Сурок: лазутчик Александра Невского

Гришка ещё спал. Хозяин развёл костёр, подбросил дровишек и, умывшись, присел возле заветного ларца. Рука сама потянулась к Библии.

При ярком свете явственно виднелись потёртости на коже, царапины на медном окладе. Книга была сырой от утреннего тумана. «Надо сделать ковчежец с запором, как у немцев, – подумал он, с уважением рассматривая неведомые буквы. – Скорее всего дед умел читать по-гречески, если пометки в Библии делал. Значит, не колдун он. Все сложнее. Не просто так – «по горлу чик!». Зря я вчерась погорячился. Гришка прав, хоть и на язык неудержен…».

Он чувствовал благость, страшная тень ночного сна ушла, растворилась, не оставив в душе и следа.

«Человек этот лучше меня понимал, как надо жить, – продолжал рассуждать Иван Данилович, – Не мне судить, купчишке сребролюбивому… Вот, и тут пометку сделал… Потому и не поручил он лазучье дело, что я в жизни мало смыслю…».

Обида на деда, не благословившего в лазутчики, прошла. Он стал разглядывать книгу для своего удовольствия. Решил:«А дай-ка я погляжу начало Нового Завета!» Помятуя, какими расписными узорами был украшен лист в начале Ветхого Завета. Вдруг среди страниц что-то мелькнуло. Он остановился, пролистал обратно и увидел бересту. Береста небольшая, сложена пополам. На ней было крупно написано, по-русски, тем же свинцом: «Гонцу Сурка». Иван Данилович развернул его, но он оказался пустым. «Вот ещё, чепуха какая-то. Написано «гонцу Сурка», а внутри нет ничего! – он отложил лист в сторону. За спиной Гришка спросонья выпалил:

– Иван Данилович, ты, что же без меня смотришь, мне тоже поглядеть хочется! – и вскочил, разлепляя глаза.

– Смотри, Григорий. Сверху написано «Гонцу Сурка», а внутри нет ничего. Может, не успел старый написать перед смертью?

– Да тут кое-что другое, – лукаво сказал скоморох. – Дед-то твой лазутчиком был, значит, мог невидимыми чернилами накарябать, давай на пламени погреем берестянку…

Он раздул угли и осторожно стал водить листочком над огнем.

– Не спеши, Григорий, бересту не сожги… – проворчал Иван Данилыч. На листе явственно стали проступать мелкие, коричневые убористые строчки.

– Есть! Иван Данилович, появились! Появились, бесята!!! – завопил Гришка и стал дуть на листок.

– Чего ты там дуешь? Дай скорее! – нетерпеливо потребовал купец. – Глаголицей хоть писано-то?

Глаголицей, Данилыч, глаголицей… – кричал Гришка от восторга, отдавая заветный листок хозяину.

Купец с дрожью в голосе стал читать обожжённые строчки:

«Не знаю, кто ты…. – начал Иван Данилович и поднял удивленный взор на Гришку. Тот вскочил:

Ну, читай же, Данилыч, быстрее, чего дальше-то?!

«Не знаю, кто ты, как звать тебя, но ведаю, – Сурок проходимцу не доверится, значит, человек ты честный. Раз нашёл ты в моей Святой книге, между страниц Нового Завета, письмо сие, значит, еще и верующий в Бога нашего Иисуса Христа. Другой не будет листать «Матфея». Раз читаешь эти строки – хитроумный в лазучьих премудростях.

Оттого скажу тебе: Имеешь в душе желание дело лазучье продолжить? Есть огонь Отчине послужить? Вот тебе мое Благословение, бери его – и будь лазутчиком. Заботься о внуке моём, донеси весть о нас. Скачи к князю, время не ждёт. Да будет с тобой Христос во веки веков. Аминь.

Чудское озеро. Лето. 6745 год от Сотворения Мира».

Глава одиннадцатая

Горбун

= Я хочу познакомить вас, Конрад, – мастер повелительно щелкнул пальцами. – Неказмат, заходи!

Человек стеснительно остановился в сумраке прохода. Приглядевшись, Сурок, приятно удивившись, узнал вчерашнего «героя». Но когда тот полностью выплыл из тени и они встретились лицом к лицу, лазутчик обомлел…

Вблизи горбун был страшен, но не своей природной уродливостью. Маленький горб лишь слегка сутулил его, придавая облику некую монашескую учёность. Длинный нос и высокий лоб с залысинами отмечали благородство натуры. Но благородство и ученость были зловещими, кладбищенскими: кожа, бледная до покойничьей синевы, впавшие глаза казались неестественно светлыми, «замороженными» – так обозвал их Сурок. Вороньи очи старика в сравнении с ними глядели тепло и человечно.

Худыми длинными пальцами, по-птичьи, он держал четки, а запястья сверкали болячками и старческими пятнами. «Прокажённый!?.. Нет, вряд ли мастер подпустил бы тогда его к себе…» – решил лазутчик.

Вид у него был не южный, как у фрязей. Скорее всего, он родился где-то в Богемии38*. Такие узкие славянские лица со сросшимися бровями Сурок видел именно там.

Горбун осоловело огляделся и, присев, стал почесывать болячки, уставившись в пол. Крест от четок, перекинутых через костлявую ладонь, повис почти над полом, так низко он сгорбился, болезненно ежась, то ли от света, то ли от стеснения. Обстановка его видимо тяготила.

– Ну, ладно, Неказмат, ты можешь быть свободен! – недовольно приказал мастер. Горбун, не взглянув на Сурка, безучастно проплыл обратно в темноту. «Не от мира сего», – подумал Сурок, сдерживая брезгливость, и почувствовал, как повеяло гарью от замызганного плаща нового знакомого. «Из преисподней! Ей Богу, из преисподней прямо! Ну и спутник…»

Радость Сурка от того что мастер приобщает его к своим делам, сменилась удивлением и настороженностью. Неказмат не был похож ни на убийцу, ни на оруженосца. Для рыцаря иметь оруженосцем горбуна стыдно. Флоренцио не мог этого не знать. Кого же он к нему приставляет? Очередного соглядатая?..

* * *

На рассвете следующего дня они выехали из ворот дома. Только когда Сурок оказался в седле, мастер вручил заветное письмо в деревянной трубке, залитой с обеих сторон сургучом.

– В канцелярию, секретарю в руки, лично! – Флоренцио хлопнул ладонью по крупу лошади, – Христос вам в помощь!

И они тронулись в дальнюю дорогу…

Чуть отъехав, лазутчик обернулся. Мастер еще не ушел; стоял в конце улицы, сгорбившись под тяжёлой шубой, печально взирая вслед. Сурку стало грустно: «Придётся отложить партию в шахматы… Хотя, кто знает, кто знает… – он нащупал послание за пазухой, – может всё только начинается». Ему не терпелось достать нож и, прокалив его на огне, осторожно сковырнуть сургучовую запайку.

Если бы он ехал один, часа не прошло, как письмо Флоренцио было бы известно ему наизусть. Лазутчик обернулся, сделав это резко и неожиданно, желая уловить истинный взгляд Неказмата, но был разочарован. Горбун зрил в сторону унылых болот, тянущихся от самых ворот Любека.

Восходящее солнце коснулось верхушек сухих камышей, мутно светило сквозь туман. Лягушки ещё не проснулись. «Наверное, он всё-таки палач, – решил про себя Сурок, – побледнел, сидя в подземелье…».

Когда они отдалились от города на три версты39*, Неказмат совершил неожиданный поступок.

Хозяин, я схожу по нужде? – спокойно сказал он, и, не дожидаясь ответа, слез с лошади и скрылся в кустарнике. Удивленный Сурок, оставшись один, оглянулся по сторонам.

Они подъехали к лесу очень близко, тут более всего сгустился туман. Если горбун решил избавиться от него, лучшего места не придумаешь. В таком мареве к всаднику подобраться легко…

В зарослях камыша тревожно прокричала болотная выпь. Сурок взялся за рукоять меча и выдвинул лезвие. В стороне, задев сухие ветки, тревожно вспорхнула огромная ворона. Снова наступила тишь: ни ветра, ни звука. «Может, с двух сторон обходят?..» – встревожился лазутчик. Послышался шорох травы, треск валежника. На дорогу выбрел, как ни в чем не бывало, Неказмат. Громыхнув двумя здоровенными сундуками, висевшими у него через плечо, он стряхнул грязь с сапог. Ничего не изменилось в замороженном выражении его лица, будто горбун спал с открытыми глазами. Он перекинул сундуки через лошадь и уселся в седло, но, увидев вопрос в глазах спутника, нехотя попытался объяснить появление новой поклажи: