Хроники мёртвых городов – 4. Реквием. Сборник рассказов

Тимошка взбодрился. Отощавшее за долгий путь лицо оживила непритворная улыбка:

– Ой, так-то ладно! Соболя, ить, верно – самоедские. Да и водочка в нашем деле находочка! Не зря столько её на того охотника перевёл. Доболтался, нехристь, – он снова нахмурился. Помолчал, работая кормовым гребком. Несколько раз набирал воздуху, не решаясь заговорить. Наконец перекрестился по-старому, двуперстно, кашлянул:

– Только это, слышь… Маркел Семёныч! Смущенье меня взяло – не грех ли святотатственный мы затеяли? Часовня всё же!

Беглый стрелец поморщился. Сдвинул шапку, почесал в затылке. Вытащил из котомки сулею, перекрестившись – отхлебнул. Хорошо крякнул, протянул Тимошке. Дождался, пока тот выпьет.

– Ну, сам рассуди, паря! – Маркел ещё раз приложился, а потом отдал остатки водки напарнику. – Суди сам. По-первах, часовня-то брошена, как и весь город. И не просто так, а – по указу. Дале, святой мученик Василий ныне где? Ныне его честные мощи в Туруханске, то бишь, в Троицком монастыре возле Новой Мангазеи обретаются. Так, ай нет? Во-о-от! Перенесли попы с его ж, мученика, согласия. А, главное, хто меха в часовню ташшит, мимо государевой казны? Хто беса тешит подношением запустелому месту?! Поганые недокрещены-самоеды! Стало быть, паря, мы за той рухлядишкой не токмо што по своей воле плывём – мы ить попросту государев ясак спасаем, чуешь?

Ублаготворённый Тимошка мелко закивал:

– Истинно говоришь, Маркел! Истинно.

* * *

К городу подошли поздно. Да это не беда – ночь светлая, короткая. Хуже было то, что их ждали.

Поначалу, едва увидев знакомые очертания стен и башен мангазейского кремля, Тимошка возликовал. Ещё бы – добрались! Осталось огрузиться рухлядью, переночевать, а утром поспешать дале, чтобы поскорее достичь Обской губы. Оттуда с попутным северным ветром, не утомляясь, идти на-полдень. Тимошка начал прикидывать, где ловчее причалить, чтобы поменьше таскать тяжесть – от часовни до берега шагов сорок, да там обрыв… А до сходен топать не близко! Он задумался, как вдруг с берега окликнули:

– Эй, люча! Руски люди, сюда греби.

На косогоре стоял, дружелюбно помахивая, словно зазывая дорогих гостей, самоед-охотник. Чуть ли не тот самый, у кого напарники прознали о приношениях святому Василию! Маркел громко выругался, сопнул носом, Тимошка растерянно вздохнул с каким-то присвистом. Переглянулись. Делать нечего – уткнулись в заросшую тальником пристань.

С добродушными возгласами самоед помог зачалить лодку, долго тряс руки:

– Здоров будь! Здоров будь!

Хитро сощурился:

– Мой чай, твой водка! Хорошо будет? – и хлопнул себя по лбу, то ли убив комара, то ли припомнив вежество. – Совсем голова плохой! Зови Микола-Дюдауль. Твой рожа место знаю, – ткнул пальцем в Тимошку. – А твой будет чей люди?

Кривя губы, Маркел назвался в ответ.

– Э-э-э, стрелес? Тоже свято-Василю молить, да? Другой в Тахаравы-харад дела нет! – самоед повернулся, закосолапил через кусты к тёмным строениям посада.

Нехорошо, оценивающе глядя во след, Маркел поинтересовался:

– Чевой-то сей гусь наплёл, ась?

Шмыгнув, Тимошка утёрся рукавом:

– Кажись, он сей час поминок святому приташшил. Мангазею, слышь, разрушенным городом зовёт. А так-то по крещённому он Микола, а по-ихому будет Счастливый, во!

– Ин пойдём, взглянем на его счастье…

Пошли.

На диво, посадские избы и прочее строенье гляделись хоть и запустело, но прочно. Потемнели, конечно, за десяток лет от северного ненастья. Кой-где дверь сорвана, там у крыши угол провис, у сруба венец вывалился – но то лишь вблизи заметно. На ходу, да в белёсом сумраке Мангазея казалась городом жилым… ну, почти: ни запахов – а ведь ране свиней и кур во множестве держали! – ни собачьего бреха с петушиным криком, ни огонька либо дыма в оконцах… И сами оконца не похожи на сомкнутые веки или бельмы: ставни-заволоки попадали, пузыри, а у которых и блескучая слюда, все сгинули – и вот, таращатся избы на пришельцев чёрными черепами.

Наперёд глянуть – там стены кремля. Под въездной Спасской башней полотнища ворот валяются; видно, петли да засовы железные кто-то в Туруханск уволок. А, может, самоеды на стрелы и рожны копейные переделали? Проём ощерился, как беззубый рот… Но в кремле делать нечего – часовня недалече! Стоит уж полсотни лет там, где гроб с мучеником сам собой из земли вылез. И как это попы не убоялись мощи тревожить, переносить?!

Тимошке стало не по себе. Выхватил взглядом покосившийся крест на недалёкой Успенской церкви, торопливо обмахнулся двуперстием. Потом на часовенку зачал креститься. Что-то метнулось в сторону – кошка? Нет, поболе! Чёрное пятно слилось с тенью ближайшей завалинки.

Сбив шаг, Тимошка уткнулся в спину стрельца. Тот цыкнул:

– Куда, раззява?! Вишь, знакомец твой уже грехи замаливает, – а сам остановился. Провёл рукой по голенищу, поправив кисточку на рукояти засапожника. Выпрямился. Подтолкнул напарника: – Ступай уж, ирод!

Озираясь, Тимошка приблизился к самоеду. Микола-Дюдауль стоял на коленях, истово крестясь и кладя поклоны в сторону приоткрытой двери часовни. Рядом лежала немалая связка мехов…

А сколько пушнины оказалось внутри!

Самоед затеплил свечечку перед иконой с едва различимым образом убиенного отрока, сызнова упал на колени и забормотал обращение к «свято-Василю», мешая русские слова с родным наречием. То ли жаловался, то ли благодарил… а, может, просил о чём? Наконец, охотник встал, принялся развешивать свои дары поверх чужих приношений. Сквозь открытую дверь в скудном свете Тимошка только по блеску на волосках едва-едва отличал бесценный мех соболей и чёрных лисиц от глубоких теней. По спине пробежал холодок – «Как давеча, пятно сигануло под завалинку!» Он отступил, споткнулся, едва не упал. В ужасе вскрикнул – и застыл, наткнувшись на что-то живое, костлявое. Знакомый голос просипел:

– Ополоумел?!

Стуча зубами, Тимошка вцепился в стрельца:

– Маркел Семёныч, не надо! – мотнул подбородком на зажатый в руке напарника нож. – Не тронь самоеда! Видение мне было…

– Вот дурень! – Маркел повёл плечами, освобождаясь. Тимошка только тут заметил в его левой руке добрый шмат сала и сулею на ременной перевязи через плечо. Стыдливо заулыбался, повернулся к часовне, открыл рот, собираясь крикнуть «Эй, Микола! Иди водку кушать!» – довольный охотник уже показался на пороге.

Клок тьмы мелькнул пообочь, из воротного проёма кремля, а, может, из мрака, текущего от недалёкой церковной стены… Слова застряли в горле, едва Тимошка разглядел лицо самоеда: выпученные в страхе глаза не мигая смотрели за спину, на Маркела. Завизжав, Тимошка в три прыжка влетел в часовню, оттолкнув самоеда. Навалился на дверь, дрожа всем телом.

То, что осталось снаружи, с тихим шуршанием обволокло распростёртого на земле стрельца. Через краткий миг на этом месте осталась лишь жирная чёрная лужа. Ещё через минуту не осталось ничего.

* * *

…До утра они попеременно держали дверь и молились. Но, может, это было и не следующее утро, а какое-то ещё? Донельзя испуганный, Тимошка перестал соображать – лишь бормотал «Отче наш», перебивал, сбиваясь с шёпота на вскрики, причитания Миколы. Когда кто затих без памяти, сказать не могли.

Очнулись от недалёкого крика-зова.

– Борони Бог! – со слезами облегченья в голосе самоед на четвереньках переполз через Тимошку. На диво осмелев, охотник распахнул дверь.

Солнце стояло высоко. Обе реки – широкий Таз и узкая Мангазейка – до странности походили на сказочные молочные реки, так осветлела вода, не тревожимая ветром. Красные прутья тальника на берегу – как вышивка рушника; подале, на востоке молодо и нежно зеленела хвоя лиственниц, а к северу будто на подносе раскинулось весеннее разноцветье тундр. И только тёмная безжизненность брошенного города казалась пятном грязи на праздничном столе.

Зов раздался снова, ближе.

Кое-как Тимоха вывалился из часовни. Плюхнулся рядом с сидящим на земле Миколой. Сидели прямо на земле, раскинув босые ноги. Куда делась обувка, унты и сапоги, они не помнили. Да разве это важно, когда такое тепло, такой покой вокруг! Тупо смотрели перед собой, по-детски радуясь тому, кто защитит, позаботится, всё объяснит.

Он пришёл.

Вряд ли Тимошка когда-нибудь смог бы припомнить, кто им явился. Мальчик? Старик? Русский? Самоед? На каком языке говорил? Что сказал-то?!

Долгое время спустя, очнувшись, Микола-Дюдауль непонятно лопотал про злых Нгылеко – собачьих духов, дичающих в брошенном жилье. И сам Тимошка, как отпустило, вспомнил бабкины сказки про домовых, кои зверели без человечьего тепла. А тут целый город, некогда из лютой корысти выросший! Чем кормиться бесам, как не злобой людской, да кровью живой?! И только праведник, через ту самую корысть убиенный, поможет, спасёт…

Едва лишь словом перекинулись, разошлись. Тимошка повернул обратно. Босиком пошёл. В Троицкий монастырь, что на реке Турухан.

Литературное сообщество «Леди, Заяц & К»

Анна Георгиева МЁРТВЫЙ ГОРОД ДЕТСТВА

Иллюстрация Артемия и Тимофея Перевощиковых

В очереди к психиатру сидел пожилой мужчина. Когда его вызвали, он беспомощно оглянулся на товарищей по несчастью, словно ища поддержки. Но очередь сурово молчала, и он, как в прорубь, шагнул в дверь кабинета.

– Григорий, вы говорите, припадки у вас участились? – участливо поинтересовался психиатр.

– Ну, да. До пенсии как-то не до припадков было, – невесело усмехнулся пациент.

– Так. Сдадите анализы, попьёте таблеточек, можем в дневной стационар оформиться, – с наигранным оптимизмом зарядил заученную тираду эскулап.

– Понятно, – угрюмо проворчал Григорий. – А если по-человечески без стационара? Понимаете, доктор, перед каждым припадком мне кажется, что я семилетний ребёнок, который чего-то очень боится.

– А вы, Григорий, прямо профессор! Так, с ходу корень проблемы нашли. Возможно, у вас, действительно, травма детства. Так сказать, незакрытый гештальт. Но таблеточки и обследование я вам всё-таки назначу. Если лишние деньги есть, сходите к гипнотизёрам… Шутка, – психиатр закончил свою тираду с самым серьёзным лицом. Было видно, что он отработал положенное по полису ОМС время, выполнил по алгоритму свою задачу и готов принимать следующего.

Однако мысль о гештальте, родившаяся случайно, зафиксировалась для Григория заманчивым маячком. Он и сам после очередного тяжкого припадка пытался воспроизвести предшествующие видения и зачастую задерживался на образе испуганного, подстриженного под полубокс семилетнего чумазого мальчугана, на побледневшем личике которого выделяются преувеличенно большие глаза-плошки.

Григорию было за семьдесят. Выросли не только дети, но и внуки. Так получилось, что по классическому предлогу три десятка лет назад утекла в свободное плавание жена. Новой как-то не случилось, и мужчина на пенсии оказался предоставлен самому себе. Григорий придирчиво оглядел в зеркале своё отражение: мешки проблем под глазами, причёска – озеро в лесу… Он решительно отложил в сторону основную часть своих таблеток и пошёл покупать билет «на самолёт с серебристым крылом, что, взлетая, оставляет земле лишь тень!»

Через неделю Григорий приземлился в аэропорту Квадратово огромного города Хвоёвска, что за Рифейскими горами. Был конец августа. Малая родина встретила Григория низким свинцовым небом, грозящим опрокинуться ливнем, но внезапно сквозь узкий просвет среди туч острым рыжим клинком пробилось солнце. Путь мужчины лежал в Замышуйск – городок детства, где он не был много десятков лет. Так получилось, что ездить было не к кому, да и работа не оставляла свободного времени. Замышуйск – маленький городок, притулившийся на реке Нижняя МышА, из бывших «почтовых ящиков». Там прошли детские годы Григория, хотя раннее детство, которое он помнил совсем смутно, прошло в местах ещё более секретных. Отец Григория, кадровый офицер, после войны был направлен туда Родиной. Там в мирном 1952 году и родился Гриша…

Детство он помнил смутно, словно в какой-то пелене. Покладистая память стёрла тревожное, страшное. Помнилось, что отца в 1959 спешно перевели из «Лесхоза» в Замышуйске (тогда он был Хвоёвск с номером), а ещё через пять лет отец дослужился до перевода в центральную Россию. Воспоминания накатывали волнами, «с тяжким грохотом подходя к изголовью». Но, как ни странно, в дороге физическое состояние пожилого мужчины даже улучшилось. Словно боевой азарт заставлял быстрее бежать кровь по жилам, предчувствия припадка не было и в помине.

Григорий разузнал, что в Замышуйск без пропуска и связей его не пустят, а вот старый, заброшенный, окончательно умерший в 2002 году «51 квартал» давно за ненадобностью не был в запретной зоне.

Военный городок являлся одной из центральных баз хранения ядерных боеприпасов 12-го Главного управления Министерства обороны СССР (объект «С»). Закладка боеприпасов на хранение началась в 1954 году. Толщина железобетонных стен складов доходила до четырёх метров и более, эти стены могли выдержать ненаправленный ядерный взрыв. До конца 80-х годов ХХ века въезд туда осуществлялся строго по пропускам. После развала СССР всё постепенно превратилось в руины, которые окутывала звенящая таёжная тишина…

Доехав до Замышуйска, Григорий стал щедро предлагать любые деньги стоявшим у проходной в город таксистам, чтобы отвезли его до места. Но те отводили глаза и упорно отказывались ехать. Наконец, один из них снизошёл до разговора с Григорием:

– Нехорошо там, дорогой. Не езди.

– А что там? Что нехорошо? – заволновался Григорий.

– Тревожно. Люди пропадают. Видят там всякое, – уклончиво ответил таксист.

– Мил человек, надо мне туда. Хоть сколько-то в ту сторону отвези, – проявил настойчивость Григорий.

– Я тебя на переезде высажу, дальше не поеду. Если уж так приспичило тебе, по тропе сам дойдёшь. Там, говорят, даже четыре аборигена оставались, то ли живы, то ли нет, – невесело усмехнулся таксист.

Поехали через Нижнюю МышУ. В памяти Григория узкие улочки городка играли на струнах смутной ностальгии. Дорога постепенно перешла в грунтовую, её пыльное тело плотно с обеих сторон обнимала величественная тайга. Август благодатное время для этого края – грибы, кедровые шишки, брусника, но машин с запасливыми горожанами не было. А вскоре и таксист покинул Григория, в итоге за дополнительную сумму оставив свой номер телефона…

Страшно ли было Григорию оставаться на краю дороги, неподалёку от неверной таёжной тропинки одному? Наверно, как у всякого человека, коготок тревоги царапнул сердце. Но лишь на пару минут. Во-первых, он и так был один на белом свете, волноваться за него было некому. А, во-вторых, тело его, склонное в последнее время к судорожной готовности, вдруг ощутило прилив небывалой энергии, сил, азарта, молодости. Набрав полную грудь таёжного воздуха, Григорий зычно прокричал:

– Э-ге-гей! Я иду к тебе, городок детства!

– Ства! Ства! Ства! – ответило гулкое эхо…

Грунтовка быстро сузилась до тропы. Остовы мощных надземных объектов оповещали о правильном направлении. Примерно через час пути вдали показались странные, покатые, покрытые мхом бункеры; двухэтажные полуразрушенные «дома-сталинки» с пустыми глазницами окон; страшная развалившаяся общественная баня с печной трубой, устремлённой в небо, служила своеобразным маяком в таёжном море.

Тропа вела вдоль старого кладбища с покосившимися конусами и пирамидами, острия которых венчали поржавевшие пентаграммы, некогда бывшие пятиконечными звёздами. Григорий невольно вовлёкся в процесс жизненной арифметики, подсчитывая, каков был земной век того или иного упокоенного. На некоторых надгробиях были видны имена и даты. Кладбище не пугало его. Первозданная природа вокруг придавала бодрости. Наверно, благодаря особенностям состава воздуха за дальними бараками, почти невидимыми из-за слоя покрывавшего их мха, возникло марево. Августовский таёжный воздух словно вибрировал. Григорий отметил, что не слышится пения птиц, не ощущается даже зудения обычно назойливых комаров.

Щемящее безмолвие воцарилось над Мёртвым городком, который был когда-то важнейшим стратегическим объектом страны – Великой Державы, именуемой Союз Советских Социалистических Республик. «Ах, сколь велика ты была, моя Родина, когда по нешироким улочкам „Лесхоза“ проходили колонны военных, охраняющих объект, среди них был отец; а мама, как все хозяйки, в лёгкой газовой косынке спешила в продуктовый магазин, чтобы приготовить вкусный ужин для него…» – Григорий погрузился в воспоминания. За размышлениями он миновал старый клуб, у которого уцелел только первый этаж и крыльцо с монолитными надёжными колоннами. Вероятно, сюда ходили его родители на танцы или в кино, когда привозили интересный фильм…

Григорию показалось, что таёжные стены, окружавшие Мёртвый городок, двигаются. Ему послышалось, будто чей-то шёпот прошелестел где-то рядом… Двинулся дальше – к разрушенной бане, от которой осталась одна печная труба. Сиротливым перстом указывала она в ясное небо, словно укоризненно грозя всему, что могло находиться рядом. Баня – это особое заведение! Там человеческое слабое тело не прикрывают иллюзорные одежды. В бане и до души чуточку ближе, она ведь тоже немного обнажена… Между клубом и баней внимание Григория привлекла большая свалка. Вероятнее всего, она образовалась здесь не с советских времён, а гораздо позже, когда последние дачники покидали эти гиблые места. Уезжая, одни люди всё старались увезти с собой, а другие пополняли свалку самыми разнообразными вещами. Это огромное скопище всяческого барахла манило Григория! Среди обилия унылых стоптанных башмаков и ржавых банок, глаз уловил пластмассовую ёлку с крупными выцветшими хвоинками, остатками полинялого дождика и парой игрушек, на одной из которых можно было разглядеть юного космонавта с надписью СССР, поблёкшую куклу, из тех, что называли неваляшками; поодаль – проржавевший автомобиль, словно уменьшенная копия настоящего. Почему так много игрушек? Так ведь в советское время их в большинстве выпускали оборонные заводы в качестве добавочной мирной продукции.

Вокруг свалки мужчина заприметил свежие следы. Наклонился ниже, даже очки надел. Выемки были похожи на те, что оставляют непарнокопытные, например, лошади. Но цепочка следов была странной! Один – копыто, другой – похожий на человеческий, но огромных размеров. Холодок пробежал по спине Григория, но и ощущение адреналина и молодецкого азарта увеличилось. «Эх, отличная идея родилась в кабинете унылого эскулапа!» – в очередной раз подумал взбодрившийся мужчина.

* * *

Блик солнечного луча сверкнул так неожиданно, что Григорий невольно вздрогнул! Кто бы мог пускать здесь солнечных зайчиков? Сбоку, немного наискосок, словно сползая с великой свалки, примостился старый трельяж. Амальгама задней поверхности во многих местах была повреждена, и коричневые вкрапления и подпалины обрамляли три зеркала. Проржавевшие скобы прочно зафиксировали одну створку, но вторая, лишённая крепежа, свободно двигалась, создавая иллюзию солнечного зайчика. Заворожённый Григорий смотрел и смотрел в зеркало старого трельяжа на краю огромной свалки между баней, где чуть-чуть обнажена душа, и клубом, где когда-то показывали занимательные фильмы…

В амальгаме старого трельяжа Григорий вдруг увидел того кучерявого пацанчика с глазами-плошками! «Неужели опять приступ так некстати», – успел подумать мужчина. А малец тянул к нему ручонки с той стороны зазеркалья…

«Гриша! Гриша! Где ты? Домой пора!» – взволнованный женский голос заставил вздрогнуть обоих. Григорий поймал грязненькие пальчики, и мальчонка с нехарактерной для ребёнка силой притянул мужчину к себе.

– Дядь, там опасно! Ты разве не видишь? – звонко проговорил паренёк.

– Я взрослый, старый, поэтому не боюсь. А ты вот явно чем-то напуган, малыш? Это тебя мамка звала?

– Меня, наверно.

– Ты Гриша? Тёзки значит, меня Григорий зовут. А вы здесь живёте? Мне говорили, что тут четыре аборигена.

– Дядь, какие четыре аборигена? Это кто такие?

– Ну, те, кто здесь живёт постоянно с самого начала.

– Здесь город, дядя Григорий! Красивый город! Здесь не четыре аборигена, а очень много хороших добрых людей и мои папа с мамой. А это свалка, где я люблю играть, хотя мамка мне запрещает, но тут много интересного можно найти.

Малец вопросительно посмотрел на Григория, размышляя, понял ли тот, что неправ. Мужчина поднял голову и, действительно, увидел вдалеке залитые солнцем прекрасные чистые улицы. Ещё недавно Мёртвый город блистал во всей красе! Он удивлённо присел прямо на свалку рядом с чумазым маленьким другом.

– Гришаня, я что-то не понимаю, этот городок Лесхоз?

– Да, дядь Гриша. Мы наш город ещё 51-й зовём. Так надо. Ой! – мальчишка вдруг испугался, что сболтнул лишнего.

– Ничего, дружок. Я свой, – поспешил успокоить мальчика Григорий и с трепетом добавил, – а год какой сейчас?

– Так 1959, дядя Гриша. Я в школу в этом году иду! Она новая, необыкновенная! Как раз в конце этой улицы. Показать?

Внезапная догадка осенила Григория! Ведь он за этим и ехал в городок детства, в Мёртвый город ушедшего детства…

– Гришаня, а ты чего-то боишься?

– Я, дядь Гриша, смелый, ничего не боюсь! Мой папка на войне был, фрицев убивал, поэтому я, как папка, – гордо сообщил мальчик и спокойно сообщил, – я тебя сейчас спас. Обернись назад, посмотри в то зеркало на краю свалки.

Григорий поплотнее надвинул очки, хотя и так было видно, что с той стороны зазеркалья деревья обрели очеловеченные очертания. Их ветви поднимались и тянули корявые растопыренные пальцы к свалке, а верхушки, ставшие конусообразными головами, были чудовищны своим бессмысленным и кровожадным выражением вытаращенных глаз и ощеренных морд. Они отделились от леса, направляясь к зеркалу, но вдруг разом повернули свои безобразные рожи к ещё более страшному существу. Одна конечность его, поросшая густой бурой шерстью, заканчивалась копытом, другая – в жёсткой редкой щетине – огромнейшей шестипалой ступнёй; верхние конечности тоже были копытом и шестипалым отростком; ощеренная жёлтыми клыками морда, вылезающие из орбит, налитые кровью глаза угрюмо смотрели прямо на Григория, вывернутые ноздри плотоядно принюхивались…

– Гриша, что это? – произнёс Григорий пересохшими губами, не решаясь оторвать взгляд от происходящего по ту сторону зеркала.

– Это, дядя Гриша, страшная спектакля. Я её часто смотрю. Сначала боялся, потом привык. Это менквы – лесные духи, и главный у них – Комполен, болотный дух. Мне мамка про них книжку читала «Мансийские сказки», там я о них много узнал. В наших местах ведь раньше вогулы жили. Я, когда нашёл это зеркало, где спектакля, конечно, испужался, но никому не сказал, а стал иногда приходить сюда и смотреть. А сегодня за тебя затревожился! Гляжу, человек появился и не замечает, что за ним уже Комполен с менквами идёт…

«Гришка! Хулиган! Без ужина останешься!» – снова разнёсся звонкий молодой женский голос.

– Тебя мамка зовёт? Живёте рядом? И тебе разрешают одному ходить? – Григорию хотелось ещё поговорить с мальцом, пораспросить о многом.

– Рядом живём, недалеко от свалки, в конце главной улицы. А чего бояться-то? Мы живём в СССР – лучшей стране в мире! – гордо произнёс Гришатка.

– Лучшей стране в мире! – эхом откликнулся Григорий.

– А пошли со мной, дядь Гриш, – бесхитростно предложил юный житель лучшей в мире страны. – Мамка ужином накормит.

Пожилой мужчина представил, как придёт он к своей молодой красивой матери и начнёт там что-то объяснять…

– Нет, Гришатка, ты беги к мамке, ужинай. Я ещё здесь немного посижу, посмотрю «страшную спектаклю». Мы с тобой ещё обязательно встретимся в этой жизни.

– Хорошо! – чумазый беззаботный Гришка светло улыбнулся и побежал домой, помахав на прощание грязной ладошкой.

Проводив мальчонку, Григорий вернулся к зеркалу. Движения его утратили былую лёгкость, он грузно примостился у трельяжа. Старость вдруг накатила с удвоенной силой, а с ней тоска и ощущение безысходности…

По ту сторону в Мёртвом городе полнилась армия менквов. Радиационные захоронения сыграли свою роковую таинственную роль. Возможно, скоро и Нижнюю МышУ, и Замышуйск постигнет участь «Лесхоза»? А может, Мёртвый городок сделают зоной отчуждения?

Григорий сидел на городской свалке солнечного города, созидающего мирный атом… и отчуждённо наблюдал, как по ту сторону зеркала знакомое распростёртое тело, смачно чавкая, пожирало воплотившееся мифологическое мансийское существо – болотный дух Комполен, а рядом в безмолвном почтении замерла кровожадная армия менквов.