Последняя война Российской империи

Наконец, был вопрос, который волновал всех: как отнесутся к предстоящей балканской заварушке в Берлине? Ведь Австро-Венгрия и Германия не были связаны между собой официальными военными обязательствами. Между тем германский посол в Вене граф Генрих Леонхард фон Чиршки-Бёгендорф почти неделю не давал никаких обнадеживающих заверений, поскольку сам не имел никаких точных инструкций.

В германских правящих кругах царило настороженное ожидание. «Весть об убийстве, – пишет Тирпиц, – произвела на нас всех тягостное впечатление. Ожидали, что преступление вызовет ту или иную форму возмездия, а, следовательно, и известную напряженность в европейских отношениях. Мировой войны я не опасался. Кто решился бы взять на себя ответственность за нее?».

Первые два дня после убийства эрцгерцога Вильгельм никак не выказывал свое отношение к случившемуся. Кажется, он колебался. Настроение его начало меняться 4 июля. В этот день он сделал свои пометы на докладе фон Чиршки, представленном рейхсканцлеру Бетману-Гольвегу еще 30 июня. Замечание посла о желании австрийских властей «раз навсегда основательно свести счеты с сербами» кайзер сопроводил припиской: «Теперь или никогда». А фраза Чиршки: «Я пользуюсь всяким поводом, чтобы сдержанно, но весьма настоятельно и серьезно предостеречь (австрийские власти) от необдуманных шагов» – вызвала у Вильгельма взрыв негодования: «Кто его уполномочил на это? Очень глупо! Это его совершенно не касается, так как это исключительно дело Австрии – думать о собственных шагах. После скажут, когда дело пойдет скверно: Германия не хотела!!! Пусть Чиршки соблаговолит оставить этот вздор! С сербами надо покончить и именно сейчас».

Чиршки был объявлен выговор, после чего он заговорил другим языком, более соответствующим образу мыслей своего государя. 4 июля Берхтольд получил от него известие, что «Германия при всех условиях поддержит монархию (Габсбургов), если последняя решится выступить против Сербии… Чем скорее начнет Австрия, тем лучше, вчера лучше, чем сегодня, но сегодня лучше, чем завтра».

В тот же день секретарь Берхтольда граф Хойос повез Вильгельму личное письмо Франца-Иосифа. Старый император был откровенен. В сараевском деле, писал он, «будет невозможно доказать соучастие сербского правительства. Тем не менее, по существу нельзя сомневаться, что политика сербского правительства направлена на объединение южного славянства и, следовательно, против владений Габсбургского дома». Поэтому Сербия должна быть «устранена с Балкан в качестве политического фактора».

Берхтольд, со своей стороны, сочинил меморандум о положении дел на Балканах. В этом документе говорилось, что Австро-Венгрия полна решимости «порвать сеть, которой сербы опутывают империю». На словах он просил своего эмиссара передать немецким властям, что Вена собирается предъявить Сербии ультиматум, и в случае невыполнения заключенных в нем требований начать против Сербии военные действия.

Хойос приехал в Потсдам утром 5 июля. Вильгельм ознакомился с обоими привезенными документами в присутствии австрийского посла графа Сегени, специально приглашенного к завтраку. Сразу после окончания аудиенции Сегени отправил в Вену отчет о своей беседе с кайзером, постаравшись ничего не упустить. Вильгельм говорил, что не следует медлить с выступлением против Сербии. Россия, конечно, займет враждебную позицию. Впрочем, она еще не готова к войне и должна будет еще хорошенько все взвесить, прежде чем браться за оружие. Но если бы дело все-таки дошло до войны между Австро-Венгрией и Россией, то император Франц-Иосиф может быть уверен, что Германия, как верная союзница, будет стоять на его стороне. В заключение своей речи кайзер заявил Сегени, что «он будет сожалеть, если мы не используем настоящий, столь благоприятный для нас, момент».

Отпустив посла, Вильгельм вызвал к себе Бетмана-Гольвега и помощника министра по иностранным делам Циммермана. Самого министра Готлиба фон Ягова не было – он проводил медовый месяц в Люцерне. В отпусках находились также Мольтке, лечившийся на минеральных водах в Карлсбаде, и Тирпиц, отдыхавший на курорте Тарасп. Канцлер сразу одобрил карт-бланш, выданный кайзером Австро-Венгрии, хотя в глубине души и был уверен, что тот не представляет себе всех последствий своего решения. Особой трагедии в австро-сербской войне он, однако, не видел. Наоборот, придерживался мнения, что без нее международный престиж Австро-Венгрии, – единственного крупного союзника Германии, – будет поколеблен окончательно. Допустить этого было нельзя – и «не беда, если из-за этого возникнет война с Россией», как охарактеризовал царившее в Потсдаме настроение германский посол в Лондоне Лихновски.

Наутро 6 июля о происшедших накануне событиях были проинформированы военный министр, заместитель Тирпица и несколько других высших военных чинов. Представителю Главного штаба генералу фон Бертрабу было поручено передать отсутствующему Мольтке, что кайзер «не верит в крупные военные события, так как царь не встанет на сторону убийц наследника; Россия и Франция не готовы к войне и нет необходимости принимать особые меры».

Продемонстрировав «Нибелунгову верность» союзнику, Вильгельм, как ни в чем не бывало, отправился на яхте «Гогенцоллерн» в трехнедельный отпуск – на север, к норвежским фьордам. Вслед за ним Берлин покинул и Бетман-Гольвег, уехавший в свое поместье Гогенфинов. Фон Ягов, напротив, вечером 6 июля вернулся в столицу, чтобы координировать действия германских дипломатов.

Беспечное поведение кайзера имело свои причины. В его глазах ситуация складывалась исключительно благоприятно для него и для Германии. Лично ему представился отличный случай публично продемонстрировать твердость, которую от него все ждали. Что касается политических выгод, то Германия, как казалось Вильгельму, была бы не внакладе при любом развитии событий.

Ход его рассуждений был, по-видимому, таков. Благодаря австрийскому выступлению вопрос с Сербией решался навсегда. Сербов, несомненно, ждали быстрый разгром и утрата суверенитета. После этого весь Балканский полуостров естественным путем подпадал под германское влияние.

Удастся ли достигнуть локализации конфликта, заранее предугадать было нельзя. Россия могла вступиться за Сербию, а могла и смириться с неизбежным, как она это уже не раз делала, столкнувшись с демонстрацией австро-германского единства. Если бы царь начал войну, было бы даже лучше. В последние годы растущая российская мощь вызывала в Берлине неприкрытую тревогу. Экономические обозреватели и аналитики в один голос отмечали громадные успехи русской промышленности и предсказывали еще более колоссальные сдвиги в течение ближайших 25—30 лет. Националист крайнего толка Саул Литтман, выступавший под псевдонимом Пауль Лиман, в начале 1914 года писал: «Население России растет с потрясающей скоростью. Через два или три десятилетия царь будет править более чем 200 миллионами подданных… Россия уже сейчас пытается сократить импорт наших индустриальных товаров и наших сельскохозяйственных продуктов; она старается постепенно создать своего рода китайскую стену на пути нашего экспорта, она стремится перегородить дорогу Германии и ее рабочим» («Кронпринц. Мысли о будущем Германии»). Комиссия, возглавляемая профессором Берлинской сельскохозяйственной академии Аухагеном, обследовала в 1912—1913 годах ряд губерний центральной России на предмет изучения хода столыпинской аграрной реформы и «была поражена» итогами работы землеустроительных комитетов. В отчете комиссии говорилось, что «если реформа будет продолжаться при сохранении порядка в империи еще десять лет, то Россия превратиться в сильнейшую страну в Европе». К тому же выводу пришел известный экономист Эдмон Тэри, по заданию французского правительства сделавший в 1913—1914 годах комплексное исследование развития российской экономики за предыдущее десятилетие. В своей книге «Россия в 1914 году. Экономический обзор» он писал, что «к середине настоящего столетия Россия будет доминировать в Европе как в политическом, так в экономическом и финансовом отношении».

Еще больший страх внушала русская военная программа. С 1913 года германский Главный штаб жил в убеждении, что в скором времени положение станет непоправимым. Считалось, что в 1917 году Россия расширит сеть железных дорог на западных границах, завершит перевооружение и достигнет решающего военного перевеса над германской армией. Ввиду этого мрачный Мольтке без устали призывал к началу превентивной войны, забыв, что Бисмарк приравнивал ее к «самоубийству из страха смерти». В мае 1914 года, находясь в Карлсбаде, начальник немецкого Генерального штаба писал своему австрийскому коллеге Конраду фон Гётцендорфу, что любая задержка войны с Россией «означает уменьшение наших шансов, мы не можем конкурировать с Россией по массе войск». Германский дипломат барон Герман фон Эккардштейн 1 июня услышал от него следующие слова: «Мы готовы и теперь, чем скорее, тем лучше для нас. Любая отсрочка будет уменьшать наши шансы на успех». Те же мысли Мольтке высказывал министру иностранных дел фон Ягову: «Нет иного пути, кроме как осуществить превентивную войну и разбить врага, пока мы имеем шансы на победу… Ориентируйте нашу политику на более раннее начало войны». Позднее Мольтке напишет: «Высшее искусство дипломатии, по моему мнению, состоит не в том, чтобы при всяких обстоятельствах удержать мир, но в том, чтобы политическая обстановка для государства была такова, что оно могло бы вступить в войну при благоприятных обстоятельствах».

И фон Ягов послушно инструктировал князя Лихновски, позволявшего себе скептические замечания относительно военных планов Генерального штаба: «Россия сейчас к войне не готова. Франция и Англия тоже не захотят сейчас войны. Через несколько лет, по всем компетентным предположениям, Россия уже будет боеспособна. Тогда она задавит нас своим количеством солдат; ее Балтийский флот и стратегические железные дороги уже будут построены. Тем временем наша группировка будет становиться все слабее и слабее… Я не хочу никакой превентивной войны, но если война вспыхнет, то мы не сможем оставаться в стороне».

Примерно так же думало и все остальное окружение Вильгельма. 7 июля, после отъезда Вильгельма из Потсдама, рейхсканцлер Бетман-Гольвег в беседе со своим секретарем Куртом Рицлером обрисовал ситуацию в следующих словах: «Кайзер ожидает войну, думает, она все перевернет. Пока все говорит о том, что будущее принадлежит России, она становится больше и сильнее, нависает над нами как тяжелая туча».

Адмирал Тирпиц добавляет еще один важный штрих: в разговоре с его заместителем 6 июля «кайзер несколько опрометчиво выразил мнение, что Франция будет удерживать Россию вследствие своего неблагоприятного положения и недостатка тяжелой артиллерии». И главное, «об Англии кайзер не упоминал; о возможности осложнений с этим государством вообще не думали». На кайзера магическое действие оказывали сообщения князя Лихновски о полном примирении с Лондоном. Он был уверен: на этот раз Англия не вмешается, и значит, даже в случае военного выступления Франции, война останется континентальной. Действительно, Лондон пока что не чувствовал себя активной стороной конфликта. Английский министр иностранных дел Эдуард Грей много распространялся о нежелательности войны между четырьмя великими державами (Германией, Австро-Венгрией, Россией и Францией), но ни словом не обмолвился об участии в ней пятой державы – Великобритании. Его русский коллега Сазонов вспоминал: «Несчастье заключалось в том, что Германия была убеждена, что она могла рассчитывать на нейтралитет Англии».

При таких обстоятельствах ни в каких особых мерах не было нужды. Вильгельм спокойно мог отправиться на морскую прогулку. Германская военная машина, отлично оснащенная и организованная, была готова прийти в движение в любой момент. Генерал граф Вальдерзее, вспоминая те дни, с некоторым самодовольством писал: «У меня, замещающего генерала фон Мольтке по всем имеющим отношение к войне делам, не было, разумеется, никаких оснований что-нибудь предпринимать из-за аудиенции генерала фон Бертраба в Потсдаме. Планомерные мобилизационные работы были закончены 31 марта 1914 года. Армия, как всегда, была наготове».

После возвращения Хойоса в Вену Берхтольду понадобилось еще несколько дней, чтобы уломать графа Тису дать согласие на войну. Венгерский министр-президент боялся как победы, так и поражения. Первая грозила умалением роли Венгрии в пользу славянского компонента империи. Вторая могла привести к гибели Габсбургской монархии. Тиса позволил себя переубедить только после того, как Совет министров принял его условия: не начинать военные действия без соблюдения всех дипломатических приличий и отказаться от планов уничтожения независимости Сербии – вместо этого Тиса предлагал ограничиться свержением династии Карагеоргиевичей с последующей передачей сербского престола какому-нибудь немецкому принцу. Император Франц-Иосиф одобрил эти поправки. Граф Хойос извещал Редлиха о царившем в Вене единодушии: «Война (с Сербией) решена… Если из этого возникнет мировая война, то нам это совершенно безразлично». Впрочем, такое развитие событий считалось маловероятным. Преобладала уверенность в том, что «Европа отступит».

Когда соглашение с Тисой было достигнуто, истекала уже вторая неделя июля.

Берхтольд немедленно сел за сочинение ультиматума Сербии.

Впоследствии он с гордостью рассказывал о том, скольких усилий стоило ему придать документу такую форму, чтобы сделать его совершенно неприемлемым для Сербии. В Берлине, однако, были недовольны возникшей паузой. Граф Чиршки докладывал, что делает все возможное, чтобы оживить «государственную мумию» (Австро-Венгрию) и побудить ее к более активным действиям.

19 июля содержание австрийской ноты было полностью согласовано и утверждено на заседании министров. В протоколе особо подчеркивалось, что Австро-Венгрия не желает для себя никаких аннексий, но оставляет за собой право после окончания военной акции «исправить границы» Сербии, предложив части сербской территории Италии, Румынии, Болгарии и Греции.

Ультиматум открывался голословным обвинением сербского правительства в попустительстве боевикам, совершившим убийство эрцгерцога. Берхтольд заврался до того, что причислил всех причастных к делу сербских чиновников и офицеров не к «Черной руке», а к другой националистической группе («Народная оборона»), – именно потому, что все слишком хорошо знали о той подспудной борьбе за власть в стране, которую король Петр и правительство Николы Пашича вели с подпольной организацией Димитриевича-Аписа. Далее следовали 10 требований, сводившихся к необходимости строгого наказания для лиц, замешанных в сараевском убийстве, и полного запрещения антиавстрийской деятельности и пропаганды – в школе, университете, в прессе и в армии. Среди этого перечня унизительных мер были два чрезвычайно оскорбительных условия, на которые особенно рассчитывал Берхтольд. Они предусматривали удаление с военной службы и из администрации всех сербских офицеров и чиновников, чьи имена укажет Вена, и участие представителей австрийского правительства в расследовании обстоятельств убийства Франца Фердинанда.

Русский посол в Вене Николай Николаевич Шебеко, узнавший о подготовке ультиматума, потребовал разъяснений. Но ему так убедительно растолковали формальный характер этого документа, будто бы совершенно не затрагивающего суверенитета и государственного престижа Сербии, что он 21 июля со спокойной душой уехал в отпуск.

Между тем Берхтольд до последнего оттягивал срок ознакомления с содержанием ультиматума даже Франца-Иосифа и графа Чиршки – из боязни, что они могут потребовать смягчения его наглого и вызывающего тона. В результате текст австрийской ноты лег на стол германского министра иностранных дел менее чем за двое суток до его вручения сербской стороне. Времени на обсуждение и редактирование уже не оставалось.

Впрочем, никто и не потребовал ничего подобного. Вильгельм всецело одобрял провокационное творение Берхтольда. «Браво, – заметил он по поводу «энергичного тона и резких требований» этого документа, о которых ему сообщил Чиршки. – Признаться, от венцев этого уже не ожидали».

Во всем аппарате германского правительства лишь один секретарь рейхсканцлера Курт Рицлер находил, что события приняли неприятный оборот, когда телега управляет лошадью. 23 июля, узнав о вручении сербам австрийского ультиматума, он меланхолически занес в дневник: «Нам придется вечно плестись за этим слабым государством и прилагать нашу молодую силу для затягивания его распада».

XVII

В Петербурге эхо сараевского выстрела поначалу никого не встревожило. Министр иностранных дел Сазонов был в отпуске, а его подчиненных занимали такие важные вопросы, как повышение турецких пошлин и предоставление займа Монголии. Войска проходили учебу в летних лагерях. Петербуржцы были больше обеспокоены не международным положением, а пожарами в окрестностях города. «По заведенному в последние годы порядку, – пишет член Государственного Совета от Тверского земства Владимир Иосифович Гурко, – в Тверской, Новгородской и Петербургской губерниях горели торфяные болота, и воздух на многие версты кругом был пропитан едким дымом».

Только 3 июля вернувшийся в столицу Сазонов провел особое заседание совета министров в Новом Петергофе. Никто из присутствовавших не видел ни малейшего повода для беспокойства. Сербам советовали сохранять выдержку, а чтобы подбодрить союзников, было решено ускорить выдачу им 120 тысяч винтовок и 120 миллионов патронов, о чем сербское правительство просило еще в феврале.

Протекла еще дюжина безмятежных дней. Вена молчала, и появилась надежда, что она отказалась от каких-либо карательных действий.

Первый тревожный сигнал о подлинных замыслах Австрии поступил 16 июля. В этот день на одном петербургском светском рауте итальянский посол спросил директора канцелярии МИД барона Маврикия Фабиановича Шиллинга, «как отнесется Россия к выступлению Австрии, если бы последняя решилась предпринять что-нибудь против Сербии». Шиллинг твердо ответил, что Россия не допустит ослабления и унижения Сербии.

17 июля Сазонову доложили, что его «возможно скорее» желает видеть австрийский посол в Петербурге граф Фридрих Сапари, закончивший свой летний отдых. Они встретились на следующий день. Сазонов, горячий, раздражительный человек, склонный сплеча рубить правду-матку, хотел «решительно высказаться» о недопустимости каких-либо акций против Сербии. Но австрийский дипломат «был кроток, как ягненок». В самом миролюбивом тоне он поведал об отсутствии у его правительства даже тени воинственных намерений. Сазонову не пришлось произнести ни одну из заготовленных фраз. Зато в разговоре с германским послом фон Пурталесом русский министр высказался сполна, заявив, что Россия не потерпит унижения Сербии и что ультиматумы в данном деле недопустимы. «Наша политика мирная, но не пассивна», – предупредил он. Сазонов разгорячился не на шутку. Французский посол Морис Палеолог, войдя в его кабинет после разговора с Пурталесом, застал Сазонова раскрасневшимся, со сверкающими глазами, еще дрожащим от возбуждения.

Следующие пять дней прошли под знаком русского визита Пуанкаре. Сербская тема, безусловно, была одна из главных во время переговоров. Впоследствии государственные мужи и дипломаты сходились на том, что, вероятно, уже тогда «Франция и Россия пришли к решению поднять брошенную им перчатку», по выражению английского посла в Петербурге Бьюкенена. И хотя никаких конкретных договоренностей достигнуто не было, союзники остались чрезвычайно довольны друг другом.

Проводив французского президента, утром 24 июля Сазонов прибыл из Царского Села в здание министерства иностранных дел у Певческого моста. Здесь его уже ждала свежая телеграмма из Белграда с сообщением об австрийском ультиматуме. Сазонов молниеносно оценил новость: «Это европейская война!» Чуть позже он принял Сапари, который лично ознакомил его с текстом ультиматума. На этот раз Сергей Дмитриевич не счел нужным сдерживаться: «Вы хотите войны и сожгли свои мосты», – бросил он в лицо австрийцу.

С этой минуты Сазонов всем своим поведением давал понять, что не собирается играть роль Извольского в 1909 году. Еще раз торжественно признать свое полное бессилие русская дипломатия не желала. Австрийская нота Сербии, собственно, и не оставляла Сазонову выбора: отдача Сербии на растерзание австрийцам означала уход России с Балкан с последующей утратой контроля над черноморскими проливами.

В тот же день, около 13.00, Сазонов встретился с представителями Франции и Англии. Морис Палеолог обещал полную поддержку своего правительства. Английский посол Бьюкенен отмалчивался, так как не располагал на сей счет никакими инструкциями.

Британский кабинет министров 24 июля обсуждал вопрос о самоуправлении Ирландии. Черчилль вспоминал: «Дискуссия подошла к бессодержательному завершению, Кабинет собрался разойтись, но тут раздался тихий и мрачный голос Грея – он зачитывал документ, только что присланный из Форин Офиса. Это была австрийская нота Сербии… Все очень устали, но фраза следовала за фразой, и ирландские дела постепенно уходили из сознания, уступая образам совершенно иных событий. Нота была чистой воды ультиматумом. Новое время не видывало подобных документов. Грей зачитывал условия. Ни одно из мировых государств не могло согласиться с ними: агрессор писал не для того, чтобы удовлетвориться и самым малодушным согласием…»

Закончив чтение австрийского ультиматума, Грей сообщил присутствующим, что Россия рассчитывает на военную поддержку со стороны Англии. Он предупредил также, что подаст в отставку в случае, если будет принято решение о нейтралитете. Однако три четверти членов кабинета были настроены миролюбиво, поскольку не видели в случившемся непосредственной угрозы для Англии. Соотношение сил в правительстве заставляло Грея соблюдать осторожность. Ему нужно было время, чтобы повлиять на «медлительное сознание» англичан и переубедить своих коллег по кабинету. Пока дело касалось австро-русского противостояния, он видел свою задачу в том, чтобы, с одной стороны, предостеречь Германию от непосредственного участия в конфликте, а с другой, – не связывать себя гарантиями помощи Франции и России, ибо таковые гарантии не встретили бы сочувствия и поддержки в британском общественном мнении. «Англия не хочет вести войну для установления господства славян над Европой», – таково было господствующее настроение в правительстве и обществе, выраженное английским послом в Берлине.

В три часа дня в Красном Селе открылось заседание совета министров с участием царя. Многие из присутствующих ничего не знали о предмете предстоящего совещания. Без всякого вступления государь предоставил слово Сазонову, который в получасовой речи обрисовал положение, создавшееся вследствие австро-сербского конфликта. «То, о чем Сазонов докладывал, – вспоминает военный министр Сухомлинов, – было крупное обвинение австро-венгерской дипломатии. Все присутствовавшие получили впечатление, что дело идет о планомерном вызове, против которого государства Тройственного согласия (Entante cordiale), Франция и Англия, восстанут вместе с Россией, если последняя попытается не допустить насилия над славянским собратом. Сазонов сильно подействовал на наши воинские чувства. Он нам объявил, что непомерным требованиям можно противопоставить после того, как все дипломатические средства для достижения соглашения оказались бесплодными, только военную демонстрацию; он заключил указанием на то, что наступил случай, когда русская дипломатия может посредством частичной мобилизации против Австрии поставить ее дипломатию на место. Технически это обозначало распоряжение о подготовительном к войне периоде. О вероятности или даже возможности войны не было речи». Впрочем, продолжает Сухомлинов, «в 1914 году армия была настолько подготовлена, что, казалось, Россия имеет право спокойно принять вывоз. Никогда Россия не была так хорошо подготовлена к войне, как в 1914 году».

Во исполнение принятого решения со следующего дня в России начались тайные приготовления к мобилизации, чтобы выправить отставание в сроках52. Начальник Генерального штаба генерал Николай Николаевич Янушкевич сообщил членам комитета Генерального штаба, «что государю императору было благоугодно признать необходимым поддержать Сербию, хотя бы для этого пришлось объявить мобилизацию и начать военные действия, но не ранее перехода австрийскими войсками сербской границы». Скрытные предмобилизационные мероприятия осуществлялись не только на границе с Австрией, но и в пограничных с Германией округах. В Финском заливе ставились минные ограждения. Развертывание сил Балтийского флота было закончено к вечеру 26 июля. Некоторые сухопутные воинские части уже к 27 июля были полностью отмобилизованы.

Эти меры позволили избежать разгрома русской армии в первые дни войны. Бывший начальник Генштаба генерал Федор Федорович Палицын говорил вскоре после начала военных действий: «Это Господь Всевышний нас спасает. Он так хочет. Ведь подумайте, что бы было, ежели бы австрийцы сразу же бросили свои войска на нас. Мы бы не успели сосредоточиться, и они могли бы по частям разбить нас. Но они долго не верили, что Россия объявит войну. Они обратили все свое внимание на Сербию, в полной уверенности, что мы не двинемся. Наша мобилизация, как громом их поразила. Но было уже поздно для них. Они связались с Сербией. И немцы тоже упустили первые дни. В общем, мы выгадали 12 дней. Наш противник сделал колоссальную ошибку в этом смысле, а нам дал сразу такое преимущество, которое ничем не исчислить».