Родина чувств

Мужской голос раздражённо поинтересовался:

– Ну и где?

– Да вон же, вон! Уж! Он едва ползёт. Он съел невесту нашего лягушонка. Спаси её! Пожалуйста!

Мужчина с сомнением в голосе переспросил:

– Ты уверена? Это уже не имеет смысла.

– Ну, посмотри на него, он едва жив! Он так её любит!

– Да она-то уже тоже не жилец.

– Ну, пожалуйста…

Не желая быть причиной ещё одной трагедии, мужчина осторожно извлёк лягушку, а ужака28 отпустил…

Безвозвратность, безнадежность произошедшего смяла вечер и часть следующего дня. То для людей. Для Ляга вся жизнь стала скомканным заплаканным куском чёрной ткани.

Он неохотно двигался, сутками просиживая на краю пруда. В зевке, не чувствуя вкуса, глотал вялых осенних мух. Ужи, что протекали мимо время от времени чёрными, дегтярными ручьями, опасливо сторонились Ляга. Тот презирал их с высоты своего горя.

Сторонился и он, но пришлых, невест. На любые попытки сблизится реагировал так, что было понятно: эта сторона жизни его больше не интересует.

Не готовился Ляг и к зиме. Не наедался до боли в животе. Не устраивал уютного ложа из мягкой тёплой тины. Он просто замер на дне, уставившись на своё отражение в зеркале поверхности воды. Холодные ночи склонили на свою сторону дни. Зеркало становилось рыхлым и мутным, как сознание Ляга. Стынущая в жилах кровь последним осенним ударом сердца, как колокольным гулом наполнила его сознание. И радость от возможности не проснуться больше никогда, не чувствовать терзаний этой невыносимой муки одиночества, убаюкала его цепенеющее тело…

Весна долго раскачивалась в своём кресле-качалке. Туда-сюда, туда-сюда… И в один из первых тёплых дней поверхность пруда осмотрела мир глазами пробудившегося Ляга.

В саду их было два: маленький пруд, и большой. Располагались они по обе стороны дома. И единственным развлечением Ляга было бесцельное перемещение из одного в другой. Однажды, сидя на краю меньшего водоёма и бесконечно изучая бездну своего я, наш герой ощутил некоторое беспокойное терзание, которое происходило с его небрежно оставленной в воде ступнёй. Ляг пошевелил пальцами и принялся было продолжить самокопание, как заметил, что терзание, обеспокоившее его, повторилось с удвоенной силой. Ляг присмотрелся. И, сквозь нетканое прозрачное полотно поверхности воды разглядел крохотного лягушонка. Тот непрестанно теребил его за палец ноги и аккуратно, с изрядной долей вдумчивости, хныкал.

– Чего тебе, малыш? Кто тебя обидел! – спросил Ляг.

– Дяденька, вы не видели здесь моего хвоста? Я потерял его!

Глаза Ляга чуть не вытекли с потоком хлынувших было из сердца рыданий, но он сдержался и негромко, чтобы ненароком не испугать ребёнка, поинтересовался:

– А давно его нет?

– Нет, ещё вчера он был тут, а теперь он потерялся, и я не знаю, как мне быть, – смущённый своей неаккуратностью сообщил лягушонок.

– Не тревожься. Ты не был рассеян. Произошло то, что должно было произойти. Ты вырос. И теперь он тебе не нужен, твой маленький рыбий хвост.

– И что теперь со мной будет?

– Что ты имеешь в виду, малыш?

– Ну, как я теперь буду жить, когда я вырос?

– Ты будешь жить в большом пруду. Будешь ловить больших симпатичных мошек и будешь их есть. Там же ты отыщешь и меленькую симпатичную принцессу…

– А её я тоже должен буду съесть?

– Нет, глупый. Ты её полюбишь всем своим сердцем. И вы будете вместе навсегда. А я уж постараюсь, чтобы это так и было.

– И с тех пор, каждый год, в начале лета, на виду у взрослых серьёзных ужей с жёнами и детьми, в сопровождении Ляга, из малого пруда в большой вприпрыжку скачут два лягушонка – мальчик и девочка. Из малой беззаботной детской жизни в большую и счастливую жись29. – завершил свою историю Карась.

– Жизнь?

– Простите?..

– Говорю, вы ошиблись, вероятно. Хотели сказать «жизнь», а сами…

– Нет-нет, спасибо, я не ошибся. Это у вас – жизнь. Погоня за лучшим куском, суета, истерики. А у них оно всё честнее, счастливее.

– И в чём же оно, их везение, по-вашему?

– В умении радоваться тому, что они есть. Друг у друга.

Использованный

-Бай-бай-бай… Баю-бай…– Лист нимфеи нежно баюкает лягушонка. – Спи мой милый, засыпай. Ага?!

– Угу, – перепутав день с ночью поддакивает филин.

– Эй, филин, ты в своём уме? – возмущается строгая нянька. Немало крахмала истратила она, чтобы её зелёные салфетки выглядели так, будто бы об их край можно порезаться. Немало приложила она усилий и к тому, дабы всё вокруг благоухало и сияло чистотой ровно настолько, чтобы не пробудить в сознании подопечного ничего чрезмерного: не мыслей, ни желаний, не чувств.

– Эй, – передразнил Лилию филин, – а ты, в своём уме?!

– Что ты имеешь в виду, – возмутилась та.

– Кого ты из него растишь? Мимозу? Так мимоза растение недолговечное.

– Я воспитываю приличного во всех отношениях члена общества, – чопорно возразила Лилия.– Достойного и порядочного. Принципиального и ответственного.

– Ты откуда знаешь, что он окажется таким, когда вырастет?

– У него не будет иного выхода, как стать именно таким! – уверенно ответила нимфея.

– Да с чего ты это взяла, растолкуй!

– Я буду говорить ему, как поступать в тех или иных случаях.

– Ты перечислишь их все?

– Постараюсь. – гордясь собой сообщила она.

– Так не выйдет. Не получится. Не сработает! Понимаешь ли ты это, Лилия?!

– Во-первых, не кричи так, ребёнка разбудишь. А во-вторых, объясни, что не так.

– Сомневаюсь я что ты меня поймёшь…

– Это ещё почему?

– Да, я ночной житель. В тишине и относительном одиночестве, как не странно, проще оценивать промахи, что совершаются при свете. День разбрасывается по мелочам, и только ночь обращает нас к себе.

– Ладно тебе, не усложняй.

– Нисколько. Напротив, я упрощаю! Для облегчения восприятия.

Привычно откинув чёлку поворотом головы, филин продолжал:

– Видишь ли. Я довольно сентиментален, и не сторонник жёстких мер воспитания, но разумная доля умеренности во всём оправдана жизнью.

– По-твоему, я должна позволять ему ошибаться самому?

– Ха! Не ожидал… Да, желательно.

– Но молва советует учиться на ошибках, совершённых другими!

– Молва-то?! Она посоветует! Знаешь, что такое, эта молва?

– Это опыт…

– Это слухи, вести, толки. Сплетни, в общем! – Филин вновь обернулся назад, чтобы вернуть правильность порядку перьев на голове и продолжил, – Когда совершаешь ошибочное действие, приобретаешь опыт. Опыт – это не медаль, это ключ к сундуку сокровищ, среди которых множество ключей к другим замкам, множество решений к другим задачам. Никто не поделится с соседом ключами от своего дома.

– Ага! Отчего ж не поделиться? Цветочки полить, покормить кота…

– Безусловно! И в холодильник можно будет заглянуть одним глазком! Но где лежит любимое колечко, сосед не расскажет! Оно принадлежит ему!

– Какое колечко?!– заинтересовалась Лилия.

– Вот вы, женщины… Всё бы вам наряжаться. Я образно про колечко сказал. В данном контексте это те крупицы опыта, которыми не делятся.

– Из вредности?

– Потому, что считают незначительными! Но именно они – главная ценность опытности.

– Ладно, хорошо. Предположим, я дам малышу возможность наделать собственных ошибок и набраться опыта. Но где гарантия, что это будет для дела. Что он не собьётся с правильного пути?!

– Нет гарантии. Её нет и быть не может. Мы все появляемся на свете хорошими и светлыми. Наша задача – вымараться в действительности и найти способ вновь стать чистыми.

– Мне кажется, ты не в себе. Это странно. По-твоему выходит, что лучше не безгрешный, а осознавший свои ошибки?

– Познавший себя. Оценивший себя в мире и мир в себе.

Лягушонок, сидевший во всё время разговора в расслабленном ожидании, распустил вымаранный в варенье пергамент своего языка и налепил на него очередную мошку. Обратил на неё своё внутреннее зрение и отправил в коллекцию уже проглоченных. Разглядев на берегу водоёма некое аппетитное мельтешение, втянул живот и красиво нырнул. Лист кувшинки охнул от неожиданного удара о воду. Истёртый гусеницами нижний его край лопнул, обрызгав филина.

Расправив плечи, филин взлетел, с негодованием бросив на ходу лягушонку:

– Эгоист!

– Он намокнет! – подбирая оторванные кусочки побитого молью полотна, переживала Лилия.

…Лягушонок появился на свет лягушонком. Он был в состоянии рассуждать лишь о численности насекомых над болотом, температуре воды, да толщине ила на дне. Он не мог быть плохим или хорошим. Он просто существовал, как часть мира и использовал его в своих интересах, способами, удобными ему.

Мы так часто небрежны к тем, кто недалёко. Упрекаем их в недалёкости. Путая их самоотверженность с ограниченностью и мягкотелостью. Привыкая, невольно причиняем боль, и не замечаем того. Оглядываемся по сторонам лишь тогда, когда плохо нам самим. И понимаем, что одиноки. Ибо некогда предпочли мудрым речам кусок пирога и не берегли тех, кто желал быть использованным30, излеченным от одиночества необходимостью быть рядом.

Старый дом

Этого дома почти что не существует. Он не разрушен. В нём живут. Но и первое, и второе – правда, лишь по соседству с наречием, которое с чУдных и чуднЫх для нашего уха относительно древних форм, – «покудова, докуда да покель»,сократилось до «пока». Так съёживается осенний день, покрывается морщинами лист осенней порой. Так тем уж, кажется, и пора! А дом? В чём провинился он?..

Дом пока цел. На пяльцах оконных рам – нетронутый тюль стёкол. Вход в подъезд чуть приоткрыт. Дневного света вполне достаточно, незачем жечь электричество. Удобно гнутся деревянные ступеньки, что ведут со второго этажа на первый. Привыкли подстраиваться: то под неловкую поступь стариков и малышей, то под зубчатую передачу шагов ребятни. Приятные чистые перила вкусно пахнут детскими ладошками и коричневой масляной краской. Кое-где ресничками топорщатся ворсинки, – следы кисточки, некогда зажатой в чрезмерно старательной руке. Сама лестница, впитавшая в себя скрЫп шагов десятков людей, неказистое, но добротное произведение неизвестного плотника, глядится шоколадкой, едва лишённой обёртки. Сумела не потускнеть от времени, неутомимо и охотно отзывается на заигрывание солнечного зайчика. Ибо маляр, пришедший на смену плотнику, не жалел олифы, растирая её в ведре, а после, щедро обтирая каждую досочку истекающей соками волосяной метёлкой, улыбался и бормотал: «Ещё сто лет простоит» … И простояли бы! И перила, и ступени, и дом. Двухэтажный шлаковый дом с печной трубой и свечным наплывом пристройки котельной, в самом углу двора, замкнутой серьгой навесного замка.

Играя в войну, среди мальчишек неизменно находился тот, которому интереснее было заглянуть в щель давно не отворявшейся двери:

– Давайте посмотрим, что там, а?

– Ну, что! Что там?! Видно что-нибудь? – спрашивал один.

– Не-а.– щуря то левый, то правый глаз, всматривается в темноту за дверью другой.

– Заперто.

– Ага, вон же, замок на ней!

– Интересный замочек…

– Что там интересного?

– Ну, не ржавый, старинный, а не ржавый.

– И что?! Вот у моего деда замочек, так замочек. Там трубочка такая в двери, и, чтобы открыть, надо в эту трубочку лить воду.

–Что-о?! Во, врёт и не краснеет! Как это воду лить в дверь?

– Не вру, пойдём спросим! Дед мне сам рассказывал! Приходишь с ведром воды и воронкой, наливаешь воду, на той стороне двери тоже типа ведра, оно перевешивает чего-то там и запор поднимает, тот, что изнутри держит.

– Хм… Ну и что! Подумаешь! Это где-то там, где нас не было, а тут, за этой дверью, нет ничего интересного, – заявляет тот, кого прекращённая так скоро игра лишила ожидаемых победных лавров.

– А вот и есть! – преувеличенно восторженно возражает самый младший из ребят. Участь быть вечным военнопленным и в очередной раз сидеть в кустах связанным и глядеть, как другие с криками «Ура!»врываются в тыл неприятеля, наскучила ему. И он принимается сочинять о том, как однажды ночью видел человека в длинной бороде, выпиравшей из-под высокой шляпы. Как этот человек нёс на плече мешок с чем-то тяжёлым, но не с углем, которым раньше топили дом. И как он вошёл в низенькую дверь, согнувшись почти вполовину. А после, непостижимым образом оказался на чердаке, а оттуда вылез на крышу и долго стоял подле трубы, в темноте. На фоне лунного серебряного пятака, силуэт человека было не спутать с голубем или кошкой. Так что…

– Так что? – торопили товарищи рассказчика.

– Так он там и исчез! Как и не бывало! – завершил своё повествование тот, на кого в обычный час никто бы и внимания не обратил, в виду его постоянного насморка и привычки ябедничать.

–Да-а… – возбуждённые тайной исчезновения неизвестного, мальчишки рассаживаются по краю песочницы. В войну играть уже не хочется. Говорить больше не о чем. Их обычные беседы с неизменно восторженным «Ух ты!» меркнут подле услышанного. Рассеяно рисуют на песке буквы. Отчего-то выходят одни «О». Мелкие и неясные поначалу, они постепенно углубляют их, устраивая ходы, переходы, норки, дорожки. И, незаметно для себя самих, увлекаются, забывают, что им уже «стыдно» возиться в песочке. Тут же, под ногами, отыскивается машинка без колёс…

Спустя какое-то время, по замысловатой трассе мчится «здОровский» автомобиль. На разные голоса гудит его мотор: «Дрынь-дрынь-дрынь…ды-дых…дых…» На ровных участках за рулём менее опытный водитель. Его пухлые пальчики неловко скользят, поэтому на виражах руль перехватывают руки покрепче, – с огрызенными ногтями, в цыпках и царапинах, оставленных любимым котом в равной битве.

И никому уж нет дела до странного человека, исчезнувшего с крыши. И никто не вспоминает о том, что окна квартиры, в которой живёт рассказчик, выходят на дорогу, а вовсе не во двор, откуда виден вход в котельную. Да и …какая разница!? В любую пору жизни важна игра, существование тайны, в которую хочется верить. Чтобы было интересно! И, чтобы потом было кому рассказать о том, как это было…

Дом. Жёлтый шлаковый дом под железной скатной крышей. Чердак давал приют голубям со всей округи. Там же находилось место и для окрестных котов. И если летом меж ними случались разногласия, то зимой на чердаке воцарялось всепрощающее перемирие. Всем хотелось дожить до весны в тепле.

А весна подходила к дому буквально, ногами местного дурачка Саши. Широко распахнув глаза и пальто, тот пел на весь мир песню. У парня не было привычной этому миру рассудительности. Природа одарила его невероятным чистым голосом, абсолютным слухом и необычайно доброй душой. Когда Сашка пел, люди выходили на улицу и, улыбаясь ему навстречу, одаривали монетками, конфетами и мочёными яблоками. А мальчишки… Те бросали свои занятия и шли рядом, влекомые потоком радостного восхищения жизнью, зримым воспеванием её!..

Нельзя лгать о том, что о борт дома бились одни лишь волны счастья. Бывало, что внутри и вне его стен шли битвы, не на жизнь, а на смерть. И жителям дома приходилось смывать кровь с раненых в кулачных боях. Но стоит ли вспоминать о том? Вряд ли. Об этом нужно знать. А перебирать воспоминаниями нужно хорошее. Оно от этого делается краше. Распускается цветком. Урчит котёнком за пазухой. Скрипит ступенькой:«Скрип-скрЫп…» – как-то так.

Если бы…

Памяти Геннадия Пахорского, Саши Маслова,

Шурика Чувардина, Виктора Радохова,

Серёги Кройчика и Гены Колчина

Мы живём по сценарию многих поколений. Репетиции детства, премьера юности, показные страсти взросления… Выхолощенные многократными повторениями, эмоции теряют остроту и обнажают, наконец, истинный смысл и качество. Качества! Которыми уже невозможно воспользоваться. Первое озарение, в сопровождении собственного “Если бы я знал!”, когда звук своего голоса кажется чужим. В присутствии седовласых, переживших подобное, что расслабленно массируют запястья парой шаров и глядят на тебя. Лукаво, злорадно или сочувственно, – то не от тебя зависит. Каждый шар – скомканные годы их жизни, судьбы. Их суть, которая переведена на одно лишь “бы”. И в этом они все.

Однажды ты подходишь к двери друга. И не стучишь, ибо знаешь, что обычай велит ей быть незапертой. Ты стоишь у двери, сжимая в руке цветок лилии на длинном нелепом стебле. Он не так бесконечен, как жизнь, этот стебель, но так же нелеп, как её окончание. Ты не можешь войти. Ты задыхаешься от этой несусветной цветочной вони. И начинаешь внезапно наблюдать себя со стороны, отбивающего чечётку. Пытаешься избить ногами, этими странными “па” дурь из реальности, привести её в чувство, заставить отступить от свершённого. Испугать, наконец. Но, вместо того, пугаешься ещё сильнее сам, хотя, казалось, глубже этой пропасти страха уже не бывает.

И ты заходишь, тихий и пристыженный, и кладёшь куда-то лилию. Куда-то “туда”. Где она не нужна. Ты прислоняешься к стене, чтобы не упасть и видишь, как цветок заполняет собой всю комнату. Под ним оказываются погребёнными разговоры “об умном”, ритмичный выпендрёж совместных песнопений, на виду у спящего города, запах ладана той обители, которую навестили впервые совместно… Запах ладана. Он выводит из забытья. Ты смотришь на упакованного в коробку друга и понимаешь, что здесь тебе не место. И другу твоему не место здесь. У него уже своё. Там, откуда он будет следить за тобой, намного больше пространства. Но он будет помнить о тебе и никогда не перестанет быть другом. И поддержит однажды так, что это “однажды” окажется дороже иного зримого зыбкого постоянства.

Оглядываясь назад, становится понятным, что все мы живём по одному сценарию. Название ему – “Если бы”. Но лилии… Лилии… Они невиновны, а ненавистны. Так оно и будет. На всю…

А вне? Вне сценария можно!? Даже если кажется, что делаешь не то и не так.

Когда ступаешь и не чувствуешь опоры под ногами, знай, она есть. Не на этом уровне. Быть может чуть ниже, левее, но она существует.

Лучше жалеть о том, что сделал, чем наоборот. Или не жалеть вовсе.

Только бы суметь…

Счастье

Куда? Куда ты спешишь, небо? Шершавыми паучьими лапами веток планета цепляется за его полог, ветшающий напоказ. А ветер, тот хлещет, озлобленно, и отгибает уставшие пальцы. Один за одним. Прочь! Прочь… Порочное дело. Усердие в злобе, как упорство в нелюбви ко всему на свете – гадко.

Осенними листьями парят к земле бабочки. Дрозд тянет суровую нить дождевого червя из брезента почвы. Оранжевый ромб разверзнутого клюва птенца, как дорожный сигнал на обочине бытия. «Есть! Есть! Есть!» Есть в этом смысл. И не в банальном насыщении таится его разгадка. Не в телесной сонливой сытости, но в азарте души, что словно медуза под истрёпанным штормами зонтом. Прозрачна, наивна до самой своей сути. Та похожа на лёгкую волну и оставлена, походя, тёплой ладонью на узоре мороза, ибо был позабыт на стекле. Не затёрт.

Беспочвенен расчёт остановить вакханалию жизни. Можно лишь отступить. Оступиться самому. И сделать шаг туда, откуда воронка судеб и смешений ведёт в никуда, если вера в тебе не созрела. А для иных? Причины испуга находятся, всё же.

И только лягушки замирают в укоризне, следят, не мигая, за мельтешением шахматных партий и ждут. Ждут своего часа, когда липкий язык сыграет свою пагубную роль. Уж лучше бы боялись. Кому лучше? Уж боялись. И ужа, и отражения своего в озябшем зеркале воды.

Для опасений …повод?! Он услужлив, навязчив… Меры счастья куда как скромнее. Но ценятся куда как дороже. Но мы не дрожим над ними, нет. Мы сорим ими, как не умеем сорить деньгами. Которые не стоят того, чтобы о них мечтать. У счастья есть достоинство. Но не каждый достоин быть счастливым.

Начинается день…

Юность податлива. Пластична. Трогательна.

Побеги сосны сбежали от мамы, глядят свысока, подшучивают: дескать – мы выше, мы умнее. А сами-то оседлали её худенькой шершавой попкой, шелушат по-детски кожицей со своих лысых волосёнок на мамину зелёную пушистую гриву.А та-то на них – снизу вверх любуется, исходя: то драгоценной росой утра, то густыми слезами смолы.

Нежные пальчики проворно вплетают в косички ветра цветы скошенных одуванчиков. Не зазорно. Ибо сорваны не нами. Чистотел, истекая своею оранжевой кровью, заматерел. И вгрызается в глубь земного шара. Чтобы наверняка. Чтобы – не подступись. И смешны станут попытки избавиться от его приторного постоянства. И дорастёт он до спелости иудейской, до плодов, до пейсов.

Улитка взобралась на щетину ветки, в поисках защиты. И страшит нас вероятность неизбежного проникновения жёстких, ржавых с прошлого года, игл сосны, в покров её сочной мантии. Но природа куда как умнее наших рассуждений о ней. Развернёт улитка свой первый и единственный дом, и понесёт его, гордая своею изобретательностью, промеж игл, по ароматной тропинке. Где напрямик, а где и с поклоном. Заявляет о себе, в соответствие со звёздной картой бытия.

Ну, наконец-то! Повзрослел! И ветер отброшен небрежно в сторонку, как надоевшая игрушка. Цепкой ладошкой тянется побег к солнцу, чья простуда особенно заметна в рассветный час.

Неопытность хороша отсутствием страха совершить ошибку. Искушённость полезна наличием способа избежать её. Дерзость юности неоценима потерей чувствительности к промахам, о которых стоило бы сожалеть. Испытанные на трезвую голову мудрости, что не от большого и вовремя ума, но лишь от немощи телесной, они цены не имеют. Ибо бесполезны, напрасны, тщетны.

Вот и всё. Шмель стучит в окошко. Деликатно и настойчиво. Рукой в бархатной перчатке. А вторую обронил на лугу. Утро закончилось. Начинается день.

30-летие Победы. В 2018 году…

Мы сидим за круглым двухэтажным столом. Тесно-тесно. Нас много. Но многих нет. По разным причинам.

Кто-то отказался от родства с нами по служебной необходимости. Брат-дядя-прадед маршал Василевский. Мы оставляли за столом для тебя место! И Мария, моя бабушка, каждый раз вспоминала о тебе и Рождестве, и Пасхе, что вы праздновали в детстве и юности.

Дед-дядя Серёжа, Герой, весь в страшных боевых ранах, красавец Сергей Тихонович Орловский. Тебя не стало уже после войны, Ты так похож на Кольку, моего прекрасного двоюродного брата. Или он на тебя похож? Я не знаю, как правильнее. Но, поверь, Коля тоже военный человек, как и твой любимый племянник, его папа, что прошёл и Суворовское, и Ленинградскую военную академию. Ты гордился им, круглым отличником. Почти все ребята из его группы попали в отряд космонавтов. Его же Родина направила по иной стезе. И он не подвёл тебя! Впрочем, ты и так знаешь об этом.

Николай Петрович Шапошников, дед. Я так и не смогла добиться его расположения. Фотографическая память. Химик. Прочили серьёзную должность в министерстве химической промышленности. Презрев бронь, ушёл добровольцем на фронт. Оставил троих детей с женой, учителем, директором школы. Младшая дочь, моя мама, почти сразу заболела крупозным воспалением лёгких. Бабушка с трудом выпросила в Обкоме партии маленький кулёчек …сахара. И им вылечила маленькую дочку. Другого лекарства не было.

Бабушка была талантливым педагогом? Чопорная фраза не соответствует истине. Она была невероятным Учителем! Всем до единого ученикам вживила магнит тяги к знаниям, умение анализировать, делать выводы и поступать по совести. Бабушка и сама поступала по совести. Забрала себе племянницу после ареста сестры и расстрела её мужа, не позволила отдать в приют дочь “Врага народа” … После пришлось вытерпеть немало унижений. Помои, которые соседи выливали ей на крыльцо, были столь незначительной неприятностью, о которой и упоминать не стоило…

Для того, чтобы сохранить жизни учеников, чьи родители так бессовестно себя вели по-отношению к ней, бабушка вырыла землянку в шесть накатов. И прятала там детей во время бомбёжек… А в спокойные моменты учила, лечила и сажала подле здания школы огромные тюльпаны. Бабушка всю жизнь выращивала цветы, где бы не жила. И помню, не упускала одарить влюблённых, проходящих мимо палисадника, всегда останавливала их, нарезала букеты и вручала…

Нет за столом и Сержантовых. Ни подводника Сергея Александровича, ни разведчика Александра. Сергей пропал без вести, и мой дед Виктор Александрович так и не узнал, что стало с братом. А я узнала лишь в прошлом, 2017 году…

1975 год. 30-летие Великой Победы. Многих уже нет, иные ещё живы. На столе бабушкины пирожки, полосатое сало, оливки, селёдка с лучком. Тосты сменяют друг друга… В кухне тайком бабушка разрешает выпить и мне рюмочку белого. После застолья мы направляемся всеми вместе в ДК имени Кирова. Там впервые показывают “Блондина в чёрном ботинке”. Мы переглядываемся, смеёмся. Смеёмся так, чтобы казалось – нас больше. Намного больше, чем кажется. И, чтобы скрыть потоки солёной воды, что льются из глаз. Мы должны смеяться за всех, кто ушёл!!! Кого мы любим по сию пору. И нет срока давности у той любви. А слёз. Их и так хватает. Плачу же я теперь…