Сурок: лазутчик Александра Невского

За оазговором Флоренцио спросил вскользь о церкви, где крестили фон Киппе. Несколько раз переспрашивал имя матери в девичестве. Особенно любил слушать, рассказ Сурка о дяде фон Кипе.

Настоящий мальчик Киппе видел того всего-то два раза, но Сурок, с присущей ему выдумкой, из этого сочинил целых две истории – о встречи ребенка с «великим воителем». Дядя Киппе – был крестоносец, с горделивым именем Готфрид.

Становилось понятно – у мастера в отношении него есть какое-то намерение и чтобы узнать его надо терпеливо дождаться окончания проверок. Но, чувствуя перед собой сильного и скрупулезного противника лазутчик, все-таки волновался. Он был уверен – мастер непременно отправит гонца в крестильную церковь родового гнезда баронов Киппе, обязательно постарается встретиться с родственниками…

После Палестины Сурок также ездил в эту местность готовясь к тому, что придется прикидываться, рассказывать байки о том как ему, якобы, повредили голову оттого он многого не помнит… Но провидение отвело от обмана…

Пока длился Крестовый походе в Германии свирепствовал голод. Деревня, где ещё кто-то мог рассказать про баронов, полностью обезлюдела. Родовой дом зачах без хозяина. Слуги ушли. Крыша провалилась. На стенах виднелись черные опалины старого пожара.

Сурок, проехав по округе, не спешиваясь, повернул коня прочь от пустынного места. Перед глазами стоял смеющийся золотоволосый мальчик, махал рукой удаляющемуся солнечному берегу… У Сурка навернулись слезы: «Эх, друг Конрад, ничего не осталось от того, о чём ты мне рассказывал… Ничего… – с горечью подумал он. – Знать бы, как всё закончится… Знать бы, что то имя, которое я собирался поднять с земли, как говорил Деду, будет твоим. Эх, знать бы!..»

Глава шестая

Гибель настоящего Конрада фон Киппе

В ту тревожную ночь, ночь смерти Конрада фон Киппе, крестоносцы располагались на ночлег на пути от Акры к Иерусалиму. Темно-синее палестинское небо с капелью звезд растянулось от края до края. Но не было покоя в душах Христовых воинов. На каждой стоянке надо было окапывать подступы к лагерю и выставлять конские копылы34*. Чем ближе к святому городу, тем чаще стали встречаться разбойничьи шайки сарацинов. Не подчиняясь никому, они нападали неожиданно, в открытый бой не лезли, а, поживившись тем, что успеют ухватить, скрывались на своих быстрых скакунах.

Их не преследовали. Да и не было искусных наездников в рядах крестоносцев. Братья-рыцари отдавали предпочтение тяжелым рысакам, для успешного тарана копейным строем. Мусульмане же налетали молниеносно, со свистом и густой стрельбой из арбалетов. Их лошади были приручены, словно собаки, жилисты и резвы.

Налеты продолжались и ночами, зачастую не ради наживы, а чтобы поднять переполох и досадить неверным. Копылы же на время прекратили конные налеты… Тогда сарацины спешились…

Сурок и Конрад, утомленные дневной жарой, лежали вместе под одним покрывалом. Сурку не спалось. Он приподнялся, стараясь не разбудить друга, и смотрел через приоткрытый полог на яркую даль, любуясь рождением зарницы. Небо светлело, теряя сочность. Чувствуя утро, затих сверчок, стрекотавший возле верблюдов. Мальчика стало клонить ко сну. Но ветер неожиданно ворвался в палатку, громко заколыхались фалды, почувствовался запах золы потухших костров, лицо освежилось прохладой. Сурок открыл глаза… и увидел сарацин.

Они были уже в лагере и шли цепью, с арбалетами наперевес. Подожженные стрелы торчали, словно длинные церковные свечи. В утреннем мареве магометане казались призраками.

Для простой шайки сарацин их было много, и шли они явно не для грабежа. Ужасная тишина заворожила Сурка… Из соседней палатки завопили: «Сарацины! Сарацины! Вставай, братья! К оружию!» Крик повторился. Закричал и Сурок, почувствовав, как вздрогнул во сне от неожиданности Конрад.

Братья-рыцари, толком не проснувшись, с мечами наголо, босые, выскакивали наружу. Слышались щелчки арбалетных жил, палатки вспыхивали от пламени. Воспользовавшись сумятицей, враги успели перезарядить самострелы, и теперь били в упор…

Ближе к середине становища, куда не дошел пожар, ландскнехты успели выстроиться в боевой порядок, загородиться щитами, и стали осыпать сарацин из луков, часто попадая по своим. Сурок, вместе с Конрадом и несколькими братьями, оказался под перекрестным обстрелом.

Но врагов стрелы ландскнехтов не остановили и в сумерках засверкали ятаганы. Часть крестоносцев схватилась с ними в рукопашной, и оказалась спиной к стрелам ландскнехтов. И тогда Конрад закричал: «Не стреляйте, не стреляйте, вы попадаете по своим!» Сурок, подхватив в песке щит убитого, стал его прикрывать… и не успел понять, как все произошло.

Хлесткий свист стрелы у самого уха, и оперенье злобно секануло по мочке. Сурок дернул головой, уворачиваясь и потерял равновесие от внезапных ударов в щит. Ударов мощных, больно отозвавшихся в руке. Одна стрела оцарапала запястье, пробив плетенку у самого умбона35*. Сурок упал и увидел Конрада, тот сидел на корточках, держась за шею.

– Конрад, ты ранен? – задыхаясь, крикнул Сурок.

– Да… в шею… – едва проговорил юноша от боли.

Сурок подполз к нему и, прикрываясь полуразбитым щитом, тронул за плечо:

– Покажи?

Конрад слабо простонал и склонился на бок. Сурок подхватил его и осторожно отнял руку друга от раны. Из-под грязной ладони брызнула кровь. Сурок вздрогнул. Киппе бледнел на глазах.

– Я сейчас перевяжу!

Сурок огляделся, с надеждой позвать кого-нибудь. Вокруг шла хладнокровная сеча, звон стоял как в кузнице. Он потянул за плечи тело Киппе, но тот, отяжелел, испустив дух…

Сарацины теснили братьев рыцарей и, вот-вот кто-нибудь из них мог обратить внимание на живого мальчика на земле. Сурок пополз, стал перебираться через убитых к спасительному строю высоких щитов с крестами.

– Я свой… свой! – кричал он, приближаясь к ним, и вдруг понял, отчего они не услышали призывов Киппе. В этом месте стоял отряд франкских крестоносцев. Раздавалось раскатистое гортанное «р», и непривычные команды бригадиров пехоты. Сурок с боязнью остановился перед выставленными пиками, но щиты расступились и его пропустили внутрь порядка. Несколько немцев все же пробилось сюда, слышался и знакомый язык.

В дрожащие руки Сурка монахи-лекари сунули веревки. Он стал помогать перетягивать кровоточащие раны. «Сильнее, сильнее!» – скрипели зубами крестоносцы, зажимая свои конечности, с жадностью смотря на разгорающуюся битву. Даже увечные они рвались вперед. Пальцы Сурка скользили, слипались. Наконец послышалась команда: «Щиты сомкнуть!». И повторилась по-немецки, по-фряжски и, как эхо, еще на языках многих народов. Ландскнехты встали с колен. «Вперед.. Копейщиков к щитам… Арбалетчиков на облучок…»

Махина обученного войска крестоносцев развернулась в боевой порядок и двинулась. За ней пошли все, и лекари и лучники и ландскнехты, оставив раненых. Передняя линия стала вытеснять сарацин. Войны гремели по щитам: «Хоп-хоп, хоп-хоп!». Копейщики, подняв над головой древки, разили сверху всех, кто пытался приблизиться к строю. Копья были тяжелые, длинные, с крючьями и колючками у острия. По лицам воинов стекал пот, но они, не уставая, повторяли одни и те же движения, делая работу, сравнимую с тяжелым трудом лесорубов. Ближний копейщик поразил сарацина ниже нагрудных щитков. Достав живую плоть, обучено провернул копье, вспоров шипами брюшину. На шипы навертелось месиво из живота. Копейщик, не дрогнув лицом, рванул на себя древко и стряхнул с наконечника лишнее. Строй переступил через поверженного, пошел дальше. Сурок поймал взгляд изувеченного сарацина, сжимающего рукой разорванный живот. Он смотрел так злобно, будто хотел собрать в горсть оставшиеся кишки и бросить их в глаза мальчику. Через мгновение сарацину раскроили череп. Веки его заморгали, а глаза, словно желая разглядеть рану на затылке, удивленно закатились вверх…

Как легкий ветерок, над грохотом и криками, едва послышалось предупреждение бригадира: «Стрелы!» Наступила тишь. Ландскнехты замерли, подняв щиты. За их спинами рыцари подняли над головой оружие. Время остановилось. Монахи мелко крестились, вжав голову в плечи. В тишину, словно летний град ворвался барабанный стук стрел. Рядом сшибло с ног человека. Кому-то вбило жало в голову, кому-то в плечо, а где-то, дзынькнув, смерть впилась в землю. Сурка не задело. И снова махина двинулась вперед, и снова воины Папы Римского повторяли «хоп-хоп», подминая под себя десятки кровавых тел…

В тот же день хоронили погибших. Остался в памяти вид запеленованной головы Киппе и мокрый песок, упавший на нее. Вначале брошенный с одной лопаты… потом больше, гуще… Закидали не полностью, чего-то ждали, остался виден один подбородок и связанные крестом на груди руки. Наконец и их засыпали… Сверху положили другого мертвеца, и снова стали сыпать землю… Боялись болезней. Хоронили скопом, в глубокую могилу. Не церемонились…

Сурка на краю ямы покачивало от слабости. Конрад фон Киппе – друг, совсем еще мальчишка, смельчак, искал приключения, хотел стать рыцарем. И уж если ему суждено было погибнуть – то, непременно героем… И вот как бесславно всё закончилось… Глаза Сурка наполнились слезами, подбородок задрожал. Он метнулся от похорон прочь, через толпу, расталкивая воинов. Он бежал, пока лагерь не остался позади, и, упав на песок, затрясся от рыданий…

Уже стемнело, крестоносцы разожгли костры. За спиной слышались голоса, впереди выли шакалы, почуяв свежую кровь…Обессиленный, Сурок не мог более плакать. Он сел, обхватив руками колени и смотрел вдаль.

– Конрад, я же собирался тебе все рассказать. И про Русь, и про лазутчиков, а ты погиб… Я же не хотел… – дрожа голосом, он поднял взгляд к небу. Ветер, такой же легкий, как утром злосчастного дня, коснулся лица, остудил воспаленные глаза, успокоил. Сурок мучился оттого, что знал – ему придется взять имя убитого друга, нельзя упускать такой случай. И он сделает это обязательно. Иначе все напрасно, иначе напрасно погиб учитель, напрасно заболел Дед…

«А что Киппе?» – успокаивал себя Сурок. Вернувшись из похода, он надел бы плащ крестоносца, как и его дядя Готфрид, и бросился искать приключений. Может быть на Руси они и встретились бы, да только врагами. И нет в том вины Сурка, что стрела сарацинская, чиркнув его, сразила Киппе. Значит, так тому и быть. Значит на то – воля Божья. Сурок потрогал засохшую царапину на мочке, и ему стало страшно.

Как жестока жизнь. Мальчик, чье имя он возьмет, сотлеет в Палестине. Если шакалы разроют яму, так и вовсе объедят его до остова. И как бы ни геройствовал он среди рыцарей, какие бы подвиги ни совершал под чужим именем, тень мертвеца никогда не уйдет у него из-за спины. Придется жить и пожинать плоды, дарованные смертью…

Не в силах более переживать, Сурок забылся под вой шакалов. И утром, с серым лицом, побрел в лагерь. Как-будто в насмешку, охранник у первой же палатки зевая, спросил:

– Мальчик, ты откуда? Как тебя как зовут?

Сурок устало заглянул тому в хмельные глаза и охрипшим голосом произнес:

– Мое имя – Конрад фон Киппе. – холодно добавив, по примеру погибшего друга. – Зачем тебе, смерд?..

– Простите, господин фон Киппе. Простите… – ответствовал, смущаясь, ратник и поклонился.

Глава восьмая

Подвальный

В подвале у мастера жил неизвестный. Его тень по ночам маячила за стеклом мутного земляного оконца. Эхо из отдушины доносило шаги, кашель, странное бормотание, чувствовался непонятный едкий запах. Лазутчик напряженно вслушивался и всматривался, но из всех загадок тайна этого обитателя дома Флоренцио открылась последней…

Летним днем Сурок, переодевшийся горожанином, скрывался в ближней подворотне, жевал соломинку и наблюдал за воротами мастера. Из боковой калитки вышел человек с клюкой и торбой через плечо. «Куда ходок направился?» – встрепенулся Сурок и осторожно пошёл следом.

Внешность ходока озадачивала – не монах, не пилигрим –, одет в затрапезную накидку, прожженную до дыр, слегка подволакивает ногу, но передвигается стремительно, на спине заметен горб. Сурок с шага переходил на бег, стараясь не упустить из вида его желтоватую макушку с редкими, но длинными, спадающими на плечи, волосами.

Задворками, прыгая через заборы, они вышли к городским воротам, поднялись на подъемный мост и спустились береговым откосом к стенам с наружной стороны. Горбун остановился у воды, задумчиво огляделся по сторонам и, достав из торбы какие-то палочки, с детским увлечением стал копошиться в грязном иле.

Лазутчик гадал, то ли тот сумасшедший или все же выполняет особое, наихитрейшее задание мастера.

Горбун брал камни, ракушки, мыл их в воде, осматривал и клал в торбу, иногда отшвыривал. Задумчивое ковыряние затянулось. Сурок перешел на противоположный берег. Устав, переминаться с ноги на ногу, присел за кустами. Солнце клонилось к закату.

От моста послышались громкие голоса, по тропинке к реке спустились два подвыпивших ландскнехта. Один размахивая мечом, показывал приятелю затейливые приёмы и при этом, хлестал прибрежную осоку, явно выискивая повод применить ратные навыки. Полоса грязи у воды была узка, драчуны не могли пройти мимо и остановились возле горбуна…

Только после громкого окрика и пинка тот попытался посторониться, прижав мешок со своими сокровищами к груди. Но пьяницам этого уже было мало. Они вырвали суму и забросили ее в реку. Лазутчику стало жалко мирного убогого человека.

Горбун внимательно посмотрел на место падения, как бы запоминая его, и что-то сказал. Забияки рассмеялись и ближний из них толкнул его ногой в грудь. Бедняга упал, но резво подхватил костыль и загородился от удара сбоку. Этот удар был сделан мечом плашмя, просто для того, чтобы унизительно шлепнуть. Но даже издали Сурок услышал громкий звон. Костыль, окрашенный под ореховую палку, оказался железным.

Не отрази горбун так умело нападение – отделался бы парой-тройкой тычков. Теперь же крестоносцы нацелились на более серьёзное наказание. Один, с оружием наперевес, зашел по щиколотку в воду, подбираясь со спины; другой полез напрямки, скалясь и обнажая гнилые зубы…

Горбун стал отчаянно отбиваться, приноравливаясь к противникам; поняв с кем имеет дело, ловко поддел самого резвого за ногу, опрокинув в воду. Пока упавший барахтался, он ударил другого так, что тот воткнулся лицом в ил по уши. Первый с рычанием выскочил из воды, казалось, огромный непобедимый, как сказочный исполин; поднял брызги, и вновь мгновенно получил в лоб. До Сурка долетел весёлый звук последнего удара.

Разделавшись со злодеями, горбун подвернул длинные полы своей накидки, на тонких ногах осторожно вошёл по колено в реку. Рядом плавал, мокрой спиной вверх, поверженный злодей. Он отчалил его в сторону. Туша ландскнехта медленно поплыла вниз по течению. Горбун стал шуровать по дну костылём, зацепившись за что-то, потянул на себя. На свет высунулась слепая зеленая коряга. Ловец поскользнулся и свалился в воду.

«Зря халат подворачивал…» – заметил Сурок, глядя, как герой сплюнул изо рта грязь. Сток городских нечистот как раз находился поодаль.

Наконец торба была найдена. Заодно горбун вытащил за шкирку полуутонувшего забияку, перевернул его, нажал на ребра несколько раз, пока тот не закашлял. Более, не утруждая себя заботами, он похромал обратно в город. А Сурок с удовольствием проводил его до самых ворот дома Флоренцио…

Лазутчик долго потешался над случившимся, но смех смехом, а кто такой этот подвальный – раскусить не смог. Что он делал у мастера? Чем занимался? И если слуги у Флоренцио дерутся так же как он, то, слава Богу, что замысел о ночном воровстве остался невоплощенным. «Слава Богу…» – Сурок перекрестился. До сих пор милость Божия не обходила его стороной. Долго ли еще Ангел Хранитель будет с ним? Вся жизнь – одна надежда на небеса, и в большом и в малом…

Не знал он того, что на следующий день сам Флоренцио познакомит его с этим горбуном. И тем более не мог ведать: время проверок закончилось. Мастер доверился ему и вскорости предложит ехать с тайным письмом к самому Папе Римскому. Пока же мысли его были о Деде. Доплыл ли купец до берегов Руси? Нашел ли ту деревню или нет? Жив ли дед? Жив ли родной?..

Глава девятая

Дед

Середина лета. Сушь. Утром, чуть солнце глянуло огненным оком, тронуло туманную окрестность, поплыла от лопухов да крапивы сонная духота. Жар повис над землей. Тишина – ни души кругом. Птицы молчат.

Иван Данилович с Гришкой направили лошадей по лесной тропе и ослабив вожжи, дремали в сёдлах. Лошадь купца шла первой, порой вставала, тянулась к листьям. Данилыч просыпался, ворчал: «Что застыла, тропы не видишь? Ну, пошла!» Та, тряханув мордой, лениво топала дальше. Случалось, купец цеплялся головой за ветки. Вздрогнув, нагибался, не прерывая сладкий сон.

Гришка тоже клевал носом без просыпу. Внезапно под ним дёрнулась лошадь. Голова его сильно мотнулась. Показалось, будто шея сломалась. Он с ужасом ощупал затылок, покрутил головой. Сон как рукой сняло…

Гришка привстал в стременах, глянул вперёд. В лесу было спокойно. Лошади никого не чуяли, осторожно переступая спутанные корни. «Чего рвёшься!?» – недовольно сказал скоморох и снова прикрыл глаза. Но шея побаливала, и он громко заговорил с купцом:

А вдруг, в той деревне, которую мы ищем, уже татары засели. Тогда мы зря стараемся, небось всех перебили…

Данилыч вздрогнул, хмуро протёр глаза. Гришкины разговоры надоели. Брякнет чушь и замолчит… Ждёт, на спор вызывает. А ведь говорит – одну пустословицу…

Данилыч хотел закрыть глаза, но едкий вопрос о татарах разбередил-таки:

Ты, Гришенька, нарочно спрашиваешь, чтобы позлить или, впрямь, дурак?

Гришка заулыбался, поняв, что Иван Данилович попался на его крючок и простоватым голосом ответил:

Я и не знаю… А, может, они уже тут. Долго ли? Сегодня там, а завтра глядь – и Новгород сожгли!

Тьфу ты, козёл безрогий, типун тебе на язык… До нас ещё доехать надо! – закричал на весь лес купец и, вдарив в бока лошади, припустил вперёд. Гришка не отставал, хотел ещё что-то спросить, но Данилыч, выехав из леса, натянул вожжи, развернулся и произнес:

Ты мне, Гришка, это прекрати! Получишь оплеуху, и будет тебе мой ответ!

Ладно, Иван Данилыч, – ровным голосом произнёс скоморох и, объехав купца, затрусил дальше, лукаво косясь на хозяина. Купец же стал объяснять, в чем Гришка не прав, не желая обиды на резкие слова:

Ты пойми, на Нижней земле только их разъезды видели, а сила главная с ханом на латин прёт. До нас, может, и не дойдёт черёд, немец им башку свернёт…

Может и не свернёт, силища-то, говорят, несметная у них…

Не свернёт, так мы свернём. У нас мужиков хватит. Соберёмся все скопом, навалимся, мокрого места не оставим…

А если не соберёмся?…

Если… если… заладил… откупимся тогда. У Новгорода денег хватит…

А у Рязани хватит?

Иван Данилович задумался…

Они выехали из леса. Впереди открылась солнечная даль с густыми перелесками. Дорога, уезженная телегами, огибала рощу, пряталась в зарослях между огородами и входила большаком, словно желтая река, в небольшую рыбацкую деревню, чьи крыши виднелись темными стогами вдали. За ней, в прогалах деревьев, сверкали воды Чудского озера,

– Ну, вот и ещё деревенька, – сказал купец, дивясь на простор. Прохладный ветер подул с озера, кони сами тронулись, почуяв воду.

Уже пятую деревню объезжали они с Гришкой, но никак не могли найти того деда, о котором рассказал Сурок. Купец, грешным делом, хотел отступить, но послание, лежащее за пазухой, с печатью, по-немецки писаное, будоражило совесть.

Спустившись с пригорка, они остановили лошадей на развилке троп. Иван Данилыч спешился и присел на чурбак, стоящий, будто нарочно для отдыха путников. Спешился и Гришка.

Давай посмотрим, как этого деда кличут, – Данилыч достал из-за отворота шапки памятку-берестянку. Зная, какое Гришка трепло, он не рассказывал подробно кого они ищут. А Гришка, казалось, будто и вовсе не любопытствовал. Стоял возле лошади, оперевшись на седло, и глядел в сторону деревни. Его привлекла крыша у дальней избы…

Ты глянь, хозяин, в крыше дыра, – сказал он, указывая в сторону деревни. Данилыч посмотрел туда же.

Ну и что? – раздосадовано, сказал купец, не отметив ничего примечательного.

А, то! – ответил Гришка. – Если бы одна дыра была, тогда может и починяют сейчас хозяева крышу, а тут еще наверху петуха нет, погляди…

Данилыч опять сощурился и, вправду, не увидел петушка.

Может, и его решили заменить?

Нет, Иван Данилович, так не бывает. Того и гляди, нечистый налетит… не-е, так не бывает.

Так ты что сказать-то хочешь? – заинтересовался купец.

А то, что в этом доме сейчас колдун умирает. Дыру делают, чтобы чёрт, который в нём сидит, наружу мог вылететь. А петуха срубают, чтобы не мешал нечистому.

Данилыч ещё раз поглядел вперёд:

Может, и твоя правда, пошли.

Они взяли лошадей под уздцы и двинулись в деревню. По пути им никто не встретился, они вышли к колодцу. Лоснящиеся просиженные лавки одиноко грелись под солнцем. Даже мальчишек не видать. Иван Данилович по-хозяйски нагнул колодезного журавля, набирая воды для коней. Гришка же не отрывал глаз от таинственной крыши. Из-за забора вышла старуха в чёрном и направилась к ним.

Ведьма, небось, – перекрестился Гришка и, делая вид, будто поправляет сёдла, опасливо зашел за лошадей. Иван Данилович оставил ведро и направился навстречу к старухе. Поклонившись в пояс, заговорил:

Доброго здравия, бабанька. А мы тут проездом, решили коней напоить.

Здравствуйте, люди добрые, – поклонилась и старуха. Гришка выглянул из-за седла. Старуха стала спрашивать:

Куда путь держите, может, кого-то ищите?

«Точно ведьма, – подумал про себя Гришка, – во как! Всё знает про нас…» Данилыча же, похоже, это ничуть не смутило и он, как бы невзначай, стал выведывать:

Да вроде никого мы не ищем. Так просто, по делам в Новгород спешим. А сюда завернули по старой памяти… Когда-то тут, а может и не тут, жил один человек, знакомый мой. Думаю, дай заеду, может, жив ещё?

Кто такой, может, я знаю, сынок? – ответила старуха ласково. Иван Данилович почесал затылок, припоминая имя деда, и чуть было, к своему стыду, опять не полез за памяткой, но все-таки назвал бабке. Не успел он промолвить имя, как та заголосила:

Вот вороньё, чуют друг друга! Одному, Слава Богу, пришёл конец. Так они все сюда слетаются, нечисть поганая, ведуны проклятущие… – и пошла, чуть ли не побежала от них прочь. Иван Данилович опешил, закричал ей вслед:

Да куда же ты, милая. Мы ведь и не знаем его совсем. Где живёт-то он?

Там! – бросила старуха, резко остановившись, и показала длинным пальцем на дом, с дырой в крыше, – нехристя своего ищите!

И громко плюнула в их сторону – «Тьфу!»…

Гришка разинул рот от восторга.

– Во как бывает!

Даже он, скоморошья душа, удивился. А Данилыч от неожиданности вспотел. Утер шапкой лицо, малость руки затряслись. Стал без особой надобности подтягивать седельные ремни.

Чего делать-то будем? – спросил Гришка.

Ничего! Сиди тут у колодца с лошадьми, а я пойду к дому, гляну, что там творится… И смотри, с местными особо не разговаривай. Неровён час, побьют. Деревня-то, видать, крещёная. Сиди и помалкивай, вроде не к нему приехали. Понял?

Чего ж не понять-то! Никому ни слова!.. – ответил Гришка, глядя светлыми очами вдаль…

Возле небольшого сруба c дырявой крышей собралось много народу. Дверь избы настежь открыта, но ни туда, ни обратно не ходили. Люди стояли вокруг плетня тихо, перешёптывались, поглядывая на темный вход. Мужики сердито, а бабы боязливо, прижимая к себе детей.

Иван Данилович снял шапку. Стал кивать встречным, люди холодно склонялись в ответ, отводя глаза. Сразу пройти за калитку купец не решился и встал возле плетня, для уверенности взявшись рукой за жердь. Подождал пока люди потеряют к нему всякое любопытство, попривык, огляделся. Рядом стояла широкая молодая баба с чумазым дитём. Иван Данилович решился спросить вполголоса:

– А где же покойный-то?

Баба, не поворачиваясь, слюнявила тряпицу и тёрла щеки своей дочки:

– Если бы был покойный, так хорошо бы было, а то не отойдёт ни как, черти мешают…

Ребенок покосился на Данилыча и заплакал. Мать сильно ткнула тряпкой. Иван Данилович почесал затылок, думая, о чём спросить-то ещё, и добавил:

Отчего же за священником не пошлют?

Баба удивлённо взглянула на него:

Так его отчитали давным-давно, с неделю будет… три ночи дьяк шептал. А он опять ожил, тогда и поняли, что колдун. Священник ехать не хочет. Наши уже и кол заготовили анчутке…

Так он что, в избе лежит?

Лежит, лежит, куда он денется… Люди туда бояться заходить. Одна бабка Пека воды ему приносила вчерась, так убежала оттудова. Со страху чуть не померла.