Календарь природы

Появление на свет пробуждает в людях сострадание, которому учатся неустанно. Рождённый, как срезанный цветок, без радетельной нежности вянет скоро. Без родительской…

Детство – не имеющая пределов любовь к миру. Это неосознанный страх и мурашки по спине при взгляде в звёздное ночное небо. Где Орион – не просто три ярких точки, но отверстие замка, к которому утерян ключ. Сожаление об этом гнетёт и томит, до поры безотчётно.

Детство сверяет всё по собственной, единой мерке… У взрослых их больше, чем времён года. И плачут они охотно, будто платят. Хотя там, у границы колыбели и вселенной, неясно – отчего из глаз людей течёт вода. И, в подражание, научаются так же. Такими же быть!.. Но делает ли это из них людей? По-настоящему?!.. Чернила дурных поступков светятся в лучах совести… И портят всё. Так, как правила портят промахи.

А вокруг столько радости, света, солнца, любви… Гладкие щёки льда, небритая седая щетина инея. То, настоящее, что всегда рядом.

Если вдуматься, то каждый день – дата… А если не думать, то ровно то же самое. Кадры фильма, что снимает жизнь…

Вектор

Солнце ворочается на перине светло-серого неба, улыбается сквозь сон рыжим деревьям с веснушками самых стойких, нелепых своей юностью листьев… Осень пощадила их… намеренно или случайно? Кто её разберёт.

Очередное, вновь мрачное утро… Не слышно пения птиц. Они удалились во след сбежавшей прочь осени. Судорожный кашель ворона различим едва сквозь вой остылого ветра. Зябко и грустно шагать под ритм сечения водных струй по жёсткой, хрустящей лаком льда, траве. Выдох теряется в вышине и тоже мёрзнет.

Подле лужи, в которой полощется который день небо, стоит кошка. Её полный живот почти касается сырой земли. Она тяжело дышит. Из приоткрытого рта прямо в лужу, густо и часто капает. Идти по воде в её положении неразумно. Надеяться на то, что вот-вот закончится дождь, напрасно. Я бережно поднимаю кошку, прижимаю к себе и сквозь натянутую кожу её живота ощущаю несмелое копошение. Малышам не терпится выйти на волю. Но и страшно делать это.

Как многие, я часто вспоминаю свою бабушку. Она не была разговорчивой. Годы учительства утомили её речь и отточили разум. Многое понимая в людях, была к ним более, чем добра, но особо ценила общение иного свойства. Соседские собаки приходили полежать к ней под дверь, а окрестные кошки на сносях, те и вовсе считали бабушку своей. Для них под батареей всегда стояла коробка из-под обуви с чем-то мягким и приятным на ощупь. Справа от широкого кресла, в котором, нацепив на нос очки, по обыкновению читала бабушка, всегда кто-то пищал или тихо чавкал…

Выполняя нехитрую тяжёлую работу по дому, старалась закончить её поскорее, чтобы вновь устроиться в кресле, с книгой в руке. Каюсь, я часто отвлекал бабушку от её любимого занятия. Мои многочисленные «зачем и почему, когда и сколько», на удивление, не выводили её из себя. Она не пересказывала прочитанную, искажающую истину полуправду, не учила, как жить. Прижав широким ногтем большого пальца к нужной строке закладку, отвечала мне, пятилетнему, глядя поверх очков так, как если бы мне было пятьдесят, без скидки на опытность и возраст:

– Смысл жизни? Чтобы было интересно. Надо ли заставлять других делать, как тебе хочется, даже если ты знаешь, что прав? Нет. Не надо распространять своё влияние за первоначальные пределы.

– Никогда?

– Пока тебя не попросят об этом.

– Но почему?! Они же ещё не понимают того, что уже знаю я!

– Ты в таком же положении. К тому же… людям необходимо совершать ошибки. Это… как прививка от кори.

– Корью они не заболеют, а ошибки будут преследовать всегда!

– Не горячись. И.… ты слишком много думаешь. Сделай что-нибудь своими руками.

– Это поможет мне не думать?

– Нет, что ты. Наоборот, именно дело определяет вектор раздумий.

– Я не понимаю. Вектор. Странное слово. Как ветер.

– Ну, да, немного похоже, и тоже направляет.

Зимой, когда я, краснощёкий и мокрый насквозь, затаскивал кованные санки в прихожую, часто заставал бабушку в полутьме подле печки.

– Опять электричество отключили? – спрашивал я.

– Да нет. Не зажигай, – просила она. И умолкала, позволяя тёплому медовому свету тающих дров гладить лицо, делая его загорелым и совершенно молодым.

– Знаешь, – заговаривала вдруг бабушка, – когда-то я была красивой. А теперь… что со мной стало? Как быстро пролетело время. – И вздыхала.

Я тут же пугался и, стараясь переменить разговор, придать ему тот, нужный вектор, преувеличенно и не к месту бодро заявлял:

– А на дороге скользко и мокро!

– … а печка красиво сжигает старые коньки, и раскраснелась стыдливо … – добавляла бабушка задумчиво.

– Мои коньки? А зачем?

– Во-первых, ты из них давно вырос, во-вторых, они малы всем на свете, а в-третьих… – бабушка шла к выключателю и зажигала свет, – Они как мосты, которые время от времени надо сжигать, чтобы найти новый путь, неведомые цели, иные интересы…

Мы часто бывали вместе, но мало разговаривали. Было уютно просто сидеть друг напротив друга и читать. Казалось, что так будет всегда, а на деле… Кто ответит теперь, – отчего любовь, доброта и сострадание имеют способность ожесточать людей, против обладателей сих похвальных качеств. Что нас делает такими, какие мы есть? Из-за чего всё, что видится верным, в одно мгновение может явить некое, неприемлемое для нас исподнее… И что заставляет требовать от других того, чего не можем дать сами, справедливости.

Обо всём этом мне хотелось бы узнать именно от неё…

– …если некто зашёл в булоШную, купил то, что по карману, посмотрел на то, что повкуснее. Помог старушке прочесть "мелкими буквами", постоял с мужчиной на тротуаре, покуда у того не прошёл сердечный приступ. Он хороший и правильный? Добрый? – экзаменовала меня бабушка.

– Ну, да, наверное. – соглашался я.

– Иногда. В этот самый момент. – Поправляла меня она. И добавляла, – Сторонись поспешности в себе и иных. Слишком часто рука, запустившая камень, повинна меньше того, в кого он был направлен.

Хорошо, когда есть кому растолковать это. И так непоправимо, непростительно долго разбираться в подобном самому.

Как и бабушка, я тоже люблю читать. И с некоторых пор, справа от моего кресла стоит коробка, которая, будто сказочное создание, крутит по сторонам пятью мордахами с пенкой молока на губах. Прислушивается слепо к происходящему вокруг. На маленьких так потешно глядеть… Однако время, действительно, слишком торопиться. И совсем скоро наступит их черёд идти по жизни в поисках вектора… ветра, который смогут назвать своим. А который они выберут, попутный или встречный, – это уж решать им самим.

Колыбельная

На пруду, прозрачными призраками лебедей мёрзнут куски льда. А в чаще леса…:

– Ложись спать, пора.

– Ты оставишь мне свет?

– Ночник семафора моргает вдали, и сметУ облака с части неба. Бабочки звёзд будут гладить тебя тихонько по лицу крыльями света, пока не заснёшь.

– А они не поранят их?

– Нет, малыш, если ты не станешь ворочаться во сне…

Как тебе спится, мир? Вдали от сугробов тёплых покровов и напора огня в печи? Душно душам взаперти. Желается объять весь свет, а можется что? Крошку? Скромную часть его? Меньшую из… Но даже той, малой части, не осилить тебе, человек.

Не в укор, так только. Больше себе, нежели другим.

Скольких слов не воротить, несть свершений. Голос, и тот,– истомлённый содроганиями обещанного, утерял плавность свою. Изломился, надтреснутый.

Сколь намерений осталось стоять в межполосье, прищуренным, под светом фар на потолке. Коль лавров и фанфар впустую. Впрочем, бывает, что идёшь мимо своей, приоткрытой двери, да в запертою бьёшься голубем до крови. И не хватает разумения, что не твоё, не для тебя.

– Мама, я вырасту?

– Конечно, мой хороший, закрывай глазки, спи.

– А что потом?

– Там увидишь, мой милый. Сам.

И жмуришься, оставляя малый просвет меж ресниц. Страшно не видеть света. Тщишься, покуда хватает силы не спать. Солнечный зайчик луны играет с тобой. И, – спасибо ему за то.

Молодо-зелено

Дерево сушило свою шевелюру, подставляя шею ветру. Встряхивало время от времени головой, наслаждаясь собственной противоречивостью. Его одновременно одолевали лёгкость и приятная тяжесть. Первая позволяла парить над землёй, вторая придавала уверенность, чувство устойчивого равновесия, лишиться которого дерево могло себе позволить лишь единожды. Но об этом оно старалось не вспоминать, и бОльшую часть времени это удавалось. Однако стоило услыхать стон, с которым разрывается деревянное сердце… Даже издали, едва осязаемо… Ужас окатывал волной лес. Ослабив хватку, с которой деревья держались за землю, они сторонились поверженных в испуге, и прижимались друг к другу так тесно, как это было возможно. Мхи отшатывались от стволов на четверть дюйма, не больше, но этой безучастности хватало, чтобы набиться сору за зелёной парчой и ослабить родную связь с землёй. Лишайники и те, поддаваясь панике, разжимали сухие ладони и ссыпались вниз отрешённо. А птицы… куда было деваться им? Они кружили поверх, дожидаясь воцарения спокойствия. Сокрушаясь об исчезнувших в миг домах, гнёздах, дуплах, кладовых. Счастье, если это не происходило в пору ожидания появления птенцов. Иначе мера их горя была бы куда как более велика.

Не далее пятидесяти саженей от подножия леса, располагался молодой пруд. От ударов о землю, лёд отпрянул от его берегов. А после принялся кукситься, киснуть, стенать и через пару часов, в ответ на всполохи страха, расслабил ледяной кулак, выпустив на волю рыб. Сжалился. Те, не веря безвременному обретению свободы, принялись метаться в поисках выхода на большую воду. Туда, где она, даже оказавшись густой, не засахаривается так безоглядно… Но увы. Дом, в котором рыбы родились и жили, имел лишь два выхода, один напротив другого.

Мы с приятелем стояли на одном из его порогов, безотчётно уставившись на воду, и отпивали мелкими глотками коричневый сладкий воздух.

– Такое ощущение, что дождь идёт наоборот. – визави был внимательнее меня.

– Это как? – засомневался я.

– Сверху вниз.

Действительно, поверхность воды ёжилась от незримого дождя. Капля за каплей появляясь из ниоткуда, спели до полусферы и взрывались изнутри на самой её макушке, орошая семенами мелких брызг:

– Рыбы! Это рыбы! Они проснулись!

– Невероятно. Перевалило за середину декабря. Быть того не может.

– Рыбы…

– Чему ты радуешься? А если завтра вновь мороз? Что будет с ними? Ты подумал?

– Но что я могу? Это не я растопил лёд. Не я…

И мой друг заплакал. Он был слишком юн и чересчур чувствителен. Его главная беда – подробное отношение к жизни, часто виноватила без вины, и обыкновенно в том, на что он никак не мог повлиять. Как и в этот раз.

– Послушай, – я тронул его за рукав, – рыб в пруду не так много, если хочешь, мы перенесём их в дом и там, в аквариуме, они перезимуют. Хочешь?

Я был искренен и ожидал чего угодно в ответ. Благодарных объятий, даже истерики… Но к тому, что услыхал, был совершенно не готов.

– Нет. Не стоит. Благодарю вас. Пруд, небо, берега, мягкий ил на дне и лианы корней лилии, – это всё, что у них есть. Таков уж их дом. Там всё родное, знакомое. Они должны пережить, что суждено, именно там. Не думаю, что стеклянные стены и непривычные звуки жилья успокоят их. К тому же, старания переезда одолеют не все.

– Но ты же рыдал!!! – чуть не закричал я.

– Простите мою несдержанность. Иногда не успеваю остановиться. Прикладываю к себе одежды сторонних судеб, а они всегда не по мерке. От того и слёзы. Нам их не понять, увы…

– Кого… не понять?

– Деревьев, птиц, рыб, наконец! Их чувств, страданий… даже радостей!

Мой юный друг пожал плечами в ответ молчаливому недоумению и, наклонив голову, медленно пошёл прочь в сторону леса. Там его ожидало мочало скрученных в жгуты деревьев, разорванные сухожилия коры и обрубленные кисти стволов, всё ещё сжимающие горсти родной земли. Довольно поводов для рыданий, не правда ли? Но многие из нас смогли бы о том же… и так?! Вот, в этом-то всё дело…

Голубая кровь

«Не подгоняй под нужды невежд родной язык. Неправильность речи внедряется в сознание и меняет его, нарушая последовательность образа жизни. Для сохранения самобытности, родную речь надлежит блюсти в первозданной чистоте, памятуя о том, что в мелодии языка заложено зерно Русского Духа, как обоснованного предмета народной гордости. Голубая кровь брызжет не там, и не в том виде, где её ожидают отыскать!»

(Из письма к другу)

Отказ от удовольствий, вынужденный или добровольный – явление временное. Преходящее, как и сама жизнь.

Печка, завиток на затылке воды, исчезающей в стоке, парад планет на виду у ясной ночи, морзянка дятла, насмешка ежа, одобрение летучей мыши… Это не что иное, как бытие на скорости шагов улитки в холодную ночь. Так ли неторопливо оно, в самом деле. Какова в нём мера нарочитой отстранённости ото всего?

Паук плетёт сети, повинуясь напору своей голубой крови. Поперёк течения жизни. Наперекор ей. И бывает повержен часто… Но – честен всегда, ибо находит место в душе каждому цвету из радуги белого света.

В муках оттепелей рождается весна, – страшится, тянет время. Стужа таится за спиною летних ночей. Выгадывает, не иначе. В одной вязанке хвороста дней – всего понемногу: недосказанного, не расслышанного. Больше – от той, принижающей, дающей надежду полуправды. И, – что же с ней не так?! Питая один другого, – телами ли, страхами, – кто вернее?

Подросшие птенцы превышают один другого, поедая тяжёлых спросонья мух, нелепых в зиму комаров и мошек. Они так похожи на отца и мать. И всё же, легко отличимы от них. И свежими пуховыми жилетами, надетыми поверх, для тепла, и вальяжным видом, небрежными манерами, разборчивостью. Привыкли к тому, что послаще. Упорствуют лишь в дури притворной. Дети же…

      А рыбы в полудрёме, сквозь узорное стекло воды, шепчут о своих снах… Им верим наивно, да ждём пробуждения прекрасного цветка из семени, выпавшего с горстью мёрзлой земли. Он глядится сорняком. Но, мало ли… Чем мы, люди, кажемся! Утро-то – доброе, по-доброму к нам! Если наступило…

Жизнь – тонкая материя. Прозрачная красивая паутинка. Можно идти прямо на неё и не заметить. Лишь стереть с лица, как помеху, – глядь, а её уж и нет.

На всю оставшуюся жизнь

В природе существует нечто, что витает в воздухе, мерцает, словно мираж. Не потому ли ясность понятому рознь. Не от того ли так сложно принять друг друга?

Искры истины, высеченные соприкосновением поэзии души и "прозы" бытия, позволяют прочувствовать скорость его течения. Нервность линий. Вездесущность его.

Осознанность происходящего – главное в жизни. Но достигнуть сего непросто, как роднику наполнить океан в один день. Все, что есть, оно или "до", или "после". Настоящее – так влажно и неуловимо. Для того, чтобы ухватить мгновение за край его прозрачного призрачного подола, надо большое умение.

– Желание… Умение тут не к чему. Оно только мешает. Это навык повторения чужих ошибок. Как говорится: «Дурацкое дело…

– …нехитрое!» Ты скучала?

– Я давно перестала искать тебя в своём сердце.

– Ого! Ты стала жестокой?

– Так бывает. Когда много плачешь, делаешься жёсткой.

– Чем я виноват перед тобой?! Мне сказали, я засомневался. Но как я мог не поверить… ей!!!

– Прости за банальность, но верить нужно только сердцу.

– Наверное, да… Но все… все были настроены против тебя!

– Может и так, но ты даже не попытался никого переубедить. А существовать ради сторонних одобрений недостойно ни человека, не дождя. Но… Я всё равно тебя люблю.

– Это всё, что мне нужно знать…

– Я ещё не договорила. И.… ты понимаешь, что мы больше не увидимся? Никогда.

Заготовленная фраза о том, что он растёр её любовь, как плевок по дороге, добила бы его. И она не стала продолжать, так как не хотела делать ещё больнее.

Он поднял на неё растянутые рыданиями, почти слепые глаза:

– Как это? Как же? Увидимся, мы обязательно увидимся…

И он захлопотал, принялся говорить что-то неубедительное, ободряющее, нелепое…

…Усадив её рядом с собой к поминальному столу, он стал спокойнее. И, обращаясь за очередным пустяком, улыбался глазами, как в детстве, – ласково, с янтарной искоркой, которая теплилась в глубине, как огонёк далёкой свечи.

А она… Она молча ловила запах его дыхания, впитывала звук голоса… Стараясь запомнить всё-всё, до капли, до полутона. Чтобы хватило на всю оставшуюся жизнь.

Зима рыдала. Мокрый снег тёрся об её холодные щёки и тоже плакал. Ему было жаль всех: и её, и себя. Ушедшее скрылось. Не разглядеть того сквозь шторы снегопада. И двери лет захлопывались одна за другой, всё скорее и скорее. Не испрашивая одобрения ни у кого.

Ведро

Ночь. Луна взяла выходной. Деревьям не видно друг друга и, чтобы не было страшно засыпать, тянут они руки ветвей навстречу ближнему и тихо зовут:

– Ты тут?

– Здесь я, не бойся, спи.

Простуженные их голоса срываются с верных нот и тонут в водовороте ночного ветра. Он шумит во тьме без стеснения. А тому, кто возьмётся его перекричать, и самому становится не по себе от собственного бесстрашия.

Косули, заяц, – вот и все смельчаки. Прочие храбры не так.

Но как вздрогнет от крика косого лес, то гонит его прочь. Девять вёрст за четверть часа пробежит он, да после – скачет назад, просит принять под сень. Сонный, квёлый юркнет под одеяло и – спать, оставив пятки за порогом без задних мыслей, что выветрились на сумеречном сквозняке. И не сбежать ему из этого логова…

Косуля не столь проворна, и голосиста не выше меры. Тявкнет, да одёрнет себя тут же. А со всех сторон: «Тс-с.… тиш-ш-ше.. спи-и-и.…» Так и засыпает под этот шепот. И попробуй разбери, – то ли дремлет чутко, то ли напугана настолько, что боится пошевелиться.

Прислушиваясь к дыханию спящего мира, надлежит проверять, как он там… Сдвигать от края одеяло лесной подстилки, чтобы не выпачкать ненароком… А после, вымотавшись от долгой ходьбы, греться подле огненной печи, присев на перевёрнутое вверх дном чумазое ведро. Освободившись от жирного угольного порошка, оно расслабленно пустозвонит, если оказывается вдруг на пути чьих-то поспешных шагов. Рассуждает! Про пристрастие, независимое от наших желаний. Об условности всего доступного. О сомнительности наличия явных очертаний справедливости. О безусловности главного признака существования души – страдании… И о том, вечном вопросе, – как найти себя в той части истины, знанием о которой мы не обладаем, а лишь надеемся на то, что она есть…

Ведро… что с него…

Утро

Утро подчеркнуло красным видимую ему часть дня:

– Не так. Не то. Не раскрыта тема. Много помарок.

Казалось, всё так и было. Небо в кляксах облаков смотрелось неряшливо. Деревья дружно скрипели перьями по бумаге неба, но то, что из-под них выходило, было тускло и совершенно неинтересно.

– Пишем дальше. С новой строки. Лось жуёт жвачку. Кабан любит лакомиться желудями.

– Не хочу-у-у!

– А чего ж тебе?

– Не хочу же на «же». Жуткие слова. Жалят, жужжат.

– А каких хочешь?

– Жалобных!

– Зачем они тебе?

– Они лучше, добрее.

– Какие, например?

– Шелест, шум, шёпот.

– Ну, шелест травы или шёпот ветра, это я ещё могу понять, но шум?! Шум – это то, что не складывается, сЕрдит.

– Шум, он и от взгляда бывает. Но я про другой, от дождя.

– Ладно, пусть… а ещё что?

– Мне нравится гул!

– Странный выбор. Ну, хоть не зык и не рёв. О чём он, твой гул?

– Это когда улитка ползёт по траве, и клонит её в ту сторону, в какую та не хочет. А после сползает на землю, и травинка гудит, как бечева, стягивающая концы лука. А после встряхивает чёлкой, зачёсывается на пробор, как надо, и оглядывается на стороны, улыбается счастливо.

– Надо же. И не подумаешь, что так оно бывает. Но… если ты всё это замечаешь, то отчего, скажи на милость, у тебя нет той же ясности в сочинениях?! Скребёшь, как вОрон языком по воле.

– А кому это интересно?..

Утро вскинуло брови туч, разогнало их морщинами по челу и, прибрав ручку с красным пером в стол, приказало:

– На сегодня всё, можешь быть свободен.

Лес вздохнул с облегчением и повеселел. Принялся разминать застывшие ладошки, дразнил белок, играл в поддавки с синицами, не замечая того, что утро мрачнело всё больше. Неосторожно жонглируя солнечным лучом, оно обронило его. Но расстраивало явно не это. Было совестно услышать со стороны о том, что жизнь состоит не только из глади лицевой поверхности, но и из узелков изнанки. Уж кому, как не ему знать о том, как всё устроено там, где кончается ночь, с обратной стороны дня.

Утро вознамерилось не быть тем, кто отсиживается в углу жизни, ожидая момента, когда будет в нём нужда. И потому двинулось дальше. Добравшись до полудня, задало вопрос, который издавна интересовал его:

– Ты чувствуешь вкус произнесённого слова? Есть те, что горчат, а от иных – сладко. Так, что даже хочется пить после, как они отдалятся на пару выдохов от тебя.

– Не сочиняй, пожалуйста. Слова, как слова… Важен смысл. – ответил полдень и утро пошло дальше, чтобы спросить заодно кое-что и у заката:

– Тебе бывает страшно?

– Бывает, ещё как бывает, но я знаю, что ночь, как бы не была длинна, закончится и наступит рассвет.

Утро зарделось от удовольствия. Заря в начале дня, вот что было его делом. И хотя оно, как и все, нуждалось в сопереживании, истина оказалась необходима только своя.

Как только наступил известный час, и снежок земли принялся наматывать на себя липкие сугробы облаков, утро вновь взялось править помарки, подчёркивая красным. Но не для того, чтобы поставить это кому-то в вину. Не было в том нужды. Ибо знало теперь, – кому оно нужно и для чего.

Участь

Срывает ветром прозрачные новогодние шары дождя, надушенные далёким ароматом сосны, что промокла до самой последней, коричного цвета шишки. Она уже почти готова воспользоваться нашим гостеприимством, но вовремя вспоминает о том, что может повлечь согласие её. А останутся после: горсть опилок подле печИ в горячке, да сдвоенные ржавые иглы на полу, что будут напоминанием о ней в течение целого года.

Синица чуть менее опаслива и, трепеща чёрно-жёлтым флагом оперения, просит отворить окно. Но переступить порога рамы не смеет, увы. С орнамента её крыл сбегают потоки чистой воды. Пыльное лето давным – давно в сочиве сточной канавы. Так и стоит она, прижавшись щекой к стеклу, несчастлива и мокра, терзаясь замешательством, – что за время года мучает её своею неопределённостью. И тут же, перед окном, – трава помидора хлопает надушенными ладошками. Подставляя пушок стебля под липкий сквозняк из щели, задирает больной куст алоэ, косится подслеповато на кактус. Не понять ему, маленькому, о чём грустит красивая птица. И откуда те слёзы, что стекают по её небритой щеке.

Ну и как тут не захотеть, чтобы лето повернулось к синице румяным боком… Не пожелать ей истины, окружённой лишь одними кавычками дождя! И радуги после! Нежной, как помадка, что таилась у бабушки в прозрачной банке. Чтобы можно было глядеть на неё бесстыдно и радостно. И не расстраиваться, если грязное облако заденет её своим плечом, а та, сдвинувшись в сторону слегка, вовсе исчезнет после… Растает, как уваренная патока в тёплой ладошке.

Как не пожелать радости – горстями рассвета, страданий – сквозь прищур вечеров, а дождю – смыть все невзгоды с чела грядущего! Чтобы смотреть… и не рассмотреть их!

И в тот же час, где-то недалеко, над грядками яблоневого сада кружит ястреб. Едва не задевая его, к земле промежду деревьев устремляются вОроны. Мыши в панике, россыпью, свинцовыми струйками. Бережливость вредит им часто, но не теперь. Ныне – аромат сидра сделал своё дело. И, среди изобилия изувеченных падением плодов, они заметны боле, чем в лабиринтах окаменевших сугробов.

…мы бредём по канату яви… имея в виду пропасть под собой или не… в этом разница… в этом-то беда… и счастье в самом, в том: не понимать меры своего бесчастья10, не ведать и про участи11 того ж.

Наследство

Ржавая кисть листьев дуба скользнула белкой по ветвям и задержалась на самой нижней ветке.

– Ты! – пронзительно, несколько визгливо закричал дятел, и тут же, устыдившись порыва, умолк. Но было неясно, кому это адресовано. То ли ей, то ли лесу, а, может, и себе самому.