Германия: философия XIX – начала XX вв. Том 6. Иррациональность. Часть 2

Это направление соответствует практическим тенденциям американской жизни и мысли, поскольку ставит перед идеализмом конкретную цель (правильнее сказать: устанавливает фиксированный предел). Январь 1908 года, столь плодотворный для прагматизма, принес также два заметных заявления с немецкой стороны. В «Philosophische Wochenschrift» от 11 января 1908 года (том IX, №№1 и 2) доктор Рихард Мюллер-Фрайенфельс (Richard Mauller-Freienfels) опубликовал хорошо осведомленный обзор «Уильям Джеймс и прагматизм». Наконец, Вильгельм Йерусалем, переводчик «Прагматизма» и горячий сторонник этой новой школы мысли, опубликовал поучительное введение к «Прагматизму» в «Немецкой литературной газете» от 25 января 1908 года (т. XXIX, №4).

Если теперь суммировать все перечисленные здесь симптомы, то можно отметить две вещи. С одной стороны, очевидно, что «прагматизм» произвел более бурный и шумный эффект, чем любое философское движение со времен Ницше. С другой стороны, перечисленные здесь симптомы вызывают у редакторов «Архива» неоспоримый критический долг занять критическую позицию по отношению к этому «новому имени для старых методов мышления», как сам Джемс называет прагматизм, ввиду того огромного эха, которое прагматизм вызвал повсюду. Наше исследование сначала будет посвящено новому имени, а затем перейдет к новому методу.

II Затея с историей термина «прагматизм».

Не только книги, но и имена имеют свою судьбу. Философское слово «прагматизм» не так ново и не так захватывающе и характерно, как кажется его создателю Чарльзу Пирсу и его глашатаю Вильяму Джеймсу. И снова Бен Акиба торжествует: нет ничего нового под солнцем. И когда Джемс дает своей энергичной книге «Прагматизм», в которой он обрушивает настоящий шквал ослепительных ракет – это лекции в Бостоне и Нью-Йорке, прочитанные с пафосом прирожденного ритора, – подзаголовок: новое название для некоторых старых способов мышления, правда заключается в том, что это название так же старо, как и прагматический метод или способ мышления.

Выражения pragma и pragmateia столь же часто встречаются в платоновском диалоге «Кратил», но особенно в логических сочинениях Аристотеля (см. указатель Боница), сколь редки они в послеаристотелевской и тем более в досократовской философии. Значение слова pragma колеблется между «вещью», «предметом», «объектом» и «реальностью». В платоновском «Кратилосе» фраза pragmata legein, pragmata onomazein используется для обозначения деятельности, направленной на вещь или объект. В Платоне «enteixetai oion esti to pragma» означает, что именование или обозначение вещей состоит в указании на то, как эта вещь устроена. Согласно Платону, именование (onomazein) – это делание, действие (praxis) по отношению к вещам, например, резать, ткать или сверлить. Здесь прагма означает активность, действие (Кратил 387C). Здесь имя (onoma) противопоставляется названному объекту (pragma) так же, как dianoia противопоставляется logos в платоновском «Теэтете». Конкретные индивидуальные вещи (pragmata 262e) находятся в таком же общении друг с другом, как и их родовые типы (eide): syntheis pragma praxei oi onomatos kai pematos. Именно язык придает знакам или фонетическим образам вещи или предметы (pragmata).

У Аристотеля языковой фонетический знак соотносится с понятием, как имя соотносится с вещью. Здесь прагма означает конкретный индивидуальный объект. Аристотель замечательно подчеркивает разницу между числовыми знаками и фонетическими символами. В разговоре, говорит Аристотель, мы никогда не узнаем вещи (прагмы), а лишь используем имена как знаки вещей. Поэтому мы ошибочно путаем имя и вещь, заменяя вещь ее именем, как в системе счисления при вычислениях. В аристотелевской логике термин прагма играет важную роль в отличие от онома. В «Указателе Аристотеля» Боница содержатся десятки отрывков под ключевыми словами pragma, pragmateia, pragmateuesthai. Один раз даже встречается термин «прагматолог» (1438 β 20). Сопоставление прагмы и онома, по-видимому, было распространено в сократовском кругу, предположительно уже среди софистов. Однако Аристотель также использует термин pragma в том значении, которое сегодня приписывают этому слову Пьерс и Джемс. Иногда Аристотель понимает его как реальное, данное в опыте, в отличие от просто мыслимых или чисто мыслимых вещей (entia rationis). В логических сочинениях и в «Метафизике» Аристотель неоднократно проводит различие между мыслью (dianoia) и реальным (pragmasi).

Не зря Джемс причисляет Сократа и, в особенности, Аристотеля к отцам прагматического метода, – говорит Джемс (Прагматизм, стр. 31), – в нем нет абсолютно ничего нового». Сократ был его последователем. Аристотель методично использовал его. Локк, Беркли и Хьюм с его помощью внесли значительный вклад в установление истины! Но не только сам метод, эмпирико-индуктивная процедура, которую Аристотелис богато развил наряду с силлогизмом и дедукцией, восходит к Аристотелису, но и терминологическое использование и натурализация «прагматизма» связаны с Аристотелисом. У Сократа и Платона этот термин появляется лишь случайно и эпизодически, и только в противопоставлении онома; только после Аристотеля термин приобретает логическую и эпистемологическую окраску. Теперь он означает конкретное в противоположность абстрактному, реальное в противоположность просто мыслимому, индивидуальный психический опыт в противоположность его логической связи, короче говоря: vérité de fait (дело факта) [истина фактов – wp] в противоположность vérité éternelle [вечная истина – wp]. То, к чему мы обращаемся как к pragma (вещь, предмет, материя, дело, опыт, идея, короче говоря, «реальность»), является психологической истиной, в то время как dianoia гарантирует нам вечную логическую истину. Учение, провозглашенное Джемсом с Локком и английскими сенсуалистами: истинное и ложное – это суждения, которые относятся не к вещам вообще, а только к идеям, – старый аристотелевский обиход. Вещи и предметы, говорит Аристотель, реальны или нереальны; истинны или ложны только идеи. С точки зрения этики, это эпистемологическое общее место в «Гамлете» Шекспира, как и в старом «Гераклите», означает, что добро и зло – это одно и то же. Вещи сами по себе не являются ни хорошими, ни плохими; разум делает их таковыми. Прантль (Geschichte der Logik im Abendlande, Vol. I, p. 118) прекрасно воспроизводит этот ход мысли: объективное существование вещей не зависит от утвердительных или отрицательных высказываний человека о них, и не потому, что мы, люди, подразумеваем или говорим что-то, что оно объективно, но мы подразумеваем и говорим это, потому что оно объективно существует. Таким образом, АРИСТОТЕЛЕС указывает на постоянное внимание к опыту для всего прогресса, который должно совершить знание от просто истинного к необходимому и общему, но делает человека и его мышление ответственным за все то, что является или не является истинным.

Прагматизм по своему замыслу, если, возможно, не по своему действию, есть не что иное, как теория истины. Поиск нового критерия истины придает жизнь и краски этому философскому движению, которое возникает ярко и распространяется с молниеносной скоростью.

Шестая лекция «Прагматизма» Джемса озаглавлена: «Понятие истины в прагматизме». Непосредственная отправная точка этого движения, эссе Чарльза Пирса в американском журнале «Popular Science Monthly» от января 1878 года под названием: «Как сделать вещи понятными» – не что иное, как программное объявление нового критерия истины, который в то время еще не был окрещен «прагматизмом». В более позднем эссе («Что такое прагматизм», Monist, апрель 1905, стр. 171) Пирс сам сформулировал этот критерий истины прагматизма – полезность знания, его пригодность, его эффективность или полезность (power to work) – кратко и четко: «Просто рассмотрите, какие мыслимые практические последствия может иметь идея объекта: тогда идея этих последствий эквивалентна идее этого объекта». Георг Зиммель, которого Джемс, по общему признанию, называет типичным прагматиком – с несравненно большим основанием, чем, кстати, Рудольф Эйкен, чья теория деятельности гораздо больше напоминает Фихте, чем Милля и Спенсера, – уже нашел еще более сжатую версию в первом томе «Archiv für systematische Philosophie» (1895), не зная названия прагматизма и даже не поминая это направление, которое в то время еще находилось в зачаточном развитии. Эссе «Об отношении теории выбора к эпистемологии» завершается словами, которые можно было бы поставить перед словом «прагматизм» в качестве девиза: «Полезность познания одновременно производит для нас объекты познания». (стр. 45)

Уже Зиммель рассматривает полезность познания как основной фактор, приводящий к определенным способам действия, так что «первоначально познание не является сначала истинным, а затем полезным, но сначала полезным, а затем названным истинным». В своем усилении до избирательного акта Зиммель придает этому критерию истины биологический изгиб, который стал преобладающим со времен Авенариуса и Маха. Сама мысль является подлинно лейбницевской. Лейбниц признает истинным существование только того, что действует (quod agit). В Англии и Америке этот критерий истины получил эпитет «инструментальный» (в отличие от «нормативного»).

Американский логик Джон Дьюи («Studies in Logical Theory», Chicago 1903) дал направление этой эмпирико-индуктивной или «инструментальной» логике, а оксфордский философ К. Ф. С. Шиллер в серии работ («Аксиомы как постулаты» в сборнике «Личный идеализм», 1902; «Гуманизм», 1903; «Исследования по гуманизму», 1907) попытался создать более популярную версию и потребовал переноса инструментального метода, который до тех пор действовал только в логике, на все области знания и смог донести его до широкой читательской аудитории ярким, живым языком. Поначалу прагматики плыли под разными флагами. Интенциональные или инструментальные – так первоначально называли прагматиков, более заинтересованных в логике. «Джеймса называли «радикальным эмпириком» до того, как он использовал этот термин в лекции для «Философского общества» профессора Харрисона в Калифорнийском университете в 1898 году и применил его к религии (см. «Прагматизм», стр. 29). Ф. К. С. Шиллера называли «гуманистом» до того, как он присоединился к Джемсу и принял термин «прагматизм» для своего мировоззрения. Итак, подводя итог, можно сказать, что та же самая битва, которая в течение последнего десятилетия шла в Германии между психологами и логиками – полемика Мельхиора Палыги дает наилучшую информацию о состоянии проблемы – принимает форму стычки между прагматиками и спиритуалистами или идеалистами pure sang [чистая форма – wp] по ту сторону воды. Протагора – модель одних (Шиллер так же привержен протагоре, как, например, Лаас и Мач), Платон – других. Новое вино в старых бурдюках. Эмоциональное содержание прагматизма Джемса исходит от Протагора, тогда как своим методом и выражением он обязан Аристотелю.

Сам Джеймс комментирует историю прагматизма следующим образом (Прагматизм, стр. 28): Название происходит от греческого слова pragma, означающего «действие», от того же корня, который лежит в основе наших слов «практика» и «практический». Эта этимологическая деривация от Джемса по меньшей мере односторонняя. Мы показали выше на основе использования языка Платона и Аристотеля, что pragma по своей сути означает вещь, объект, реальность и, таким образом, имеет более эпистемологический привкус. Популярным выражением было «авто» к прагме – «сам предмет». Оттенков «практичный», «полезный», «желанный», «желаемый», «желанный», «желанный» изначально в прагме не было. Только у стоиков, наиболее типичных представителей прагматизма в современном понимании этого слова, то есть с акцентом на намеренном и полезном, осязаемо телеологическом, прагма приобрела вторичное значение, введенное Джемсом. Как известно, стоики были представителями того космически-антропоцентрического утилитаризма, который возводил человеческую полезность в стандарт реальности и истинных ценностей.

Вот как определяет его великий глава стоической школы Хрисипп у Диогена Лаэртского (VII, 94): Добро – это то, что нравственно полезно. Зло – это то, что морально вредно. Вопрос о telos находится в центре их этики. Всякое благо, говорится в ней (там же, VII, 98), полезно (sympheron). Мы называем благом то, что приносит нам пользу (ophelimon). Если Аристотель уже утверждал, что в природе нет ничего бесполезного или напрасного, то стоики карикатурно доводят этот утилитарный принцип до полного идиотизма. С появлением Хрисиппа утилитаризм превращается в фарс. Согласно Цицерону (de natura deorum II, 13, 37), все вещи в мире существуют только ради богов и людей, как, например, лошадь для езды, вол для пахоты, собака для охоты и охраны. Градуированный порядок существ столь же утилитарен по отношению к человеческому роду, составляющему центр мира, как и само человеческое сообщество, выведенное и основанное чисто утилитарно (Cicero, de finibus III, 20, 67). И вот фактический основатель прагматизма Чарльз Сэндерс Пирс прямо указывает на родство своих идей со Стоа. В «Словаре философии и психологии» Балдвина, 1902, т. II, с. 323, родоначальники прагматизма, Пирс и Джеймс, сами используют ключевое слово «прагматизм». Этимологически там приводится следующая деривация: Прагматизм (гр. pragmatikos, сведущий в делах [сведущий в делах – wp]). Как показано выше, эта деривация исторически несостоятельна. В употреблении находятся только pragma и pragmateia, но не pragmatikos. И даже pragma у Платона или Аристотеля никогда не означает «сведущий в делах», то есть искусный, умный, опытный, но изначально вещь или предмет, в отличие от имени или звукового символа. Однако в послеаристотелевской философии термин pragma или pragmateia исчезает из употребления. В «Doxographi Graeci» Германна Дильса эти выражения встречаются лишь в полудюжине мест. Чем позже употребляется слово pragma, тем больший акцент делается на практическом значении, подчеркиваемом Пирсом и Джемсом, точно так же, как пост-аристотелевская философия в целом смещает фокус мысли с теории на практику, с логики и физики на этику. Не благо восходит к истинному, а истинное теперь восходит к благу. И это основная идея прагматизма Пирса-Джеймса. Решающей эпистемологической точкой зрения Пейрса и Джеймса являются последствия. Как со времен первых утилитаристов большого масштаба, киников или гедонистов, нам известна мораль последствий, а именно мораль полезности, названная так позже Бентамом и Миллем, так и в прагматизме есть попытка сформулировать логику последствий. Определение Джемса следует поставить в один ряд с определением, данным выше Пирсом (Пирс, кстати, повторил свое определение в словаре Балдвина, «Прагматизм»). Прагматизм – это, согласно Джемсу, « учение о том, что весь смысл понятия выражается в практических последствиях, последствиях либо в форме поведения, которое следует рекомендовать, либо в форме опыта, с которым следует считаться, если понятие истинно». Очень примечательно, что Пирс, по его собственному утверждению, получил вдохновение для своего прагматического метода, прочитав «Критику чистого разума» Канта (Словарь II, стр. 322). Как Кант был однажды пробужден от догматической дремоты Юмом, так и Пирс был пробужден Кантом. Но Пирс добавил: «тот же способ обращения с онтологией, похоже, практиковали стоики». [тот же способ обращения с бытием практиковали уже стоики – wp]. Однако реальным стимулом для него была логическая постановка прагматической проблемы – он был математиком школы Вейерштрасса, в чем он признается там же, в то время как Джемс преимущественно психологически ориентирован и интересуется философией религии, так что за фактическую плодотворность «нового метода» следует благодарить Джеймса. Пирс с обходительной и тонкой отстраненностью рассказывает о том, как Джемс в 1896 году в «Воле к вере» с радостью взял на вооружение свой метод и применил его в жизни, не зная в то время термина «прагматизм»: «Доктрина, похоже, предполагает, что цель человека состоит в действии – стоическая аксиома, которая уже не так настоятельно рекомендуется сегодняшнему писателю в возрасте шестидесяти лет, как тридцатилетнему».

Это проясняет исторический генезис прагматизма, основанный на самопризнании его создателей: выражение заимствовано из платоновско-аристотелевского обихода, а сама теория возникла со ссылкой на «стоическую аксиому». Суть всей проблемы – в примате воли, практического разума, как сказал бы Кант, над мышлением. Вот почему Джеймс также гораздо более строгий волюнтарист или активист, чем, например, Вундт; он гораздо ближе к доктрине примата чувства над разумом, как это было в английской эмоциональной философии XVIII века и сегодня празднует свое возрождение в психологической школе Теодуля Рибо во Франции и в «Weltanschauungslehre» Хейнриха Гомперца в Вене. У Джемса, как и у Рибо, волюнтаризм Шопенгауэра приобретает изгиб Гамана-Якоби, которому Гёте когда-то дал лаконичную формулу: Чувство – это все. Джемс очень ошибается, вступая в страстную полемику с Гербертом Спенсером, в котором он видит свою эпистемологическую противоположность, в то время как в своей последней работе Спенсер учит примату чувства точно так же, как Джемс и Рибот. Прочитайте трактат Спенсера «чувство против интеллекта» в его последней работе «Факты и комментарии», 1902 год, и вы найдете следующие предложения, которые уже дословно присутствуют у Дунса Скота, но которые не уступают по решительности предложениям Джеймса: «Главным компонентом разума является чувство» (стр. 25) … «чувства – хозяин, а интеллект – слуга» (стр. 30). Это суккус [целебное зелье – wp] Джеймс-Риботской формы волюнтаризма Шопенгауэра.

Если прагматизм таким образом черпает свои теории из Стои, а вдохновение для него – у Канта, который также наделял практический разум приматом над теоретическим, то, возможно, Кант также является невинной причиной того, что название «прагматизм» было подхвачено и введено в повседневный философский оборот как мелкая монета. Я имею в виду не столько название «Антропологии» Канта, которую сам Кант назвал «в прагматических терминах», сколько предисловие Канта к этой работе, в котором прагматическое противопоставляется физиологическому:

«Физиологическое знание о человеке занимается исследованием того, что природа делает из человека, прагматическое – того, что он, как свободно действующее существо, делает из себя, или может и должен делать из себя». Согласно Канту, например, все правила благоразумия являются прагматическими («Grundlegung zur Metaphysik der Sitten», стр. 42, издание Rosenkranz). Он называет прагматичным все практическое, что служит благу человека. «Практический закон из мотива счастья я называю прагматическим» («Критика чистого разума», с. 611). Согласно Канту, прагматизм, таким образом, был бы правилом благоразумия или утилитарным предписанием, обладающим случайной убедительностью. Решающая характеристика необходимого и общезначимого полностью отсутствует в прагматическом познании; это только вера, а не знание (Kr. d. r. V., стр. 623). И это не необходимое, а случайное убеждение.

«Такое случайное убеждение, которое, однако, лежит в основе реального использования средств для определенных действий, я называю прагматическим убеждением» (Kr. d. r. V., стр. 628, издание Адикеса).

Как видно, прагматическая концепция истины, выдвинутая сегодня Джемсом и Шиллером, по мнению Канта, представляет собой практически самый низкий уровень познания истины. Джемс использовал термин «прагматический», который у Канта всегда имеет пренебрежительный оттенок, по крайней мере, в шкале оценок, хотя бы потому, что Кант радикально отвергает все утилитарные расчеты и занимает более низкую ступень, как когда-то Гёзен и Санскулот: unname превращается в имя чести – лингвистическая переоценка кантовских ценностей. Утилитарное – это подтекст прагматического. И именно это практико-утилитарное sousentendu [непроизносимое – wp] является столь же диссонансным звуком для уха немецкого идеалиста из Кенигсберга, сколь и приятным для уха «умного» американца. Для Канта полезность – это контраргумент против абсолютных моральных ценностей, поэтому прагматически-полезный способ смотреть на вещи или обращаться с ними имеет лишь ориентирующую ценность, как картотеки или алфавитные порядки библиотекарей, которые все же лучше, чем полный беспорядок. Но такой прагматический порядок – это в лучшем случае искусственная, пусть и полезная школьная классификация, но не естественная классификация. По мнению Канта (Werke VI, стр. 315), разница между прагматическим делением школ и законностью деления природы фундаментальна: деление школ предназначено только для того, чтобы подвести существа под названия, деление природы – чтобы подвести их под законы.

Здесь становится понятным все различие между сегодняшним прагматизмом и кантовской версией и концепцией. Кант принял бы прагматический метод, как его сегодня отстаивают Джемс и Шиллер, для «Физики нравов» (сегодня называемой социологией), но не для «Метафизики нравов»; для «Антропологии», но не для «Критики практического разума». Это связано с тем, что прагматический метод может дать нам только правила благоразумия или поведения, но никогда – обязательные, непреложные заповеди, категорические императивы. Он остается ограниченным сферой относительного и терпит полный крах, когда речь заходит об абсолютном. Но именно этого и добивается релятивист Джемс. Для него абсолют – это всего лишь пограничное понятие. Он сознательно отказывается от метафизики морали, чтобы скромно обойтись физикой морали (эмпирико-индуктивной социологией). Если Кант возразит, что с помощью прагматического метода можно в лучшем случае получить простое разделение школ, которое ориентирует, но не разделение природы, которое повелевает, Джемс ответит: это именно то, чего я хочу. Я – диалектический демократ. Поэтому я ненавижу все абсолютное, независимо от того, абсолютный ли это монарх или абсолютная концепция. И те и другие тиранят; но я ненавижу тиранию в любой форме, включая концептуальную. В лучшем случае я мирился с suprema lex как с императивом благоразумия, но никогда как с категорическим императивом voluntas regis – называется ли этот «rex» королем, императором, царем или же он называется бытием, сущностью, Богом; но я подчиняюсь suprema lex salus publica в своих собственных хорошо понятных интересах, потому что я – созаинтересованная сторона, соконститунт и собенефициар. Если «школьные разделения» обладают таким дальнодействием и силой действия, что способны управлять конституционными государствами с сотнями миллионов людей, как это происходит во всей западной культурной системе – парламенты, конституции, республики или монархии, несомненно, являются ничем иным, как школьными разделениями, – то такое прагматическое школьное разделение может при определенных обстоятельствах стать мощной защитой против якобы абсолютного естественного разделения. Абсолютная «концепция» и «категорический императив» – лишь логические братья и сестры абсолютного монарха и абсолютного Иеговы. Именно здесь скрещиваются прагматический релятивизм и платоновско-кантианский концептуальный абсолютизм.

Кстати, термин «прагматический» имел историческое значение задолго до Пирса. Прагматическая санкция» Карла VI определяла австрийское престолонаследие в соответствии с утилитарными соображениями и принципами, служащими интересам общественного благосостояния. Да и в немецком языке умного, расчетливого, благородного человека называют прагматичной головой – без всяких дурных коннотаций. В историографии «прагматический метод» натурализовался гораздо дольше, чем могли мечтать Пирс и Джемс. В «Учебнике исторического метода» Эрнста Бернгейма доктринальному (прагматическому) методу истории посвящен целый раздел (стр. 17f). Суть прагматической историографии Бернгейм определяет следующим образом: На этом этапе материал считается желательным не только ради него самого, но и ради определенных полезных приложений; из произошедшего нужно извлечь что-то для практических целей. Первым вполне обоснованным представителем прагматической точки зрения является Фукидид. Полибий ввел термин: прагматическая история («Истории». Книга I, глава 2). Недостатками прагматического метода историографии являются: Субъективность и тенденциозность в ущерб объективности. И это также те подводные камни, которые философский прагматизм Джемса и Шиллера, как мы покажем позже, должен ловко избегать.

Но не только в историографии прагматический метод был полностью у себя дома со времен Фукидида; он также был знаком нам в изложении истории философии в течение примерно полувека. Где Пирс взял слово «прагматизм», у Канта или у Аристотеля, он и сам не знает. Выражение явно витало в воздухе. Сам Пирс сообщает («Что такое прагматизм», Monist, апрель 1905 г.), что 30 лет назад, в своей первой публикации, упомянутой выше, он, возможно, и ввел в оборот этот вопрос, но еще не слово «прагматизм». Он использовал это выражение только в устной беседе, пока Джемс, который не знал его даже в «Воле к вере», не присвоил его и не сделал философским лозунгом. В своей книге «Лейбниц и Спиноза» (Берлин, 1890) я доказал, что Лейбниц сделал то же самое со своим термином «монада».