Биение сердец

Он не заметил, как Амали уже несколько раз произнесла его имя, как окружил маленький мирок пляжного места аромат её противозагарного крема, как она оглядывала широкую пестреющую разноцветными панамками и купальниками прибрежную полоску, как что-то говорила ему о поездке в горы.

– Да, и ещё. Поговори с хозяйкой. Сегодня меня разбудил страшный топот по потолку, словно там ходили великаны, или индийские слоны.

Как роковая тема в какой-нибудь выдающейся опере, или балете, при этих словах пронеслась в голове П. мысль о Хароне. Всё утро, как преследуемый, он ждал, что из соседнего угла на него выйдет тёмная фигура в плаще, пригрозит пистолетом, как в детективе, и велит идти с ним. И вот Харон обнаружил себя, вышел из-за того самого угла и указал дулом пистолета на барометр настроения П.: «вот, мол, почему ты сегодня как-то шероховато философствуешь; мысли, как больные, поражённые инфекцией в твоей голове, вселяют подозрения. Теперь бди, всякий раз перепроверяй своё доверие к ней, Маленький принц». Он выдумал эти фразы, вложил их, как драматург, в уста старика Хайма, нарядил его в серый плащ сыскного агента и умилялся сам себе, уже много лет, с детства.

Амали очень хотелось думать, что она порядочная женщина и не разлучала господина П. с первой женой. Иногда ей было обидно, что в её жизни гораздо меньше духовного, чем телесного. Господин П. даже не подозревал, что она, как и он, могла вести длительные внутренние диалоги, прогуливаясь в лесу и глядя на сверкающие лучи послеполуденного солнца в ветках деревьев. Прекрасно осознавая свою привлекательность, набиравшую с каждым годом силу, замечая постепенную эволюцию женственности от подростковых лет до настоящего момента, Амали хотела, чтобы слушали её размышления – она твёрдо сознавала собственный неповторимый взгляд на мир, подмечала интересные детали в разговорах с людьми, но не могла найти нужный речевой оборот, который помог бы ей точнее выразиться. Она разом охватывала идею, казавшуюся точной, но слова не собирались вокруг сути, отталкивались друг от друга, как разнозаряженные частицы, и пока она формулировала мысль время уже уходило, и она так и не успевала её озвучить. Её восхищали умные люди, такие, как её университетский профессор, и, такие, как П. Она любила слушать красноречивых мужчин, принимая внимательное выражение лица, и у неё появлялись вопросы, желание что-то добавить от себя, спросить о деталях, но Амали молчала, как умное животное с понимающим взором. Она не могла заглушить в себе плотские чувства, возвысится над тёмным пламенем страстей, избежать тяготения к самцу, победившему соперников. Она воспринимала мир интуитивно, как палитру красок-настроений, в радуге которых есть множество спектров и все одинаково увлекательно переливались своим свечением.

Одно время за Амали пытались ухаживать юноши интеллигентной наружности. Изящные виньетки их метких наблюдений за красотой девушки, умело облачённые в цитаты лирических поэтов, увлекательные истории, прочитанные в известных романах и приукрашенные деталями из современности, дабы завоевать внимание Амали, не оставляли надежды перейти черту дружеских бесед, прорваться за кольцо оцепления зоны, где скрыт сад чувственных наслаждений. Эти миленькие мальчики с пухленькими мордочками домашних кастрированных котиков, расплывшихся на спинке мягкого дивана, созданные, казалось, для сказочной жизни в царстве бабочек и невинных случайных касаний кончиками пальцев о краешки рукавов, были далеки от брутализма дерзких байкеров, мчащихся среди огней ночного города с бешенным рёвом моторов. От этого адского гула оловянные солдатики с анатомией кукольного типа бросались в рассыпную, роняя простенькие букетики полевых цветов, купленные на бережно хранимые запасы от маминых денежных посылок. Амали было совершенно ясно, что на всех девочек мотоциклистов не хватит и нужно выдержать серьёзную конкуренцию за право прильнуть грудью к широкой спине, покрытой кожаной хрустящей курткой, талантливо объять поясницу своими ногами так, чтоб теплота чресел достигла противоположной копчику водителя стороны и отстрелила гильзой обратно. Требовалось невероятное напряжения всего аппарата женственности, начиная с глупеньких гримасок и удивлённо вскинутых ресничек, заканчивая виртуозным впаиванием тела в спину храброго лихача на скорости двести километров в час. Книжные мальчики давали возможность расслабить это напряжение женской обаятельности, ведь они млели от одного только нахождения по близости с красоткой, не нужно было наносить макияж, следить за причёской, можно было пренебречь духами – достаточно лёгкого флёра гигиеничного дезодоранта, и они начинают заикаться от счастья.

Амали не могла себе сказать, кем был для неё господин П. – в нём совершенно точно было что-то от диванного котика, он умел увлекательно и понятно рассказывать о самых разных вещах, в его интонации были пластичные музыкальные обороты, которые словно нежное пёрышко скользили по ушам, как струйка приятного парфюма, мелькнувшая вслед за прохожим, очаровывали, заставляли вспоминать что-то отдалённо приятное, что стёрлось из памяти годами и новыми картинами, но не погибло совсем и оживает, когда пролетает знакомый аромат. Иногда П. представлялся Амали гостем из зазеркалья её детства, образы которого причудливо смешались с яркими конфетными снами, молодыми родителями и древними прабабушками, и прадедушками. Словно крылом голубой сказочной птицы, своей солнечной улыбкой он перелистывал в её подсознании страницы большой книги приятных мелочей, не подозревая, как тем самым легко привязывал её к себе. Амали хотелось иногда, чтобы её любимый оседлал железного коня и прокатил её в тёплых летних сумерках по раздувшемуся в буддийском блаженстве душному городу, но он боялся даже велосипеда и с этим ничего нельзя было поделать.

Тайком она вспоминала невысокую брюнетку с пухлыми бёдрами и заметно преувеличенной грудью, с большими глазами, глядящими на мир как-то безыскусно и пресно. Этот взгляд будто говорил «всё итак ясно предсказуемо и обычно, будем и дальше просто жить день за днём». Эта молоденькая провинциалка, которой стали давать роли второго плана благодаря протекциям любимчика режиссёра, господина П., даже не подозревала, чем грозит её будничному счастью знакомство с Амали. Она добродушно смеялась, когда впервые протянула руку Амали после спектакля. Для опытной женщины провинциалка была раскрытой книгой, виделась на сквозь, вечно в окружении простых сельских парней, знавших два основных приёма обращения с девушкой.

Амали без труда маскировала от жены П. свою ловкую игру. Среди южных пальм, на берегу моря, оторванная от тех дней целой жизнью, Амали, как ей казалось, сочувственно думала о бывшей конкурентке. «Покинутая, она стала совершенной недотёпой. Но что поделать, в жизни выживает сильнейший, а слабый должен уйти подальше, чтобы не смущать своим жалким видом наслаждающихся всеми благами победителей». Амали чувствовала в себе холод бессердечности. Время от времени потягивая из воображаемого бокала вкус триумфа, она с удовольствием замечала, как много женщин обращает внимание на её красивого супруга, а владеет им лишь она одна.

Амали стала задумываться над тем, что за жуткий лохматый старик живёт в мансарде их дома. Ей казалось, что он специально с раннего утра начинает грузно ступать по потолку, греметь мебелью, что-то передвигая, роняя тяжёлые предметы. Доносился его захлёбывающийся кашель курильщика, фальшивое пение каких-то странных мелодий, похожее на гудение в водопроводных трубах, утробные звуки отрыжки и даже звон ночного горшка. Амали пыталась выкинуть безумца из головы, но всё же поинтересовалась им у хозяйки частного отеля.

– А, это господин Сильвестро Северо! Он скульптор, живёт у меня в мансарде уже несколько лет, – простодушно рассказывала супругам о своём причудливом постояльце Маргарита.

– Он абсолютно одинок, я никогда не видела рядом с ним ни женщин, ни мужчин, никого. Он весь и целиком предан искусству. Не бойтесь его – внешне он суров, но внутри совершенное дитя – в этом можно убедиться, проведя с ним сколько-нибудь продолжительное время. Я просто не могла отпустить его, когда закончился срок его постоя. Вся моя семья прониклась к нему любовью и теперь он живёт у меня просто так, в мансарде, где муж хранил всякий хлам. Мы очистили и обустроили её под мастерскую господина Северо. Сейчас он работает над новой скульптурой. Его не было несколько дней, потому что он ездил за необходимыми материалами. Он бывает невежественен, когда его захватывает творческий дух. Не переживайте, я поговорю с ним, попрошу, чтобы он не топал, словно слон.

П. удивился тому, что Харон ему представился именем Бруно, а не Сильвестро, но не успел спросить об этом Маргариту, которая быстро побежала с садовым шлангом в другой конец имения, моментально переключившись на новые заботы, которых у неё была, как всегда, целая куча. Глядя на вечную её суету, казалось, что она уже забыла о своём обещании.

Начинался ещё один райский день. Амали уже представляла, как сядет в комфортабельный экскурсионный автобус вместе с господином П. и они поедут в горы. В назначенное время пара стояла на самом солнцепёке возле знака остановки экскурсионных маршрутов. Южные люди, как известно, никуда не торопятся, тем более не торопятся вечно расслабленные отдыхающие, а П. со своей женой оказался в самом конце цепочки из туристов, подписавшихся на горный маршрут. Поэтому автобус, уже заполненный после долгого кружения среди отелей, распахнул наконец свои гостеприимные двери перед покрасневшей от солнечных лучей Амали и её мужем. Молодая женщина рухнула в мягкое сиденье, прямо под струи прохладного воздуха из кондиционера, и почувствовала, как раздражена кожа на её плечах и спине. Словно мифологический герой изящную амфору с прохладным вином, П. протянул любимой когда-то газированную, но теперь безнадёжно выдохшуюся воду в пластмассовой бутылке. Зашуршал микрофон, и опытный экскурсовод глухо гнусавил дробными фразами что-то о маршруте и правилах передвижения в группе и незаметно перешёл к полулегендарному рассказу о чудесной и гостеприимной земле, по которой проложили трассу и автобус мягко скользит по ней, проворно, как жернова в шубертовой песне, вращаются его колёса, а за окном мелькают поля, затем густые деревья и низкие кустарники, в тени ветвей которых таится мрачная неизвестность. Время от времени проглядывала в дали тонкая голубая полоска моря.

П. нравилось скольжение проворного автобуса по изгибам дороги. Оно убаюкивало, позволяло мыслям также плавно скользить в голове. Как пейзажи за окном, сменялись воспоминания о доме, о театре, о юности, о первых днях с Амали. Среди прочего, словно из тенистого закоулка, проглядывал мрачный Харон, его угрюмый таинственный, но влекущий вид. Амали задремала под прохладным ветерком кондиционера, дорога усыпила её; она возвращала себе те минуты, которые сегодня утром отнял у неё вздорный старик своим грохотом. П. приятно удивляло ощущение, будто он совсем не узнаёт свою молодую жену. Ему захотелось погладить её волосы, вспомнить, какие они наощупь, и он легонько дует на макушку головы, из-за чего несколько выбившихся волосков колыхнулись. Господин П. признался себе, что считает Амали глупой. Бывало, ему резали слух иной порядок слов в её речи, обороты, которые она применяла не к месту, или, услышав где-то, не умела грамотно использовать. Он не говорил об этом, но мысленно поправлял её, объясняя, как ему слышится правильнее. Откуда ему это было известно, П. не знал, как не могут объяснить фальшивую ноту люди, не владеющие музыкальной грамотой, но имеющие от природы абсолютный слух. Он вёл диалог с самим собой и представлял в виде собеседника господина Сильвестро Северо, человека, который последнее время всё больше проникал в его мысли. Представляя предметом разговора Амали, воображаемый собеседник заявил, что складывается впечатление, будто бы разум его жены остановился в развитии на уровне семиклассницы, ведь она косноязычна, в речи её нет плавности, она оттягивает слова, как будто не успевает за мыслью. Но при этом Господь дал ей большое преимущество – совершенное тело, острый ум при котором не нужен, больше того, он лишил бы её обаятельности; телом она может добиться всего, чего хочет через любого мужчину; её увлекает азарт плотского поединка, ей каждый раз интересны мельчайшие детали, отличающие одно сражение от другого. Тут господин П. протестовал старику Северо, который представлялся с тлеющей сигарой во рту и беззубой ухмылкой где-то на фоне Ниагарского водопада, что Амали не до такой степени глупа, проворность её ума заключается в житейской смекалке, вроде того, что она чует, где лучше рыба клюёт, и в прекрасной деловой интуиции. Ей он обязан своим нынешним положением в деловых кругах. Воображаемый Северо ухмыляется и отрицательно кивает головой, мол, «нееет, мой дорогой, ты ошибаешься». Господин П. мысленно отворачивался от ухмылки Северо, ведь они забрели в чащу тайных страхов о том, что П. далеко не единственный мужчина Амали и быть может уже завтра она пойдёт за руку с другим, открывающим для неё кое-что новое в азартной игре любви, а он останется один на один со своим одиночеством, образ которого был страшнее смертельной мучительной болезни.

Автобус взбирался по серпантину. Начались глубокие, затяжные повороты и от качки Амали раскрыла глаза. Вскоре они достигли первой станции, и все высыпали из автобуса кто в поисках уборной, кто, желая размять затёкшие конечности и поскорее покинуть душный автобус. Начиналось разнообразное путешествие по горным озёрам и рекам, по ущельям и долинам.

После полудня супруги прогуливались в тенистой роще. П. с наслаждением улавливал тонкий аромат, исходивший от чистых волос Амали. Он был чуток к нежным запахам, они околдовывали его и заставляли подниматься из глубин памяти далёкие образы, окутанные загадками полумрака забывчивости. Казалось, он когда-то уже слышал этот аромат и перед глазами мелькала золотистая рябь осени, тогда как кругом царило пряное лето и где-то в отдалении старик с внуком смотрели в просвет зелени на бурный ток горной реки. Амали, как всегда, молчала, думая о своём и П. одномоментно ощутил прилив радостного вдохновения. Ему захотелось рассказать о вихре разнообразных идей, который часто поднимается в нём и требует выхода. Как Хозяйка медной горы в балете Прокофьева, под звуки инфернальной ля минорной темы, газовым облаком в глухой ложбине, пронеслась, увлекла за собой молчаливая Амали. Музыка её женского существа звала раскрыть весь трепет желаний, создать каменный цветок, приковывающий застылой суровой красотой. Она влекла его всё дальше в тёмную чащу бессознательных образов, которые сливались с желанием воплотить невыразимые картины сказочных мыслей, опоить дурманами детских грёз. Как проворная колибри, она с улыбкой бросала на него ласковые взгляды, не понимая, что он ей хочет сказать, воспринимала его ребёнком, который болтает всякую чушь, но эту белиберду умильно слушать. П. говорил, как у холодных вод извилистой северной речки, с её неприютной тоской, он видит ускользающий луч тайны, как ему слышатся слова, складывающиеся в стихи, как он хочет, чтобы Амали почувствовала переливающийся узор мысли зарифмованных строчек. Она же лишь улыбалась в ответ и продолжала идти чуть впереди П., зацепившись тремя пальцами за его руку, и увлекая за собой всё дальше, обманывая смеющимися глазами. Перед ним мелькала белизна её блузы, рассыпались светлеющие волосы, и он взбирался по выступающим камушкам, а затем сбегал с плавных откосов и слышал топот босоножек Амали. Он говорил ей вслед, что горько огорчён тем, как слаб бывает материал, какими постными кажутся ему иной раз вымученные строчки, как он старается передать всё, что чувствует к ней в стройных аккордах четверостиший. И Амали остановилась, обернулась к нему и не говоря ни слова положила руки на плечи, поднесла губы к самому его лицу, но вместо поцелуя дунула девичьим дыханием, сладким сиропом, который он уже привык послевкусием ощущать на губах, и убежала со звонким смехом. Будто из дворов юности порхнул на неё лёгкий ветерок с запахом вина, смешанного с апельсиновой жвачкой, безлюдный вечер после дождя, её подруги в простых платьицах с тонкими бретельками и гром выхлопной трубы старого мотоцикла, запах свежевыкрашенных перил, отдышка после бега, улыбка любимого мальчишки и широкий взмах уставшего от жары неба над головой. Островок независимости, проклятия безволию. Теперь она принадлежит лишь себе, родители остались где-то далеко. Она может довести мужчину до безумия, а потом убежать, захлёбываясь смехом, пряной сладостью физической жизни.

Стараясь отдышаться от щекотки, она остановилась в нескольких шагах от него и выставила перед собой руки, словно говорила «я больше не могу бегать, мне нужно восстановить дыхание». Её грудь вздымалась и краснела. П. упираясь руками в колени, словно обессиленный марафонец, вертел по сторонам головой, задумывая что-то отчаянное, неожиданно схватил Амали на руки и потащил к реке. Они вышли из тени зелени к бурному горному потоку. П. стремительно зашёл в холодную воду и улыбался, глядя в лицо кричащей и бунтующей Амали, которая разбрызгивала ногами и руками речную влагу. Экскурсанты с улыбкой оборачивались на них, а. П. качал на руках Амали и счастливый зажмуривался от брызг. Когда он опустил её на мелководье, Амали укололи тысячи иголочек студёной воды, которую она стала неистово разбрызгивать вокруг себя, желая победить П. Этот фейерверк приковал внимание ребятишек на мостках – им сейчас же захотелось прыгнуть в воду и резвиться также как «дядя с тётей», ведь им это по душе.

Усталые и довольные они ехали назад, обняв друг друга, закутавшись в полотенца. Солнце заходило за горные вершины и опускало мягкие тени на поля, всё окрасилось в багряный цвет, небо стало с одной стороны густо голубым, а с противоположной – покрылось перистыми облаками, в которых растворялось солнце. Гид на прощанье прочёл туристической группе собственное стихотворение, которое из скромности выдал за творчество местного поэта.

Улица, на которой проживали господин П. и Амали, наполнилась медленно шествующими с пляжа отдыхающими. Их вереницы неожиданно напомнили П. рабочих, идущих через проходную после трудового дня к своим семьям. Когда они заходили в гостиный дом, П. машинально бросил быстрый взгляд на мансарду и увидел, что там горит свет. На общей же веранде в этот час никого ещё не было. Это означало, что Северо возится с чем-то под нагретой жарким днём крышей, скоро он утомиться, возьмёт у лавочника напротив одну или две бутылки горького портвейна и засядет в беседке, как в окопе, сражаться с невидимым врагом. И снова заклубится дым его сигары, замерцает уголёк её края при глубокой затяжке, старик разразится тяжёлым кашлем и густо плюнет в грязную пепельницу. Амали задумала довести свою игру до конца, ей захотелось передать П. те ощущения, которые поднялись в её глубинной памяти, аромат своей юности. В загадочном умении женщины завладеть мужчиной есть что-то от искусного мастерства старинных зодчих, живописцев, композиторов и поэтов – в этом созидании есть доля интуиции, полёта фантазии и математического расчёта.

Последнее время П. заметил, что они с женой поменялись местами – теперь она ложилась раньше, утомлённая пестротой сменяемых впечатлений, нежеланием экономить силы, растрачивая их с избыточностью кипучей пены шампанского, а он не может уснуть долго, перекладывая в голове впечатления старые и новые. П. подошёл к окну и раскрыл его, несмотря на натужную работу кондиционера. В комнату сразу ворвался душный тропический воздух. Зазвенела цикадами улица, зашелестела пролетающими тапочками девушек, захрипела прокуренным кашлем мужчин, запахла длинными сигаретами старых дев и жаревом мангалов, терпкостью разлитого по бокалам вина и мякотью переспелых фруктов. П. уже не замечал, как его взгляд сам по себе, без спроса скользил в тень металлической беседки, желая разыскать в ней тлеющий огонёк сигары, призрачные облачка синего дыма, вырывающегося из желтоватых от смол усов Северо. Он цеплялся за малейшее видение, как влюблённый на месте свидания цепко хватает напряжённым взглядом среди толпы знакомый берет, или пальто, волнуясь в ожидании, молниеносно переключается на другую похожую фигуру, ждёт её приближения, ясного ракурса, ошибается и ищет новые похожие черты, твёрдо веря, что с минуты на минуту наступит встреча, долгожданный человек окажется напротив него с улыбкой, которая развеет все тревожные мысли. Ноги сами повели его по ступенькам в печальный мрак одинокого приюта разочарованного в жизни старика, который напоминала беседка, с её чёрными изогнутыми прутьями. Когда он оказался настолько близко к ним, что смог разглядеть причудливый узор этих завитков, то услышал хриплый болезненный рокот:

– Это ты, Маленький принц? Чего стесняешься? – проходи, садись на своё прежнее место, здесь никого нет. Ну, чего робеешь? Ты же пришёл ко мне.

Господина П. настораживало, что Харон будто знал, как он остановится возле входной арки, куда проникало немного света от дворового фонаря, а не пройдёт мимо, хлопнув калиткой. Он всем видом хотел показать, что направляется развлечься, но, как ребёнок, который не может пройти возле запретной, и потому, влекущей тайной вещью, заброшенной и опасной сточной трубой, или развалинами старого дома, что таят внутри множество диковинных предметов, он замер напротив старика и, как всегда смущённый первой небрежной репликой, думал, что сказать в ответ.

– Прекратите называть меня этим дурацким прозвищем, кем вы себя возомнили? – хотел дерзко бросить П., но на деле замялся, не двигался с места, словно оказался в одной клетке с тигром. Он не мог понять, что с ним такое, почему этот пропитый, прокуренный старик влечёт к себе, вызывает, щекотящее разум, отвращение и симпатию одновременно? Старик, как диковинное древнее создание, вроде палеолитического ящера, зовёт смотреть на себя – ты увидел его случайно, самым странным образом и, может быть, видишь единственный раз в жизни. Наконец П. решился что-то сказать, но голос сорвался, словно в горле пересохло, и вместо уверенной мужской интонации он «дал петуха», как зелёный мальчишка, у которого от страха дрожат колени.

– Почему… почему вы мне соврали? Ведь вас зовут не Бруно, а Сильвестр. Сегодня хозяйка нам сказала.

– А тебе не всё ли равно, что сказала эта баба, что говорил тебе я? Какая вообще разница, как кого зовут? Тебе ли этого не знать, малец? – старик явно намекал на Амали – Мне давно уже наплевать на всю эту суету. Просто сядь рядом и послушаем ночь.

Сегодня он много курил и пощёлкивал языком, словно ему что-то мешало во рту. Казалось, вся беседка пропитана его горьким, тяжёлым духом портвейна и табака. Между тем П. уже сидел напротив Северо.

– Я знаю, что тебя сюда тянет. Ты не первый. Вас много было. Но тебе, малый, я вот что скажу: остерегайся ко мне ходить, ты ещё совсем зелёный. Это мне скоро умирать, я повидал жизнь всякую. А ты, ты ещё толком не начал жить.

– Мне сказали, что вы скульптор, – тихо донеслось от П, – я никогда не видел живых скульпторов; мне интересно посмотреть ваши работы.

– Посмотри лучше работы Деньяни, бьюсь об заклад ты их не видел. Или, хочешь сказать, малоизвестные, непризнанные авторы не заслуживают такого внимания, как Микеланджело? Раскрой глаза! В тебе остались ужимки провинциального актёришки. Ты бросил театр и мучаешься теперь: ради чего, ради кого? Ради своей еврейки, которая хороша в постели?

П. заметил, как часто сегодня тянется к бутылке Харон. Мужчине представилось, что Северо и ему предлагает выпить. Вот видит он в темноте, как сухая, морщинистая рука медленно двигает к нему стакан с портвейном, как сверкают во тьме красным огнём мефистофелевские глаза и старик поднимает свой бокал, приглашая выпить вместе. Кажется, приподнялись уголки его губ в искусительной улыбке, и он говорит:

– Ну что смотришь, мяукни хоть в ответ! Хочешь сказать, что я не прав? Возрази мне, или хочешь – ударь меня. Ответь на обиду, вложи всю горечь оскорбления в кулак!

Но П., конечно, выше этого, он никогда не стал бы бить старика, даже такого отвратного. Он думает, что всё равно поддастся искушению его вина. И вот новый стакан придвигает ему закостеневшая рука, сверкнули в луче электрического света фосфорические глаза, шероховато проворочал что-то тяжёлый от хмеля и болезненный от язв язык. И П. снова себе представляет, как опрокидывает внутрь себя кровавую терпкую жижу, как отдаёт она горечью в горле, а затем презрительно бросает старику:

– Как ты жалок, старик! Высокомерно говорить, ставить себя выше остальных. А чего добился ты? Кому известны эти скульптуры? Где они выставляются? Занудный старик, который только и может жаловаться на жизнь…

В темноте Северо играет скулами, распаляемый дерзкими выпадами юнца. Ещё немного и запахнет адской серой, обнажится сатанинский хвост, копыта и рога, раздастся хохот и П. придёт конец – он отправиться, влекомый чёрным Бруно, в преисподнюю. Ступая по лестницам к своему номеру П., раздухорившись от воображаемой беседы представил, как усмиряет пропойцу несколькими ловкими ударами, как сбегаются на шум постояльцы, как звенит в ушах гадкий прокуренный голос «Эй, малееец! ты чего, малееец?». Вот появляется заспанный хозяин, растерянно озирающийся по сторонам, не в силах понять, что твориться; без умолку что-то тараторит его жена, комически дрожат бигуди в её кукольных волосах. Они оба берут под руки осоловелого от пьянки, свалившегося со стула Северо, и волокут в амбар, а он бранится, как сапожник. Его фантазия рисует уже сцену в духе средневековья – у постояльцев, которые выстроились во дворе полукругом, в руках огненные факелы и вилы, они трясут ими, что-то выкрикивая наперебой, ещё немного и они бросят свои факелы в сено, куда уволокли чёрного Бруно. Он загорит синим пламенем.