Германия: философия XIX – начала XX вв. Том 6. Иррациональность. Часть 2

Хотя он иногда встречал его у Платона, но только когда он вместе с младшим ван Гельмонтом работал над «Королевой Софией Шарлоттой», он окончательно присвоил этот термин, который ван Гельмонт придал ему большое значение, и ввел его в обиход. Кстати, не только Пирс использовал термин «прагматизм» для обозначения своей теории деятельности; французский мыслитель Морис Блондель, представитель «философии действия», ввел его в то же время, но независимо от него. В своем трактате «Pragmatisme et Pragmaticisme» (Revue Philosophique, 1906, стр. 123) Андре Лаланде рассказывает, что когда Блондель спросил его, как он пришел к термину «прагматизм», он ответил: «Я предложил мне в 1888 году имя прагматизма, и у меня возникло чистое сознание, что я его подделал, ни разу не вспомнив этот мотив» и т. д. В своей работе «Действие» он проанализировал разницу между праксисом, прагмой и поэзисом и выбрал термин «прагматизм» в то время, когда Пирс использовал его только в устном общении. Впрочем, такая «двойственность» случаев не удивительна, тем более что этот термин был предложен прагматической историографией, которая была в моде в то время. Уже в 1867 году Конрад Герман написал «Историю философии в прагматической обработке» (Лейпциг). В этой работе Герман пишет о прагматическом методе в историографии философии, утверждая, что «выражение прагматического кажется ему наиболее подходящим» для его способа изложения истории (Предисловие, стр. VII). «Выражение прагматического обозначает само по себе только то, что является просто фактическим или реально существующим в вещах, и в этом отношении оно, по-видимому, совпадает с концепцией чисто нарративного или чисто эмпирического представления истории». (там же, стр. VIII) Таким образом, Герман сознательно противопоставляет себя спекулятивному методу Гегеля, как он объясняет на стр. 463f.

«Прагматизм – единственный истинно научный принцип обращения с историческим материалом. Суть всего исторического прагматизма состоит в том, чтобы устранить случайность из истории и поставить на ее место каузальную необходимость. Прагматический метод должен объединять данные детали в целые ряды. Прагматическая историография оперирует не принципами, а фактами».

Ранее Конрад Германн изложил свою программу в специальном эссе «Прагматический контекст в истории философии», согласно которому всякий исторический прагматизм имеет «определенный практический смысл». Именно этот «практический момент», по-видимому, и привлекал Джемса. После всего этого ему не нужно было бы давать «старому методу» «новое имя», тем более что метод появляется у Фукидида и теоретиков закона силы среди софистов, а само имя имеет историческое звучание со времен Полибия и философское – со времен Платона и Аристотеля.

III Прагматический метод

Прагматизм» не предлагает нам нового мировоззрения, но он предлагает нам новую тональность, новое звучание, новый жест. И вот теперь, когда название и происхождение прагматизма прояснены, настало время критически рассмотреть сам метод и докопаться до его сути.

Суть прагматического метода заключается в сведении всего логического к телеологическому. Каждый метод классификации вещи, говорит Джемс («Воля к вере», стр. 76), есть лишь метод ее обработки для какой-то цели. Понятия, «роды», – это телеологические инструменты. Абстрактное понятие может быть действительной заменой конкретной реальности только в том случае, если оно соответствует конкретному интересу, который его мыслит. Густав Ратценхофер говорит об «имманентном интересе», который не только представляет собой фундаментальную основу всех событий и действий в мире социальных образований, но и претендует на метафизическое значение. Прагматический метод признает примат практического разума над теоретическим, действия над бытием. Как и у Фихте, а еще раньше у Лейбница, для прагматиста все «бытие» следует из «делания». Джемс дает этому примату следующую версию, характерную для его стиля («Воля к вере», стр. 42: «Основной вопрос о вещах, которые впервые приходят в сознание, – это не теоретический (вопрос): «Что это?», а практический: «Стоп! Кто там?» или, лучше, как метко выразился Горовиц, «С чего мне начать?».

Вслед за Пирсом и Дьюи, Джемс использует «прагматический метод» только «для разрешения философских споров, которые иначе были бы бесконечными» (Прагматизм, стр. 27). Сам Джемс в «Воле к вере» называл этот метод радикальным эмпиризмом. Американский логик Джон Дьюи из Чикаго называет этот метод, как мы уже знаем, «инструментальным» взглядом на понятие истины. Если вновь возникающий опыт может быть помещен в удовлетворительные отношения с другими частями нашего предыдущего опыта, значит, он истинен. Версия, которую дал прагматическому методу американский философ Чарльз Сэндерс Пирс в своем эссе «Как сделать идеи ясными», еще более резкая (см. «Религиозный опыт в его многообразии», с. 412): Убеждения – это правила наших действий. Работа мышления приводит нас к определенным привычкам в наших действиях. То, как мы действуем, и есть весь смысл мысли для нас. Чтобы добиться полной ясности в отношении любой проблемы, нам достаточно изучить, какие чувства вызовет в нас то или иное предположение – сразу или позже – и как мы должны будем организовать свои действия, если наше предположение окажется верным. (См. также «Прагматизм», стр. 28). Наконец, Джемс добавляет свою собственную формулу («Прагматизм», стр. 33). Теории – это не ответы на загадки, а лишь инструменты. Прагматизм не стремится к установлению каких-либо конкретных результатов, а лишь утверждает ценность радикального эмпирического метода. Он «снимает жесткость всех теорий, делает их податливыми и позволяет им работать». Поскольку в нем нет ничего принципиально нового, он гармонирует со многими старыми философскими течениями. Так, она согласуется с номинализмом в том, что везде придерживается индивидуальности, с утилитаризмом в том, что везде подчеркивает практическую точку зрения, с позитивизмом в том, что презирает чисто лингвистические решения проблем, лишние вопросы и метафизические абстракции. (стр. 33)

Волюнтарист Джеймс мог бы пойти еще дальше и включить в число своих предшественников великих волюнтаристов и энергетизм от скотистов до «бытия из дела» Фихте и «воли к власти» Ницше. В действительности прагматизм – это не что иное, как последовательное развитие примата практического разума, не в смысле кантовско-платонистского концептуального реализма, но, безусловно, в стиле того заядлого номинализма, который был в Англии со времен Дунса Скота, Роджера Бэкона и Уильяма Оккама. Ведь эти английские номиналисты, как и Джемс сегодня, сочетали крайний волюнтаризм с приматом практического разума, эпистемологический номинализм с этическим индивидуализмом.

При ближайшем рассмотрении радикальный эмпиризм, номинализм, волюнтаризм, этический индивидуализм и политический либерализм оказываются логически тесно связанными. Не случайно, что эта доктрина зародилась в Англии, непокорной островной стране с ее «Мой дом – моя крепость», «Законом о Хабеас корпус» и «Магна харта». Личность везде занимает центральное место. Когда речь идет о познании, критерием истины является личная убежденность (мы переводим «belief» у James, точнее как «убежденность», хотя Юм все еще называет это «верой»), и она основана на вещи, объекте, отдельном факте. Отсюда культ фактов, которому англичане неустанно поклоняются и уже принесли в жертву формальные гекатомбы метафизических систем. Реален только индивид (universalia post rem [общие понятия вторичны, реальность первична]). Для познания этот индивид – факт, для воли – индивидуальный поступок, для религии и морали – индивидуальная совесть, для государства, наконец, – индивидуальный гражданин. Для vérités eternelle [вечных истин – wp] в платоновском смысле у англичан есть лишь слабо развитый орган. Кембриджская школа», английские неоплатоники, шотландцы и современные неогегельянцы, такие как Грин, Кейрд и Брэдли, образуют в Англии лишь боковые линии, в то время как основной поток английской мысли со времен Данса Скота, Роджера Бэкона, Тэмпла и Френсиса Бэкона вливается в русло номиналистско-утилитаристского потока. – И вот уже более шести веков это русло называется: Материя факта.

Не зря Джемс называет Джона Стюарта Милла своим святым покровителем диалектики. Прагматизм продолжает древнюю английскую традицию номинализма, который отпраздновал свои высшие триумфы у Беркли и Юма и увидел свои цветущие мечты в «индуктивной логике» Милля, в рамках биологического метода, который стал доминирующим после Дарвина и Спенсера. Совпадение прагматического метода с результатами Авенариуса и Маха не случайно, так же как и то, что Мах пришел к принципу экономии мышления совершенно независимо от Авенариуса. Если в век эволюционистского мировоззрения, которое у нас в крови со времен Ламарка, Эрасмуса, Дарвина и Лайелла, мы вновь продумаем старые проблемы с точки зрения биологии, которая стала господствующей со времен Чарльза Дарвина и Герберта Спенсера, то мы должны прийти к тем же решениям, поскольку предпосылки мышления имеют сходный характер. Здесь нет никакого конфликта приоритетов, а лишь естественная встреча единомышленников, эмпирически ориентированных мыслителей, которые переосмысливают старые загадки философии. Учитывая схожесть точек отправления, непреднамеренная встреча в точке прибытия не только понятна, но и неизбежна. Сам Джемс время от времени намекает, что прагматический метод берет начало от Аристотеля. Более того, Джемс даже считает Сократа последователем этого направления. Ведь Сократ призывал к эпагогическому [ведущему к общему – wp] методу, который впоследствии Аристотель развил в теорию индукции, при этом не следует забывать, что Аристотеля ложно представляют как одностороннего представителя силлогизма и дедукции. Аристотель имел большее представление об индуктивном процессе, чем все его последователи вместе взятые. Как и в случае с дедукцией, Аристотель заложил логические основы теории индукции. В этом отношении «Новум органон» Френсиса Бэкона лишь оставил дверь открытой. Младший Милль, напротив, прекрасно понимал, чем индуктивная логика обязана Аристотелю. И вот сегодняшний прагматизм снова стоит под созвездием Аристотеля. Точно так же, как сегодняшние энергетизмы восходят через Лейбница к Аристотелю, который впервые разработал динамично-энергетическое мировоззрение (он даже популяризировал термин energeia) на основе теории развития, и точно так же сегодняшние неовиталисты под руководством Дриша и Рейнке берут аристотелевскую концепцию энтелехии [свойство чего-то иметь цель в себе – wp] и ставят ее в центр своей системы, В точно таком же смысле сегодняшние прагматики берут на вооружение концепцию цели Аристотеля, который впервые создал доктрину «практического разума» и требовал ее первенства задолго до Дунса Скота и Канта. В своих «Семи книгах по истории платонизма» Генрих фон Штейн представил убедительные доказательства того, что философская мысль на протяжении двух тысяч лет колебалась взад-вперед между Платоном и Аристотелем. Это так же верно для двадцатого века, как и для его предшественников. Полвека назад Тренделенбург вернул внимание к Аристотелю. Неокантианство под руководством Когена, с другой стороны, помогло Платону одержать победу. Теперь Аристотель снова на вершине благодаря Лейбницу. Сегодня мыслители, интересующиеся биологией, снова группируются вокруг Аристотеля, как и те, кто ориентируется на математику и логику, собираются вокруг Платона. На немецкой почве эта дихотомия выступает под боевым лозунгом: психологизм против логизма, витализм против механицизма, позитивизм против идеализма. В Америке и Англии она имеет формулу: Прагматизм против Трансцендентализма. Tout comme chez nous. [Французская пословица: plus que ca change, plus c’est la même chose также применима к философским спорам, школам, названиям партий и «жужжащим» словам. [Чем больше что-то меняется, тем больше оно остается прежним – wp].

Если видеть суть прагматического метода в применении и переносе практического на теоретическое, полезного (силы работать) на узнаваемое, телеологического на логическое, короче говоря, в превращении полезных ценностей в истинные, то этот «новый метод» может опираться на весьма почтенную традицию. Ее основоположником, по верному признанию Джемса, является Сократ. «Это самое прекрасное слово, – говорит Платон (Государство V, 457b), – которое когда-либо было сказано и которое когда-либо будет сказано, что полезное – прекрасно, а вредное – безобразно». Ксенофонт комментирует эту сократовскую мысль, согласно которой полезность должна быть критерием эстетических ценностей, вульгарно, но захватывающе и остро: «Навозная корзина, выполняющая свое назначение, прекраснее, чем неуместно расставленный щит». (III, 8, 3—7 и IV, 6, 9). Полезное и хорошее у Сократа совпадают. Эвдемония, объединение добродетели, знания и счастья, включение практики повседневной жизни в теорию знания было великой страстью Сократа, который, по преданию, проклял тех, кто первым отделил полезное от прекрасного. Как в греческой калокагатии [идеал физического и умственного совершенства – wp] молчаливо требуется совпадение эстетического с этическим, так со времен Сократа формируется своего рода алетогатия [идеал истины – wp], которой Зиммель дал краткую версию: полезность познания производит для нас объекты познания. – И вот Джемс, следуя великому примеру первого прагматика (Сократа), проклял бы того, кто первым отделил полезное от истинного, если бы темперамент и хорошее воспитание позволяли ему вообще проклинать. Кстати, даже Платон, который в первый период своего творчества, вплоть до диалога «Протагор», еще не был столь нереалистичен и враждебен чувствам, как в «Федоне» или «Федре», впоследствии был не прочь сделать уступки «практическому разуму». По крайней мере, мне кажется, что сопоставление «практического» и «гностического», которое так любит Джемс, уходит своими корнями к Платону. В «Государственном деятеле» (258) Платон заявляет: «Есть искусства, которые свободны от всякого действия и содержат только познание. Есть и другие искусства, например, все те, что требуют ручных действий, которые используют науку, имманентную действиям, связанную с ними Naut, в том смысле, что они постигают вещи, которые еще не были сами по себе. В соответствии с этим вся наука может быть классифицирована таким образом, что один вид называется практическим, а другой – просто гностическим. Аристотель идет еще дальше, проводя знаменитое трехстороннее деление: Всякая мысль либо практична, либо поэтична, либо теоретична (Метафизика E 7, 1025. b. 25). Как истинный прагматик, Аристотель определяет мышление следующим образом (Никомахова этика, §2, 1139 a 26): Это мышление есть практическое мышление и практическая истина; в теоретическом мышлении, которое не является ни практическим, ни поэтическим, истинное и ложное занимают место прекрасного и дурного. Даже если истинное и ложное являются содержанием всякого мышления, то содержанием практического мышления является только истина в ее соответствии с правильным стремлением. Доктрина «практического разума» Канта восходит, как верно заметили Брандис и Тренделенбург, к nous praktikos Аристотеля, который основывает всю свою теорию истины на этой фразе, если не в слове, то, по крайней мере, в смысле. Ведь Аристотель также является типичным прагматиком, поскольку он допускает, что весь практический разум связан только с целями. Вся концепция природы у Аристотеля настолько глубоко телеологична, что он осмеливается сделать уже упоминавшееся ранее вопиющее утверждение, что природа ничего не делает без цели или напрасно. По этой причине он не возражает против включения телеологического, которое доминирует в его концепции природы, в логическое, в nous.

Согласно Аристотелю, практический разум заключается в его отношении к целям. Именно поэтому он иногда называет его «практическим разумом, рассуждающим ради цели». Цель (telos) фиксируется раз и навсегда. Здесь нет рассуждений о целях, которые везде самоочевидны, а только о средствах. Врач не советуется сначала с самим собой, должен ли он лечить, ритор – убеждать, политик – издавать ли хороший закон, но, определив себе цель, ищет средства, с помощью которых она будет достигнута (Nicom. Ethics 8, 1112, b, 12). Ибо у нас общее со всеми животными и вообще с живыми существами стремление к радостному и приятному (de anima, β 414. b. 3). Цель – это высшее руководящее понятие всего практического разума. Как каждое отдельное событие в природе, согласно учению материалистов, должно быть подчинено высшему понятию механической закономерности, так и, по мнению архи-телеолога Аристотеля, каждое отдельное действие должно быть подчинено понятию цели как высшему родовому понятию действия (de anima, γ 10, 433, 15).

Поэтому для Аристотеля цель является высшей предпосылкой, conditio sine qua non [основной предпосылкой – wp] (эта фраза, конечно, уже принадлежит Платону) всех действий, так же как закон или идея, согласно Платону, является необходимой предпосылкой и условием всех событий в целом. Как ни странно, Аристотель – такой же индетерминист, как и Джеймс, который в своей «Воле к вере» (глава IV, с. 121—164) рассматривает «дилемму детерминизма» и приходит к учению о свободе воли, которое Фридрих Паульсен, сторонник немецкого издания книги, отвергает сам (с. VIII). Трактовка Джемса о «случайности» демонстрирует поразительное согласие с аристотелевской доктриной «возможного». Аристотель утверждает (de interpr. 9, 19, 7): Если бы не было свободы, то не было бы и практического разума. Но раз он есть, то должна быть и свобода. И Аристотель, и Джемс игнорируют ту трудность, что с установлением цели как высшего «родового понятия» действия, по Аристотелю, или «предельного понятия», по Джемсу, человек может быть так же мало свободен по отношению к этому высшему родовому понятию, как он свободен в своем анатомическом строении или в своих биохимических процессах по отношению к естественному закону. Если понятие цели является доминирующим понятием для всех действий, независимо от того, называется ли оно энтелехией у Аристотеля и Дриша или доминантой у Рейнке, то каждое индивидуальное действие человека остается подчиненным ему так же, как каждая его физиологическая деятельность подчиняется закону причинности. Ни Аристотель, ни Джемс не могут вывести нас из этой дилеммы индивида и рода, индивидуальной воли и коллективной воли, особи и рода, свободы личности и равенства или связанности родовыми интересами человека, случайности и необходимости, самосохранения и сохранения вида. Это вечная суть всей философии – великая антиномия Вселенной!

Примат практического разума, характерный для Джеймса и представителей «инструментальной» логики, – в крови послеаристотелевской философии Греции. Теоретические интересы повсеместно уступали место практическим. И если у гедонистических учеников Сократа, киников, уже была сильно развита утилитарная жилка, то во всех трех школах после Аристотеля утилитарность стала преобладать не только как критерий действия, но и как критерий истины. Прагматизм является преобладающей доктриной вины в Стои не в меньшей степени, чем в явно утилитарном учении Эпикура. Как мы уже показали, Пирс прямо указал на его зависимость от Стои. Добродетель и знание у стоиков, как и у Сократа, совпадают. Если они также отказываются от термина «практический разум», то тем более резко подчеркивают момент полезности. В своей антропоцентрической самонадеянности они рассматривают всю природу как полезный эффект человека – вплоть до абсурдного преувеличения. Эстетическое сводится к этическому, как и у Сократа. Только прекрасное хорошо, говорит глава школы Хрисипп (Диоген Лаэрций, VII, 101), и в других местах: хорошие поступки прекрасны, плохие – безобразны; прекрасное следует восхвалять, плохое – критиковать. У эпикурейцев утилитарная точка зрения торжествует во всем. В конце концов, они являются ответвлениями теории закона силы, которая берет свое начало от Тукидида и достигает своей кульминации в фигуре Калликла в платоновском «Горгии». Согласно этой теории, обычай и закон, общество и государство, религия и мораль – не более чем продукты общественной пользы. В конце концов, даже концепция Бога мотивирована утилитаризмом и генетически восходит к утилитарным функциям, начиная с Продика в древней софистике.

Таким образом, прагматический метод оказывается одним из древнейших известных нам методов мышления. В античном противопоставлении physis и thesis, природы и закона, которое Демокрит, вероятно, впервые противопоставил вполне осознанно и с резко подчеркнутой продуманностью, прагматический метод выражен ясно и отчетливо; это теория «тезиса», примененная к логике и эпистемологии. Если Джемс описывает фактическую сущность прагматизма как, во-первых, метод и, во-вторых, генетическую теорию истины (стр. 41), то мы считаем, что показали здесь, что прагматический метод так же стар, как и термин «прагматизм». Оба они уже стоят на пороге того «пантеона вечных мыслей», как когда-то назвал философию Гегель. В настоящий момент выявление возраста этого новейшего направления в философии не имеет целью выразить ценностное суждение о его интеллектуальном содержании. Скорее, такое суждение мы сможем вынести только тогда, когда проследим исторический продольный срез прагматизма с помощью систематического поперечного среза, обратившись к его генетической теории истины.

IV. «Генетическая теория истины» прагматизма

Генетическая концепция истины прагматизма чувствует себя уютно и комфортно только вблизи фактов, но чуждо и холодно вблизи абстракций. Для него истина – это «лишь некое общее название для всех видов определенных трудовых ценностей в опыте» (Прагматизм, стр. 43). «Вечные истины» логиков оставляют его холодным до глубины души, в то время как «истины факта» составляют его реальную область. В неустанных попытках логиков, рационалистов и эпистемологических концептуалистов найти идеи, высшие формулы, законы и абсолютные стандарты необходимости и универсальности номиналист-прагматик видит лишь выражение души, нуждающейся в отдыхе, жаждущей окончательного вывода, своего рода «нирваны знания». Противоположный логическому классицизму тип мышления – эмоциональный романтизм. Как первый жаждет спокойствия окончательных ответов, так второй жаждет вечной неугомонности беспокойного вопрошания. Парменид там, Гераклит здесь. Я исследовал эти два темперамента в философии в своей книге «Sinn des Daseins» («Смысл существования», Тюбинген, 1904) и решительно высказался за необходимость психологии формирования философских систем. Там я отличал тип интеллектуального мыслителя от эмоционального, когнитивного мыслителя от исповедального. Только потом из «Прагматизма» Джемса я узнал, что моя эволюционистская критика на самом деле является прагматизмом. С Вильгельмом Иерусалемом в Вене дело обстояло иначе. В «Deutsche Literaturzeitung» от 25 января 1908 года, стр. 205, Джейрузалем пишет: «Я сам узнал из рецензии Шиллера на одну из моих книг, что я философствую в соответствии с прагматическим методом». Однако я делаю значительный шаг за пределы прагматизма, пытаясь вывести логические категории генетическим путем в эссе «Der Neo-Idealismus unserer Tage» (впервые опубликовано в нашем «Archiv» в 1903 году).

Генетическая теория истины прагматизма отрицает критерий истины настолько мало, что не знает иного стремления, кроме как придать истине биологическое основание. На основе фактов и в тесном контакте с доминирующей дисциплиной знания наших дней, биологией, она хочет показать, «почему люди ориентируются на истину и должны всегда ориентироваться на нее» (Прагматизм, стр. 43). Однако, если бы прагматизм был прав, якобы «вечные» истины не диктовались бы абсолютистски сверху, а демократически выстраивались бы снизу с помощью опыта и демонстрировались бы посредством индуктивных обобщений («empeires», как называет их Вундт). Каждый новый опыт истинен только тогда и только в той мере, в какой он помогает нам поставить себя в соответствующие отношения с другими частями нашего опыта. Законы – это не что иное, как общий опыт, который мы облекли в форму концептуальных сокращений. Universalia post rem. Такие концептуальные сокращения являются прекрасным «меморандумом для памяти», подобно тому как, согласно Миллю, каждая дедукция является лишь обратной индукцией, но как таковая, по крайней мере для контроля, является ценным логическим пособием. Конечно, понятия – это только символы для сокращенного опыта и как таковые пустые слова (flatus vocis [дым и зеркала – wp], говорит средневековый номиналист); но не совсем нерелевантные, потому что не бесполезные, добавляет прагматист. Оправдание каждой теории заключается в ее применимости на практике. Любое средство мышления «истинно» в той мере, в какой оно целенаправленно связывает части нашего опыта и выражает их наиболее кратким и экономным способом (говоря словами Авенариуса и Маха). Понятия «истинный» и «хороший» становятся одним и тем же. Калокагатия греков превращается в алетогатию, как это было уже у Сократа. «Истинное означает все, что оказывается хорошим в области интеллектуального убеждения по определенным врожденным причинам» (Прагматизм, стр. 48). Хорошим же является все то, что благоприятно влияет на образ жизни человека, способствует его настроению, возвышает образ жизни, короче говоря, увеличивает высоту и глубину жизни человеческого типа. Поэтому прагматизм не признает ни рационалистической, ни сенсуалистической догмы, а только догму «пригодности», «эффективности» для повышения отношения к жизни, короче говоря, только догму активности, силы действовать. «Если теологические идеи могут это делать, если понятие Бога, в частности, доказывает свою состоятельность в этом отношении, то как может прагматизм отрицать существование Бога?» (Прагматизм, стр. 51). Это позволяет нам проникнуть в суть философии религии Уильяма Джеймса.