Родина чувств

А на подоконнике, в банке, наполненной мягкими кусочками древесины и дубовой коры, дожидался весны редкий жук, что намедни постучался в её дверь…

Белый свет

Его стройности могла бы позавидовать балерина. Аккуратная любознательная головка на грациозной шее ровно такой длины, чтобы не казалась слишком хрупкой или чрезмерной. Тонкая талия придавала изящества, а разлёт плеч не оставлял сомнений в силе. Образ довершали фантастические по пышности усы и подходящие к лёгкому шагу узкие ступни. Весь он, с головы до пят был приятен, привлекателен, пригож33, но, увы, – совершенно беспомощен. И, подобно соринке, лежал навзничь на пыльном полу подле печи. А та часто моргала, в изумлении, изредка сплёвывала на пол и даже, страшно сказать, в тайне от хозяев, втихаря… дымила:

– Натащат сюда непонятно чего, кинут под нос, а потом, – грей их, жарь им, парь!

Кот, который обычно молча баюкал себя в волнах тепла под самым подбородком печи, отчего-то посчитал необходимым вмешаться и спросил:

– Откуда он тут?

– Откуда-откуда,– печь от неожиданности среагировала более, чем непочтительно,– да эта, наша, сердобольничать изволит, опять притащила.

– Да как же она его смогла? – кот решил не замечать панибратства и продолжил, – Зима на дворе. Мороз, сугробы.

– Так он с дровами!

– Упросил, значит…

– Да, её и упрашивать не надо. Сама взяла.

– Ну, в общем, ты права. Она и комара притащит. Зимой-то…

Кот подошёл к гостю поближе, но, не желая демонстрировать заинтересованности, всё же, помедлил. Присел подле, почесал у себя под носом и только после этого легонько потряс его за плечо:

– Эй… любезный! С вами всё в порядке?

Пробудившись от деликатного прикосновения мягкой кошачьей лапы, жук открыл глаза и тут же зажмурился:

– Где я!? Почему так светло? Когда я начал дремать, вокруг был такой приятный пасмурный сумрак… То была осень, если я правильно помню.

– Вы в доме приютившей вас женщины, нашей хозяйки. А за окном – зима и её белый свет.

– Цвет?

– И цвет, и свет.

– Да… что-то такое припоминаю, – белое, холодное и безжалостное. Хотелось…

Беседу прервало возвращение хозяйки. Она внесла в дом последнюю охапку дров и сбросила её у печи. Отделяя кору, внимательно рассмотрела каждое брёвнышко, – Чтобы не сжечь ненароком кого-нибудь, – сказала женщина, обращаясь к коту. С улыбкой проследив перемещение украдкой едва видимого, почти прозрачного паука с полена на стену, подняла жука с пола и, вместе с несколькими кусочками древесины, поместила в красивую банку с отверстиями для воздуха.

– Во-от…до весны побудешь тут, а по теплу я тебя и выпущу, – ободрила она жука и поставила банку на подоконник.

Через некоторое время жук осмелился взобраться на стеклянный бок и выглянул в окно. А там…

После первой бесшабашной метели, как только беседка винограда натянула пушистый свитер снега, в нём поселились воробьи и синицы. Словно моль в шубе, они проделали в толще сугроба ходы, и даже выделили место для купания в снегу и приличной в эту пору забавы – катания с горки. Время от времени, к ним в гости, за сладеньким прилетали дятлы: зелёный и его большой собрат, очень похожий на попугая жако.

В своей обычной жизни, жуку ни за что не удалось бы рассмотреть птиц так близко, без ущерба для самочувствия. И, с неразумной долей разумной опаски, он следил за сварливой суетой птичьих семей ровно столько, на сколько было отпущено света. Каждому, и недлинному зимнему дню…

Вечер закрасил последнюю долю неба тёмной краской и пошёл за белой для звёзд. Зелёный дятел уже отужинал мороженым из прошлогоднего винограда. Очистил клюв зубочисткой веточки и улетел. Воробьи и синицы, отсрочив распри до тепла, прижались друг к дружке потеснее и задремали в ожидании завтрака. А жук в просторной банке, лениво угощаясь халвой камбия34, иронично и сочувственно поглядывал в их сторону через окно. Ему ли было не знать, как это больно, когда мороз заставляет тебя вжиматься в самого себя, оставляя горячим одно лишь сердце. И оно бьётся, бьётся, бьётся, предвкушая появление солнца, которое согреет всех одинаково. И друзей, и врагов.

Муравей

Солнце макнуло горячую ладонь в салатницу с застрявшей между огуречных кружочков пластмассовой ложкой. По её толстому хрустальному краю бежал муравей35. Сметана за ночь стала противной, как нагретая газировка. Заскучавшая в кастрюле картошка, неровно обкусанные нитки лука окружили в пьяном порядке остатки водки, отставленный чай и по-свечному оплавленную потёками бутылку из-под кефира.

На кровати у стены, кое-как обмотавшись простынёй, спал мужчина. Напротив, сутулясь, сидела женщина. Она грустно разглядывала стройную, красивую спину спящего и немного брезгливо – остатки вчерашнего спонтанного застолья.

– Ты не опоздаешь? – спросила она и мужчина, почти опередив знак вопроса, зло выплюнул: «Оставь меня! Я не выспался!» – и заросший редкими белыми волосами пуансон черепа быстро и тесно соприкоснулся с матрицей подушки, расплющив все последующие возможные вопросы до унылого выдоха. Тот замер в душном воздухе и растаял. Раскидав взгляды тут и там, женщина отыскала на столе пачку «очень дорогих» сигарет, вынула одну «на сейчас», а несколько штук переложила в сумочку «на потом». На грядущий одинокий вечер у раскрытого окна, через которое хорошо виден дом напротив и всё, чем живут его не слишком стеснительные обитатели.

Выдыхая из лёгких горьковатый дым, наблюдала, как пыльная солнечная лента смещается, уступая ему место и предоставляет возможность удалиться без ущерба для самолюбия… О! Если бы можно было так же незаметно исчезнуть из комнаты, из памяти мужчины. Подавить отвращение к себе и поворотом головы избавиться от этого кошмарного сна наяву…

– Господи! – женщина шептала, плакала не опуская глаз, не обращая внимания на сигарету, которая таяла, превращаясь в столбик пепла. – Господи! Помоги мне! Ты же знаешь, чего я хочу. Мне многого не надо. Я сильная. Я всё могу. Всё, кроме одного – я не могу быть одна. Не могу! Каждую пятницу плачу от страха перед двумя безразмерными одинокими днями. Просыпаясь утром, смотрю на себя в зеркало и понимаю, что перестала улыбаться, прекратила ждать той неслучайной случайной встречи, которая должна, наконец, произойти…

…Какая чушь! Какая встреча?! С кем?! У меня никого никогда не будет. А так хотелось вставать по утрам чуть раньше, готовить завтрак, целовать его, сонного. Смотреть на то, как смешно двигаются его уши, пока он жуёт. Заворачивать огромные бутерброды под его шутливые возражения, что «он не диплодок» и прижиматься к нему в коридоре на прощание. Хочется сравнивать с ним знакомых мужчин и знать – он лучше всех…

Я не сделаюсь тираном и злюкой. Я стану сама собой. Я буду прятать в орешек памяти каждое мгновение, прожитое вместе, чтобы мусолить их воспоминаниями. Как гигантский леденец в полосочку. Я не буду одинаковой. Я перестану быть одинокой. И у него не будет повода сомневаться в надёжности своего тыла.

Честное слово. Я так устала привыкать… Подруга спросила однажды, почему я так часто меняю мужчин. Я их меняю?! Бросают! Не умею затягивать петли на чужих шеях. Звериные игрища не тешат самолюбия. Противно рассчитывать на человеческие слабости, унизительно пробавляться ложью во имя единения. Она довольно скоро всплывёт, эта ложь, и айсберг непонимания пустит на дно титаник такого союза. Впрочем, живут же другие. Детей растят, ненавидят один другого. Такого – не хочу. Но не бросаться же на первого встречного!

Господи! Ты же видишь всё и знаешь цену этому «первому встречному». Это слишком большая неправда, чтобы тратить жизнь на оправдания. пусть думают, что хотят. Лишь бы ОН поверил. Если мы встретимся, если я вообще дождусь этой встречи.

–Господи! Помоги мне!

Упавший пепел горячо коснулся колен. Маленький механический будильник прозвенел, словно школьный звонок. Женщина испуганно вздрогнула.

Мужчина оторвал голову от подушки и, брезгливо сморщившись, спросил:

– Ты ещё можешь курить? Ох, и сорвался я вчера, аж противно.

Затем встал, вполз в брюки, собрал посуду со стола и вышел на кухню.

Женщина, чтобы не застигнуть выражение его лица ещё раз, тут же поднялась и выбежала на лестничную площадку. Проводив взглядом двери ритмично зевающего лифта, как бы в забытьи, подошла к балкончику чёрного хода.

– Не хочу больше. Не могу. – Коснулась пыльных перил. – Руки испачкаю. – Улыбнулась зло. – Теперь всё равно.

И оттолкнула от себя дом, мужчину с грязной посудой в руках и мечту о счастье.

– Господи! – Господи!

Распаханная земля, как могла, облегчила прикосновение. Не на месте выросший штакетник проткнул руку ниже локтя и сломался. Несколько неживых спичек впились колючками дикобраза в мякоть предплечья, а вслед онемевшему от удара телу, с балкончика седьмого этажа, как соль из опрокинутой солонки, сыпался вопль мужчины с чистыми руками…

Оставив за спиной два месяца душеспасительных процедур, женщина переступила порог больницы. Держась за букет ромашек, её встречал мужчина. Он был явно смущён. Женщина внимательно посмотрела мужчине в глаза и покачала головой. Оторвала один лепесток от ромашки, положила на осунувшуюся ладонь, сдула на асфальт и произнесла: «Не любит». И пошла домой. Одна. Медленно и осторожно. Опустив голову, чтобы не раздавить муравья.

Мы не люди, нелюди не мы

Знающий себе цену,не станет тратить время на подтверждение сего факта…

Красивый, стройный, но ещё не вовсе худой чёрный пёс на высоких лапах аккуратно достаёт из помойки завязанный пакет и относит его на место почище, на дорожку неподалёку. И со знанием дела, помогая себе лапами, развязывает узел зубами. Тут же идёт гражданка с сумками, набитыми разнообразной снедью. Тропинка недостаточно широка, чтобы разойтись на ней вдвоём и женщина, махнув поклажей, отгоняет собаку прочь. Та, прижав уши, убегает, с сожалением оглядываясь на добычу, которой не удалось отведать.

– И так каждый раз, – думает собака.

– Развелось их…– злится гражданка.

Иногда, глядя на людей, хочется поинтересоваться, задумываются ли они о том, что было бы, если бы они появились на свет тем щенком, мимо которого они проходят равнодушно. Тем муравьём, которого не жалко растереть в труху подошвой, тем голубем, которого так весело – подманить горстью семян подсолнечника поближе к ботинку, а потом размазать по асфальту.

Так не бывает?! Увы… Нет предела низости человека.

Говорят, что на Диксоне много собак, брошенных теми, кто переехал на большую землю. Насытившись преданностью и защитой, подло воспользовались слепой собачьей верой в людей и предали их. О чём думает собака, провожая взглядом улетающий вертолёт, в котором сидит её хмельной от предвкушения встречи с семьёй хозяин? Брошенная при минус пятидесяти по Цельсию, с голодным брюхом, что чувствует эта мокроносая?! Глубокое удовлетворение?! Или рвущую на части боль?! От того, что не может поверить в происходящее. Кто-нибудь подумал об оставленных там? А ведь большинство не доживает до весны…

Когда приходится подкармливать бездомных собак, смотришь на то, как они едят, как дрожат и подкашиваются их лапы, как плотно прижат к телу хвост… Не достаёт сил оторвать глаз от этого зрелища. Они нам благодарны. Они, те, кого мы, люди, сделали бездомными и несчастными, благодарны нам, сволочам, за то, что мы им даём объедки со своего стола…

– Детка, иди, погоняй голубей! Возьми веточку.

– Остановитесь!

– Да, что им сделается, он ещё маленький!

– Но вы-то, вы!..

А ведь банально восприимчив ребёнок. Как его настроишь, так он и будет в течение жизни…транслировать вокруг, – хорошее и правильное, или наоборот.

Среди зверей, конечно, попадаются и грубые, и жестокие, и хитрые. По-разному бывает. Но мы-то считаем себя умнее. Прорицаем, наставляем, предрекаем… и обрекаем на страдания зависимых от нас. Но не беспричинно! Так мы сохраняем свою первозданную уникальность. Игнорируя проявление личности в иных, непохожих, мы защищаем свою зону обитания. С отчаянной яростью, присущей загнанному в угол зверю.

Все мы закидываем невод в пучину жизни. И чаще вытягиваем его пустым, или наполненным тяжеловесным вздором. Утомлённые этой путиной, от зависти к тем, кто не нуждается в поисках смысла жизни, но живёт, не берём на себя труд помочь, когда можем. Некогда нам, когда нам не надо.

…Приятно наблюдать, как едят птицы зимней порой. Налипшие на клюв крошки, весёлые сытые искорки в кабошонах глаз. Их уверенность в том, что кормушка будет наполнена до той поры, пока… Пока не наступит весна!

Даже дятел время от времени стучит по подоконнику, как ложкой по столу, и просит каши. Он неглуп этот дятел, и знает толк в деликатной пище. Он верит в нас. Он всё ещё верит…

Белый карандаш

Однажды… Любуясь на разрисованное облаками небо с погнутой монеткой луны, вспоминаю вдруг, что в детстве любимым карандашом был белый.

– На что ты его тратишь? – спрашивала мама.

– На всё! – С улыбкой во всё лицо отвечала я.

А ведь когда-то я всех любила… Весь мир, всех людей без исключения. Грустными или злыми, они казались заблудившимися в себе. Заглядывая через плечо в их набор цветных карандашей, обнаруживала, что почти у всех белый лежал нетронутым. Не верилось, что такое возможно.

Но… у каждого в жизни свой интерес. Кто-то мечтает прожить целый год в стае дельфинов. Кто-то – о большой семье. Иным – всё человечество видится одной семьёй. А в каждом, по-отдельности, угадываются черты близкого, ранимого существа, в котором находишь своё, созвучное сердцу.

Есть и те, которые воплощают фантазии, собирают подле себя родных людей. Родных по крови, по духу, по отношению к миру. И когда такие уходят под зонт радуги, прикрывающей устремления живущих, дело, которому они посвятили себя, становится ненужным. Ибо – у каждого свои конфеты.

Но можно же, никого не обижая, подержать поданную тебе конфету в руке и незаметно сунуть её в карман. Порадовать недолгим визитом, словом, сказанным в нужный час. Каждый из нас в состоянии спасти чужую мечту. И это стопроцентная гарантия того, что однажды не дадут исчезнуть с лица земли и вашей…

Тот, кто не ценит прошлого, и будущего не оценит. А те, кто не чувствуют вкуса настоящего? Они рисуют свою жизнь, во всём её многоцветии. Ломая грифели, прокалывая ими в ярости чистый лист бытия насквозь. И забывают про тот, единый и простой – яркий и скромный белый цвет. Он остаётся нетронутым и забытым. Трогательным в силе своего сострадания и участия. Он лежит и ждёт. Когда вспомнят, наконец, и о нём…

Минус 25

Чем суше мороз, тем глуше звуки запирающихся на засов дверей, за которыми прячутся люди:

– Не стой на пороге!

– Дом застудишь!

– Давай-ка скорее, – или туда , или сюда!

И, бабушкино, едва различимое уже, из детства:

– Закрой душу!

Да как же её, душу, закрыть, если распахнута она настежь.

– Ты слишком подробно живёшь, – укоряют приятели.

А как без подробностей? Ибо опасаешься, что упустишь то, главное. И оказывается, что главное – всё. Каждый миг, каждый взгляд, каждая встреча.

– Не рви ты себе сердце, наплюй, – советуют друзья, – тебя не хватит на всех.

А мне нравится, если поровну, хоть по крошке, но каждому, чтобы по-совести, по-справедливости.

А бывает оно так, чтобы и уму, и сердцу?! Говорят, что нет.

Но я всё равно верю, что бывает. И тот круглый милый жук, что намедни тянул ко мне руки с полена, просился с мороза в дом, не так себе – неизвестное насекомое. Он – симпатичное мерило способности быть человеком. И оно у каждого своё. Намеренное, неслучайное. Навязчивое. Чтобы убедить тебя, что рождён человеком неспроста, а для того, чтобы… Чтобы что?

Чтобы вовремя открыть дверь, когда на улице минус двадцать пять.

Дурной сон

Воробьи пристроились на краю скамьи, доверху насыпанной снегом. Как дети, погодки, подле умывальников поутру. Солируют, купаясь. Обтираются мочалом кристаллов воды. Но хором полощут горлышко. Согреты зимним солнцем, и от того веселы и беспечны. Трутся спинкой о ровный ёршик сосны, вычёсывают застрявшие среди перьев крупинки снега. А после – шелестят игрушечными серебристыми веками навстречу свету. Рядом, но не прикасаясь друг к дружке, как это бывает обыкновенно зимней порой. И радостно глядеть на них, пушистых и довольных льющимся с небес днём. А про то, что выспреннее пространство, окружающее землю нашу, загрустит вскоре, и поникнут его озябшие плечи, – о том и думать недосуг.

Туго натянутое полотно холодного воздуха лопнуло и крупными кусками, тяжело и важно осыпалось на землю. То ворон взлетел с гнезда. Как бы ни был кропотлив и усерден он, ветер нет-нет, да и похитит веточку-другую. А добыть нужную, подходящую к тому, что выбрали для детской в этом году, будет непросто. Промёрзшими, ломаются даже живые ветки.

Зябко в зыбке36 зимы тем, кто не успел укрыться от её безудержного обоснованного бесчинства. Неуютно даже тому, который томился в нетерпении, а ныне стыдится осуществлённого, бежит его, не напуганный желанием своим.

Ветер сдунул нежно снежную пыль с ладони. Его осунувшееся, без улыбки лицо напугало воробьёв и те улетели греться под крышу, поближе к надменному жару дымохода. А вороны? Тем хватает и своего высокомерия, чтобы дождаться благосклонных ко всем ночей. Не промозглых и жадных до чужого тепла, весенних. Но летних, обжигающих, что плавят в своих печах воспоминания о непреходящем ознобе, как дурной сон…

Небо

Истомив скромностью, небо прячет свои прелести. Зимой прикрывается ватным одеялом облаков. В иную пору – кутается в кисею тумана. Чаще поутру, никому не желая казать свой полусонный лик. Украшенное алмазной парчой звёзд, оно ослепительно. А вот полуденное великолепие – нескромно, прямолинейно, вызывающе слегка чересчур. С его заносчивостью об эту пору можно поспорить. Но соперничать? Никак нельзя.

Январь, февраль… И скоро уже растают следы Кесиль37… А после, когда звёзды поспешат навстречу ему по Млечной дороге, листами с дерев к ногам падут небесные тела. И захрустят их хрупкие кости. Но до того… До того – луна залоснится от довольства. Как ни был бы краток её визит, а летние ночи куда как более благоволят её любопытству. И любуются ею чаще. Снизу вверх.

Многолико небо. Ибо манит оно к себе прозрачным перстом, кивает незаметно и шепчет, едва шелестя сухими губами простуженной кроны:

– Не-бо … не– быль…

–…

– Ты слышал этот голос, когда-либо?

– Нет…

– А ты слушал?..

То, чего нет

Февральское небо хандрило. Отдавая должное чересчур сентиментальному дню, что распустило нюни, расчувствовалось и наделало под себя луж, синицы устроили банный день. Они с лёту кидались в неглубокую прозрачную воду и, покрытые мокрыми разноцветными иглами перьев, усаживались меж рыдающих кистей винограда. Срывали мягкие ягоды, сплёвывали кожуру вниз, на вспотевшую землю и щебетали невпопад, восхищаясь собственным залихватским порывам и проделкам.

В отглаженном оттепелью сугробе, на месте следов лисицы, что приходила накануне, образовалась цепь неглубоких озёр с очертаниями остро наточенных коготков и отмытых снегом коричневых пяток. Из следа, словно из туфельки зимы, пил дятел. Он смаковал лучший из напитков, когда-либо существовавших на свете. Почтительно склонялся ему навстречу и тянул небольшими глотками, прикрыв глаза от наслаждения. Снег порядком поднадоел ему и это было так заметно, что стало неловко подсматривать.

– Нет, каков нахал! – раздалось из-за плеча, и я вздрогнул от неожиданности.

– О.…надо же, вы проснулись, наконец! Так о ком это вы, любезный?

– Да о том пикусе, что прилетает каждое утро и будит меня ни свет не заря. Долбит мёрзлый виноград, нахал и невежа. Под гроздьями снег в ошмётках, как в крови. Посему я не «наконец», а вдругорядь! И неймётся ему… Что он тут забыл? Чего ему в чаще-то не сидится?!

– Вы меня заинтриговали, ибо не пойму я, о ком, собственно, речь.

– Да о дятле я, начитанный вы наш, о дят-ле!

– Так к завтраку оне, всегда в один и тот же час. И весьма скромны притом. Не теснят малых птах.

– А вы сейчас о ком?

– О воробьях да синицах, о поползнях, наконец.

– Ах! Вы и тех беспутных помянули, всех разом.

– Что ж вы, батенька, всеми недовольны. Чем они, бедолаги, мешают? Чем тревожат ваше беззаботное времяпровождение?

– Так одним лишь существованием своим!

Брови на моём лице воспарили от удивления, переместившись непосредственно под короткий чуб. Не столько в ответ на возмутившее высокомерие визави, сколько вследствие того, что прямо на подоконник, из ковша подтаявшей коросты льда крыши, посыпались гусеницы. Целая пригоршня пушистых гусениц в чёрных шубках. Со сна они ёжились от холодных прикосновений блекнущего неба и не знали, что предпринять.

– Ого – смотри!

– Да, вижу-вижу. Рано радуешься, мой друг. Пробуждение их несвоевременно. И трагично…

– Но отчего?!

– Увидишь…– многозначительно протянул собеседник.

Мягкая, словно комок шерсти, многоглазая горсть червячков привлекла воробьёв. Ни мрачный окрас, не беспомощность гуселей не смутила птиц. В мановение ока, как причудливую мишуру с ёлки, поспешно и несколько кровожадно содрали они гусениц с подоконника. Всех до единой.

– Ну, вот, говорил я тебе!

– Про что?..

– Про беспутность эту воробьиную, про подлость.

– Они хотят выжить.

– Так и гусеницам хотелось того же самого, как считаешь?!

–…

– Ладно, не отвечай. Это я так, по-стариковски. Знаешь, как воробьёв в старину-то называли?

– Как?

– Вор-воробей, не иначе.

Вечер лихорадило. Лик его, обретя болезненную бледность, совсем приуныл. Дятел всё ещё топтался у воды, впрочем, и ему сделалось немного не по себе. В очередном глотке обнаружился тонкий, похожий на стекло ломтик льда, который обломился и цапнул по-змеиному нежный пестик языка. Эта неприятность окончательно стряхнула аромат наваждения весны.

Следующее за тем утро было сухим и строгим от мороза. Ничей любопытствующий взор не искал повода развеять зимнюю скуку, вмешавшись в чужую жизнь походя, сквозь оконное стекло. Злым словом, мнением, обосновавшимся в пустом гнезде домыслов. Суждением о том, чего нет.

А на ближайшем к дому виноградном суку сидели, прижавшись друг к другу, три птицы: воробей, дятел и синица. Дятел отбивал кусочки янтарного винограда и передавал соседям по очереди. Им было почти тепло и почти весело. «Скоро весна», – думали они и предстоящие недели холодов, что сдерживают многие порывы, совсем не пугали их.

Встречный ветер

Взрослый идёт по следам чужих ошибок.

Ребёнок – вослед своей мечте.

I

Прошёл почти год, как не стало моей собаки. Мы так долго глядели в одном направлении, делили кров и трапезу, друзей и врагов. Во время походов, коленом я ощущал её надёжное тёплое плечо. Для того, чтобы попросить о чём-то, достаточно было просто подумать. Часто излишним оказывалось даже это. Мы так часто гуляли вдвоём, что я забыл, как это делается в одиночку. Но пошатнувшееся здоровье вынудило учиться заново и тому. И когда, после нескольких месяцев затворничества, я стал выходить, то бродил бесцельно, пугаясь своих шагов, которые звучали, как чужие, в тишине леса.

В тот вечер, выглянув в окно, понял, что пора обновить новую куртку. Дождь разогнал по домам немногочисленных соседей, и я решил-таки не дожидаться благоприятной погоды. С собакой-то я бы пошёл на прогулку без колебаний. А идти одному… Но у нас, в средней полосе, если ждать, пока тучи выжмет досуха и развесит сушится на солнце, можно не выходить из дома неделями. Заодно хотелось выяснить, повезло ли той нерасторопной косуле, которой обыкновенно не хватало места под зонтом сосны. И её лучшая половина оставалась сухой, а филей сдавался на милость непогоде. Так что после дождя она делалась похожей на кенгуру. Из-за тёмных от воды грязноватых шаровар и куцего плюшевого жилета верблюжьего цвета, который оставался сухим.

Добравшись до поляны, на краю которой лет триста тому назад остепенилось семейство сосен, я порадовался отсутствию перемен. По-крайней мере в том, чем я тщился потешить себя в очередной раз. Несмотря на сильный дождь, под аркой ветвей дерева было тепло и сухо. Упругий ковёр опавших за столетия игл защищал землю от вторжения сорных трав. Пережидая непогоду, тут расположились лосиха с сыном – подростком, два семейства косуль, взрослый олень и кабанчик. Последний едва успел скинуть с себя полосатую пижамку, как ощутил всю полноту собственного величия и самостоятельности. В результате чего отстал от родителей.