Календарь природы

Дятел и вправду выглядел рассерженным. Треть лета и почти всю осень он потратил на то, чтобы законопатить все щели конька крыши и стену сарая мухами. Те были настолько пьяны проникновенным томлением тепла, что сами, без принуждения, с лукавой улыбкой и нетрезвым бесстрашием, ступали на липкую трубочку его языка. А после, вяло избегая настойчивых ухаживаний, сами же лезли в тёплые сумеречные щёлки, выстланные простынями паутины, с подушками из плотного пуха чертополоха и одуванчиков. Дятел подтыкал их со всех сторон белоснежным одеялом, одолженным у паука, а поверх, для тепла, накрывал рогожей мха. Не от сердобольности, но с умыслом, до снега… И не вполне уж, чтобы воспользоваться беспомощностью, но совершенно определённо – насладиться…!

И что же теперь?! Дятел перелетал со стенки на конёк и возвращался назад. Безутешный, метался в поисках припрятанных насекомых, словно дорогого сердцу утерянного сокровища. Простукивал каждую доску, будто чеканил лик зимы. Тёплой, бессердечной, что насмехалась над ним теперь.

А мухи… их мотало со стороны на сторону. Шалые и по сию пору навеселе, они ушибались небольно обо всё, бессознательно потирали побитую часть, а после вновь принимались лететь. Куда и зачем – не знали сами.

Я долго наблюдал за смятением дятла, за мухами, счастливо избежавшими его вероломства. И вдруг… это было, как наваждение, – мне припомнился небольшой бочонок цветочного мёда, который припас в зиму дед, но не смог отведать. Он долго выбирал его. Разыскивая настоящий, беседовал с лавочниками и пчеловодами. Чудом нашёлся даже чернильный карандаш, которым надлежало проверить, не сахарный ли это сироп, вместо перебродившего цветочного нектара. И после нёс бочонок, прижав к животу, отдуваясь шумно, как на горячий чай, да улыбался, представляя, что… Нет! Он не фантазировал про то, как будет прихлёбывать коричневый кипяток зимними вечерами, ибо уже знал, – покупает мёд не для себя. Как я мог не понимать того!? Когда однажды он пригласил отца к себе в комнату, и попросил записать, что кому отойдёт, после его кончины, я не воспринял этого всерьёз. Но довольно скоро нам достался мёд.

Мы ели его, не пряча друг от друга слёзы. Они падали в бабушкину розетку, наполненную доверху свадебными хороводами, пением майских цветов, и таяли там. Бабушка и дед постоянно спорили, но в этот раз они согласно будили в нас намерение жить вечно.

Пока я безуспешно боролся с нахлынувшими чувствами, совершенно обессиленный дятел присел на ту самую ветку, что некогда задержала полёт кисти листьев дуба. Спустя мгновение, рядом примостилась синица с надкушенной котом головой. Она дружески подтолкнула соседа плечом, и позвала за собой к нашей кормушке, что всегда была полна. Это было её наследство, которым она делилась.

Оставив дятла одного, синица взлетела. Полёт удавался птице зримо нелегко. Но уходила она с лёгким сердцем.

– Спорим, дятел наверняка бы нашёл кормушку и сам!

– Но получить её так – лучше! Ибо только тогда это по-настоящему, и с горчинкой неразделённой любви, что передаётся от друга другу, из рода в род.

Зяба

12

и заяц

– Что ж такое, ну кто опять не закрыл за собою дверь? Сквозит! – наваливаясь боком, раз за разом рыба пыталась придавить плотнее полотно матовой витражной двери к раме пруда, но ей это не удавалось никак. Жемчужная испарина вперемежку с ноготками чешуи, приставшей в нескольких местах, были единым доказательством усердия рыбы. Дверь упорствовала. Более того, неумеренно выказывая свою распущенность, вихлялась на обильно смазанных оттепелью петлях из стороны в сторону. Временами задевала бедром берег, дабы убедить в своей стати. Впрочем, делала это шёпотом, деликатно …как бы. Потому, злиться на неё было совершенно невозможно.

Убедившись в тщетности своей затеи, рыба отступила. Окутав шею шёлковым китайским платком, ушла в тень тины. Дурно скрывая от окружающих досаду, беззвучно пережёвывала негодование, временами вздёргивала невольно пухлой нижней губкой. Но молчала по-прежнему, ибо считала неприличным делиться переживаниями вслух.

И в тот же хмурый час, свет проходящих мимо машин гладил траву у дороги. Заодно коснулся и зайчонка. Взрослого, но хрупкого, как подростка. В детской шапке с аккуратными ушками и курточке, как бы из цигейки. Подгоняемый мягким веником светлого луча, заяц побежал было по дороге, но скоро передумал, свернул на обочину и остановился, пропуская тех, кто торопится. Зайчик никуда не спешил. И вдруг… Пуля лизнула его горячим языком, да укусила легонько, неглубоко оцарапав бедро. Ушастый – кубарем в кусты. Перезарядив одностволку, охотник остался поджидать добычу. По опыту он знал, что зайцы всегда возвращаются на прежнее место. Но, оказалось, не все из них читают правила, которые предписывают, как жить. Зайчик не желал бегать по кругу. Оправдывая ленью своё отвращение к чтению, с удовольствием разбирал вирши запахов и следов. Даже тех, что на расстоянии вершка от земли были уже неощутимы. Он жил своим умом, предпочитая сделать маленький шаг в сторону, и вырваться из замкнутого круга, чем играть по навязанным судьбой законам.

Охотник же вознамерился обождать на том месте, куда обещала приползти его добыча. Хотя проку в этом не было, так как он давно уже обнаружил себя. Охлопывая бока, тревожил кровь. Тихонько скулил, обогревая нос с изнанки. Не таился и зяба. Открыто щипал его за щёки и уши, стращал хлопушками пропитанных дождём сучков.

Через некоторое время, насквозь продрогший охотник ушёл. Следом удалился мороз. Проходя мимо пруда, плотно прикрыл дверь, чтобы рыба могла спать, не опасаясь сквозняка.

А заяц так и просидел в кустах. Потирая бедро, глядел вослед обоим. Охотника ему было немного жаль. Неплохой, в общем, мужик. Нет-нет, да и одумается, будет в лес по грибы ходить. Мороз, – тоже ничего, но себе не принадлежит. Подневольный он… человек…

Точка

Воробьи над дорогой снуют мошками. А рядом – пенёк тянет свои осьминожьи ножки в стороны. Он дурно спал этой ночью. Ему снилось, что мама баюкает его, гладит по щеке, шепчет тихонько на ухо: «Ничего не бойся, милый. Я тебя люблю…» Припомнилось, как в летнюю жару она манила к нему прохладу, как бережно кутала ледяными ночами августа. Расчёсывая роскошные кудри по утрам, прятала от него пряди, что выпадали сами по себе. Когда их набралось довольно, и он заметил-таки, как поредела мамина шевелюра, она поведала о том, что вскоре им придётся расстаться:

– На рассвете прилетит птица, которая проводит туда, где будет проходить твоя жизнь, – ласково сообщила она.

– А разве нельзя остаться с тобой? – спросил он.

– Нет, мой милый. Это невозможно.

– Но почему?! – заплакал он, и мама, пряча свои слёзы за струями нечаянного слепого дождя, ответила:

– Подле меня ты останешься таким же слабым и маленьким. Для того, чтобы тебе набраться сил, нам необходимо находиться вдали друг от друга. Если посчастливится, то мы будем видеться. Если нет, поверь, моя любовь так сильна, что, где бы ты ни был, я встану на твою защиту.

– Как?! Если я не смогу дотянуться до тебя!? – расплакался он.

– Поверь мне, малыш. Всё будет хорошо. Расставание необходимо.

Наутро небольшая птица ухватилась за перевязь его колыбели и унесла довольно далеко от того места, где он появился на свет.

Прошёл год, а, может быть и все три. Он кое-как пережил расставание с мамой, перерос бакенбарды мелких кудрявых корешков и начал набирать силу. Его плечи уже были довольно широки, а талия едва ли достигала половины вершка, но птицы уже начали поглядывать в его сторону, рассчитывая вскоре воспользоваться его покровительством.

И вот однажды где-то неподалёку раздался ритмичный звук, который был ему знаком. Созвучие бессердечности и неотвратимости, траурный ритм бренности и ягодный запах крови. То, от чего происходил этот звук, случалось где-то рядом, иногда даже на его глазах, но не с ним. На этот раз коса размахнулась подле его неокрепшего стана.

– Стой! – Косарей было двое, и один придержал руку другого, – Ты проверил, это срезаем или уже нельзя?

– Ну, коли оно больше полвершка, то не трогаем.

– А это?

– Ровно. Половина.

– Ну, так…

– Что?

– Убираем или пусть его растёт?

– Да… какая разница, коси!

Дерево задрожало так, что немалая часть его листочков покрылись испариной. Оно остановило вдох, зажмурилось, дабы не видеть, что с ним сделается, и…

– Шик! – пучок срезанной у ног травы пал, а поверх – разломленная надвое ручка косы.

– Ну, что ты будешь делать, – косарь снял лезвие, обтёр его травой, обмотал тряпицей и спрятал в мешок. – Ну, не судьба. Пусть растёт.

Когда наш герой осмелился открыть глаза, то первое, что он увидел, была брошенная ручка косы. На сколе её середины, под гладкой тёмной поверхностью обнаружилось светлое пятнышко. Оно билось едва заметно, как точка, которая вершит все истории и починает жизнь.

Что-то знакомое привиделось дереву в этом биении.

– Мама… Ма-ма! – закричало оно так громко, что услыхал не только лес, но и те, которые казались людьми.

…Я сжигаю жизнь сразу после прочтения. Каждый раз. Изломанная, как папье-маше, она горит охотно. А после я иду подбирать сонных мух с прохладного подоконника. «Пусть их! – думается мне… – поспят до весны» «Ещё чего!» – твердит внутренний голос. «Нехорошо ж.…», – сокрушаюсь я. «Без разговоров!» – категорично ставит точку Голос…, и я вспоминаю о той точке, что… Ну, вы уже знаете.

Нельзя навязывать людям свои ценности, ибо они легко могут растерять свои собственные…

Вещь

Дятел стучал по недопитому фужеру ствола, привлекая внимание общества:

– Тише! Тише же! Прошу вас, дайте сказать!

Он был взволнован против обыкновения и часто дышал.

Воробьи остановили кадриль, и с одышкой просыпались горстью на куст калины. Поползни немедля оставили взапуски13 с синицами и расселись по сутулым веткам ясеня. Подначивая друг друга, потолкались недолго и затихли нехотЯ. Снизошёл даже вОрон. Державшийся обыкновенно особняком, он рассудил, что дела подождут, и присел на крышу сарая, дабы узнать, о чём, собственно, речь.

Дятел стукнут ещё разок, возбудив в откупоренном дереве трепет так, что оно зазвучало и, обернувшись к собравшимся, сообщил:

– Долго говорить не стану. У всех свои заботы. Но… обстоятельства вынуждают. Надеюсь, все заметили, что с каждым днём свет горит всё дольше…

– Ха, вот тебе, нашёл новость. Ночь зевает, ленится, а день теснит её к краю скамейки понемногу. Вот-вот, ещё чуть, и совершенно уронит. Эка невидаль!

– Ну, вовсе-то не спадёт…– начала было синица.

– Это ещё не всё. У нас в лесу появился человек. – перебил её дятел.

Собравшиеся замерли, и, как один, обернулись на зачинателя14.

– Вы уверены? – подал голос вОрон?

– Всё указывает на то.

– Что именно? – потребовал уточнить вОрон.

– Это, наверное, кабан ходит, кашляет, а дятлу с его настойчивыми намерениями пошатнуть устои общества, мерещится всякое, – вновь подала голос синица и хихикнула, но дятел удоконил15 её вопросом:

– Кто из вас использует во время еды или ночлега что-то, сверх данного природой?

Собравшиеся недоумённо переглянулись.

– Вот и я про то, – вздохнул дятел.

– В самом деле, в последнее время в лесу всё чаще стали попадаться… вещи. То, что не растёт, не рождается, не приносит ветром. – сообщил поползень

– Ну, ветром-то теперь к нам заносит невесть что, и я вам прямо скажу, – покачал головой вОрон ,– спасения от этого нет. Бывало, тянешь волоком, почти по-над землёй, подальше от леса, нечто, чему и названия-то уже не отыскать. Так что даже едва не надорвёшься. К свалке положишь аккуратно, а через некоторое время всё тут, у нас оказывается, и с собой ещё чего прихватывает поверх. Так что, думаю, нет человека. Ни там, не тут.

– Ага! Следы есть, а его самого нет? Так не бывает!

– Бывает, если судить по тому, что нас подстерегает… из-под пробки листвы, вместо шляпок грибов…

Птицы заголосили, заспорили, подняли шум. Дятел занёсся было над стволом, чтобы стукнуть в доску16, созвать всех, кто не пришёл, навести порядок, да передумал. Не от них разладица17 в лесу, не потому…

Из кустов вышел ветер. Принёс вещь, погнал её, играючи, по лесу. Лиса язычком пламени промелькнула мимо. Решила, что мышь. Обозналась.

Снег нездоровыми пятнами проступил на щеках земли. Долго возилась она, готовила зиму. Просыпала муку и пудру. Сладко… Но не вышло её, тесто не подошло. То ли не время ещё, то ли упущено оно…

Поленница

Они располагались плотно друг к другу. Плечом к плечу. Со стороны казалось, что единообразие, коим гордятся служивые, в полной мере может быть вменено и им. Но то виделось лишь издали, без подробностей. Минуя пространности и околичности. Так, как это предпочитают делать люди поверхностные, избегающие рассуждений и раздумий.

Ступив ближе, можно было примерить к себе их звёздность, коснуться падений и взлётов, степенности и размеренности судьбы. Среди них были недоросли и гиганты. Здоровые с виду, но испорченные в самой их сути. Негодные на первый взгляд, но надёжные, как истина. Та, что от земли.

Поленница, в которой оказались они все, стала последним пристанищем. Ступенью в незримое, возбуждающее всеобщее любопытство и великий страх.

Плохо видимые различия открывались вполне лишь в пламени, которому отдавались без слов или постепенно. Чем прославили они свою отчизну, места, которые покинули по принуждению или невольно?.. Только стойкость, с которой они не покорялись тогда, и жар, что отдавали теперь, предоставлял понятие, кем они были отчасти. Скопищем похожих один на другого, стремящиеся схорониться за спинами друг друга или роняющие себя вперёд, дабы перехватить предназначенный иному удар.

Толпа. Поленница. В ком больше пепла, в ком огня…

Как знать… как знать…

Была не была

Причудливо растрёпанный камертон сосны задаёт тон первым дням года.

Дятел голубем, в смущённой навек ермолке. Синица в траурной кипЕ. Перехватывают промеж травы крошки жизни. Как ни малы, трудно принизить их лепту. Цена каждой – вдох, время, вечность.

Сквозь плетень поваленных деревьев, леса не разглядеть. Шрамы летних гроз, надломленность, смущение, – всё там. Сокрыто от сторонних суждений. В опушке седых лугов, с пробором русого пролесья – достойно памятного взгляда.

И тут же, всего в паре шагов, – очевидность снега, признак поспешности – пробитый падением ворс сугроба и прерванный след зайчонка.

А на реке, у края обширной, во всю даль полыньи – утки. В раздумье, – сойти ли с берега льда в пасмурную воду или обождать весны. Только вот …сколь ждать? Да и возможно ли? Отчего не вздохнуть глубоко теперь? Оборотиться зова супротив и ступить. Как бы не была холодна вода.

Настасьин день

– Ой! Уйди! Мешаешь! – гонит лес.

Так уютны нагретые за ночь ложбинки оврагов, просторны гамаки бурой листвы, нежны колыбели, выстланные фланелью мха. Раскачиваются туда-сюда, такая18 сквозняку, что томится понавдоль просек. Плещется наискось косовым19, переча стволам, что спят вповалку вечным сном. Как кинуть всё это? Бежать, выстуживая бока, выискивать потаённые дальние уголки и закуточки. Чтобы уж на этот раз согреть их, зарыться поглубже и дремать… дремать… дремать.

Жизнь пенится через край заснеженных обрушенных зАмков стволов. То там, то тут мелькнёт стриженной серой полой шубки мышь, глянет лукаво, приподнимет подол легонько, не обнаруживая наготы… И-и, – прочь, в причудливые изощрённые чертоги, смеясь задорно.

Оставлена и позабыта корона дерева, на поверку- пень пнём, а с приглядом… Неловкий резкий жест мороза, и – сыплются из швов его сюртука заспанные, вялые, доступные… Кто – не разглядеть, птицы проворнее.

Колосятся следы на мели пороши. Личат20 лес разложенные повсюду их торопливые букеты. И радостно от того. Что не один. Не одинок.

Время

Скрипит калитка леса на петлях ветра. Сквозь просвет расшатанных досок забора, виден налёт седой пыли. То пепел сгоревшего дотла года. Снег.

Свечение звёзд где-то там, в пыли потолка. Ночи сумрак, на фоне сиреневых дней, незаметен. Сливается время.

Сливаясь в оврага воронку, вечер стынет, желейно густеет та тьма, что к полуночи блекнет. Белёсые месяца очи ненавидят, не видят, иль смотрят любого насквозь. Наперёд, о котором не мыслят.

Упиваясь лишь тем, что теперь, и считают удары тяжёлым о дверь, что вот-вот отворится, но сдержана малым. Та малость… незрима. Это – время, что мило, что мимо, что мнимо.

То, что есть сейчас

Сразившись с оконным проёмом, толкнув его отважно выспренным сердцем, дятел замер опершись о воздух. Приложив к себе стылое полотнище юношеской горячности песка, заглянул вонутрь дома. За ним наблюдали. С улыбкой и нежностью. Отметили изящность кисти, опрятность костюма, округлость форм, славный завиток на макушке…

Дятел оценил внимание к себе, то, что намного дольше нескольких мгновений, не пустошное21. Воодушевлённый, ловко перебрался на локоть подоконника и принялся за трапезу. Привычно орудуя клювом, как куайцзы, палочками для еды, тянул шею поверх горки зёрен, касался глазами направленного на него взгляда и нарочито озорно слизывал мелкие крупинки овса. Подслащённые каплями снега, они сделались похожими на кисель. Свёрнутый в трубочку, розовый язык выдавал в нём ребёнка, чьими шалостями озабочены меньше, чем пересчётом назиданий по его адресу.

КапЕль дробного стука по блюду подоконника, ритмичные прикосновения мокрой пятерни снегопада…

От блестящего дуновения прошлого, к грядущего радуге, мерно колышется занавесь дня. Но отчего так невзрачен и бледен лик теперешнего, что наблюдает за нами через немытое окно?!

Вот же он, дятел, склоняет голову слегка и кивает согласно, пенится молоком на губах его восковица. Рядом – поползень, с едва заметным румянцем, да цыганской иглой клюва. А подле синица, надмевает22 нездешним загаром…

Стоит ли мечтать или вспоминать об этом? Стенать или любоваться? Но – жить! Тем, что есть сейчас.

До той поры, пока день не погасил света, дятел всё сновал подле дома, роняя многоточия на неписанные листы нашей недавней догадки. Он-то давно существовал лишь тем, что имелось в этом самом т е п е р ь. Иначе он не умел.

Вины усталость

В лесу пахнет тёплым, только из стирки бельём. Простыни снега развешаны, но ещё не просохли. Частью они полны, частью истёрты, как желания, что истончаются подчас, источая аромат усталости.

Кто виновник, её и всех несчастий наших? И не это ли понятие вины, само по себе, и есть причина, повод и предлог всего, что происходит с нами в это бесконечное одночасье? Быть может, отсутствие ощущения счастия в нас самих, – та самая запятая, зацепляясь о которую, держится род за родом появившихся на этой земле. Это не вопрос. Это – ответ.

В неустанных поисках безмятежности, мы проводим жизнь свою, а достигаем косненья23. Так ли, нет? Мира и тишины жаждем? С какой долей тщания совершаем поступки на этом пути? Ведомо не нам. Ибо ведомы. Как признать сие? Кому признаться? Хотя бы себе.

Гравировка тени ветвей на нетканом холсте небосвода. Благовоние пейзажа. Изящные иероглифы лунной походки пернатых. Не поверх твоих, но рядом. Все из одного родника. И ты идёшь со своей горстью от него, и не донесёшь никак, роняешь капли. С досадой оглядывая других, роняешь себя.

За стальными створками дверей души, что отворяются со скрежетом зубовным – хрусталь сердец. Те так похожи на лёд, но это не он. Сердца бьются от горестей, а тают слезами, навстречу доброму слову и взгляду. Любому! А если этого нет? То и сердца нет.

Доля

24

любви

Мы все знаем главную долю25 бытия, но редко имеем её в виду26. Жаждем любви подвигов подле, но не берёмся трудиться над этим сами. Ибо непросто. Не по силам, подчас.

Извинять непростительное, терпеливо сносить, чему прощения не сыскать. Находить оправдания, а то и вовсе терять повод всякой неправде. Не без труда прятать обиду свою, верно рассудив о причине гнева: она в тебе, и только в тебе.

Сердце рвётся наружу. Вы… – сказать!!! Но смолчать. Каплями воды после дождя, что стекают с листа, кровью по венам: так… так… так… Зубы ломит от не сказавшихся27 слёз… Но тем слаще то, что после, – мягкость взгляда, поволока речи, шорох руки по волосам:

– Прости… – беззвучно. Как песнь, что слышна лишь одному.

– Тебе! Этого! Мало?!

– Довольно.

То ли остановил, то ли вправду немало.

Любовь к себе – источник сострадания к окружающему. Должно быть28 так… Так должно быть! Но, где сыскать, как выправить путь её, чтобы в себе задеть то, самое?! И уметь после, в отражение – не мельком, но прямо, глаза в глаза, с улыбкой участия, с тем чувством, о котором молчат, если оно есть:

– Ты счастлив?

– М – м …

– А я – да!!!

– Так что во мне не так?..

– Всё так, да только…

– Ну, ответь же!

– Тебя можно назвать… исполненным нелюбви.

– Не понимаю.

– Вроде говоришь верно, и даже поступаешь по совести…

– Так что же тогда?!

– Тяжело находится рядом с тобой. Тяжело.

– Тебе? Это тебе со мной тяжело?!

– Таки да…

Ценить себя в виду камина собственной совести непросто. Все наши непохожести спорят промеж собой у общего истока, упустив из виду то, что, измучив, любовь теряет себя. Ибо та, о которой грезим, умиротворяет, делает счастливым и спокойным…

Ведомы душой, мы переполнены намерением любить и желанием разделить её со всеми.

Чёрные чётки дней. Чёткие, чтобы постичь, минуя препоны, как оно всё устроено вокруг. Не отвлекать от зеркала, которое отражаешь ты в своих глазах.

Продрогшее

Хрупкие обмороженные руки деревьев бессознательно терзали тельняшку неба на груди. Невыспавшись, утро выглядело настоль неряшливо, что вполне сошло бы за сумерки. Даже то, что облако спелым одуванчиком заплутало в кроне дуба, не делало начало дня более нарядным.

Длиннохвостые синицы насупились, как школьницы, и обступив осину, принялись обкусывать кисленькие почки. Галдели и роняли шелуху к её порогу.

Надломленные временем пеньки, чёрствыми куличами возлежали посреди застолья полян. Тусклый огонёк беличьей суеты теплится промеж них, слышим едва-едва.

Лось чеканил шаг без утайки. Косули спешили куда-то, мимо задумавшего лето оленя. «Так ли?!» – громогласно сокрушался дятел, где-то там, над головой.

Молча, вопреки обыкновению, по грудь стволам, грузно парил ворон. С поклажей, в который раз. А снизу, во след, недовольный со сна, ворчал ёж. Должно быть был чем-то расстроен, но до весны про это не узнать.

Чепрачные тропинки. Жаден снег.

Слегка просЫпал. Им ли быть довольным?

И вольный ветер стал больным невольно.

Он волен делать то, что не для всех.

Да куст негибкий, листьями – ворсинки.

Прошла чуть ближе, чем могла, лиса.

Росой замёрзшей – две моих слезинки.

При взгляде на продрогшие леса.

Ночь

Озябший куст тычется щенком в ладошку. Тлеют звёзды. Ночь в сиреневом зажимает баррэ Ориона. Под шагами её расторопной походки, – хруст ступеней и скрежет слепой бело… снежных резцов. То – во сне.

Рысь пугаться ленива. Ухом водит, следит, – кто-то шествует мимо. Лис, потуже свернувшись клубком, согревает прохладные уши. Уже… крепче… теснее. Дремота непросто даётся.

Сонно тень осеняет рассеянным светом. Заяц меряет насквозь поляну неспешно. И протяжны прыжки, невесомо замедленны, тунны29.

Похваляясь луны перламутром, будто жемчуг раскатистый, – утро. Но скатиться она не спешит. След, оставленный пальцем, глазницы. Дразнит, сетует, цветом разнится…

Настроение – ложная участь. Частью – так. Но, к несчастью, не мучась, не бывает. Похоже на это.

И вдали от навета30 рассвета, так округа собою довольна. Согласишься ты с нею невольно, под приглядом сиянья луны. Да развеет сомнения ветер, что прозрачен, и дерзок, и светел.

Толика

31

Дятел деликатно касался стекла, прикладываясь к его прозрачной льдинке то левой щекой, то правой.

– Привет! Ну, чего тебе?

– Ка-ши! – беззвучно просила птица. – Ка-ши!

– Ну, подожди, сейчас принесу.

Оправляя мраморные разводы одежд, он терпеливо ждал, пока расплющенные монетки овса шурша набирались в пирамидку. А после подбирал их, спеша и срываясь на привычную дробь. Он знал, что в лесу не один. И следует поторопиться, ибо многих ждут к этому столу