скачать книгу бесплатно
Матье замолчал. Он вдруг подумал: «Нужно будет жить». Жить, срывать день за днем заплесневелые плоды поражения, платить за этот тотальный выбор, от которого он сегодня отказывался. «Но, Боже мой! Я не хотел ни этой войны, ни этого поражения: что за фокус – обязывать меня нести за них ответственность?» Он почувствовал, как в нем поднимается гнев – ярость попавшего в ловушку зверя, и, подняв голову, он увидел, как такой же гнев блестит в глазах его товарищей. Крикнуть в небо всем вместе: «Мы не имеем ничего общего с этой бойней! Мы не имеем ничего общего с этой бойней! Мы невиновны!» Его порыв угас: безусловная невиновность сияла в утреннем солнце, ее можно было ощутить на листьях травы. Но она так мала: истиной была эта неуловимая общая вина, наша вина. Призрак войны, призрак поражения, призрачная виновность. Он по очереди посмотрел на Пинетта и Лонжена и развел руками: он не знал, хотел ли он им помочь или попросить у них помощи. Они тоже посмотрели на него, потом отвернулись и удалились. Пинетт смотрел себе под ноги. Лонжен улыбался самому себе напряженной и смущенной улыбкой; Шварц стоял в стороне с Ниппером, они говорили друг с другом по-эльзасски, они уже были похожи на двух сообщников; Пьерне судорожно сжимал и разжимал правый кулак. Матье подумал: «Вот чем мы стали».
Марсель, 14 часов
Разумеется, он сурово осуждал грусть, но когда в нее впадаешь, чертовски трудно от нее избавиться. «Должно быть, у меня несчастный характер», – подумал он. У него было много поводов радоваться, в частности, он мог бы себя поздравить с тем, что избежал перитонита, выздоровел. Но вместо этого он думал: «Я пережил самого себя» и сокрушался. В грусти именно причины радоваться становятся грустными, и радуешься грустно. «Однако, – подумал он, – я умер». Насколько это зависело от него, он умер в Седане в мае сорокового года: скукой были все те годы, которые ему оставалось жить. Он снова вздохнул, проследил взглядом за большой зеленой мухой, ползающей по потолку, и решил: «Я – посредственность».
Эта мысль была ему глубоко неприятна. До сих пор Борис выдерживал правило никогда не задумываться о себе и чувствовал себя превосходно; с другой стороны, пока речь шла только о том, чтобы погибнуть, его посредственность не имела такого уж значения: наоборот, меньше оснований для сожалений. Но теперь все изменилось: ему выпала участь жить, и он вынужден был признать, что не имел для этого ни призвания, ни таланта, ни денег. Короче, ни одного потребного качества, кроме здоровья. «Как я буду скучать!» – подумал он. И почувствовал себя обманутым. Муха, жужжа, улетела. Борис провел рукой под рубашкой и погладил шрам, который прочертил его живот на уровне паха; он любил трогать этот маленький рубец плоти. Он смотрел на потолок, он гладил шрам, и на сердце у него было тяжело. В палату вошел Франсийон, направился к Борису, неторопливо шагая между пустыми койками, и вдруг остановился, разыгрывая удивление.
– Я тебя искал во дворе.
Борис не ответил. Франсийон негодующе скрестил руки.
– Два часа дня – а ты еще в постели!
– Я сам себе надоел, – сказал Борис.
– У тебя хандра?
– Никакая не хандра, просто я сам себе надоел.
– Не переживай. В конце концов это закончится.
Он сел у изголовья Бориса и начал скручивать папиросу. У Франсийона были большие глаза навыкате и нос, как орлиный клюв; вид у него был свирепый. Борис его очень любил: иногда, едва взглянув на него, он разражался безумным хохотом.
– Ждать недолго! – сказал Франсийон.
– А сколько?
– Четыре дня.
Борис посчитал по пальцам:
– Получается восемнадцатого.
Франсийон в знак согласия что-то пробормотал, лизнул клейкую бумагу, закурил папиросу и доверительно наклонился к Борису.
– Здесь никого нет?
Все койки были пусты: люди были во дворе или в городе.
– Как видишь, – сказал Борис. – Разве что шпионы под койками.
Франсийон нагнулся ниже.
– В ночь на восемнадцатое дежурит Блен, – объяснил он. – Самолет будет на площадке, готовый к отлету. Он нас пропустит в полночь, в два часа взлетаем, в Лондоне будем в семь. Что скажешь?
Борис ничего не ответил. Он щупал шрам и думал: «Они везучие», – и ему становилось все грустнее и грустнее. Сейчас он меня спросит, что я решил.
– А? Ну? Так что ты об этом думаешь?
– Я думаю, что вы везучие, – сказал Борис.
– Как везучие? Тебе остается только пойти с нами. Ты же не скажешь, что это для тебя неожиданность? Мы ведь тебя предупредили.
– Да, – признал Борис. – Это так.
– Так что же ты решил?
– Я решил: черта с два, – с раздражением ответил Борис.
– Однако же ты не собираешься оставаться во Франции?
– Не знаю.
– Война не закончена, – упрямо сказал Франсийон. – Те, кто говорит, что она закончена, трусы и лжецы. Ты должен быть там, где сражаются; ты не имеешь права оставаться во Франции.
– И ты меня в этом уверяешь? – горько спросил Борис.
– Тогда решай.
– Подожди. Я жду приятельницу, я тебе об этом говорил. Решу, когда ее увижу.
– Тут не до приятельниц: это мужское дело.
– Сделаю, как сказал, – сухо промолвил Борис.
Франсийон смутился и замолчал. «А вдруг он решит, что я их выдам?» Борис заглядывал ему в глаза, пока не увидел на лице Франсийона доверчивой улыбки, которая его успокоила.
– Вы прилетите в семь? – спросил Борис.
– В семь.
– Берега Англии по утрам должны быть восхитительны. Со стороны Дувра там большие белые утесы.
– Да, – подтвердил Франсийон.
– Я никогда не летал самолетом, – сказал Борис.
Он вынул руку из-под рубашки.
– Тебе случается чесать шрам?
– Нет.
– Я свой все время чешу: это меня раздражает.
– Если вспомнить, где расположен мой, – сказал Франсийон, – мне было бы сложно чесать его на людях.
Наступило молчание, потом Франсийон продолжил:
– Когда придет твоя приятельница?
– Не знаю. Она должна приехать из Парижа – попробуй доберись оттуда!
– Ей лучше поторопиться, – заметил Франсийон, – потому что времени у нас в обрез.
Борис вздохнул и повернулся на живот. Франсийон равнодушно продолжал:
– Свою я оставляю в неведении, хотя я ее вижу каждый день. В вечер отъезда я ей пошлю письмо: когда она его получит, мы будем уже в Лондоне.
Борис, не отвечая, покачал головой.
– Ты меня удивляешь, – сказал Франсийон. – Сергин, ты меня удивляешь!
– Кое-что тебе не понять, – ответил Борис.
Франсийон замолчал, протянул руку и взял книгу. Они пролетят над утесами Дувра ранним утром. Но что толку об этом думать: Борис не верил в чудеса, он знал, что Лола скажет нет.
– «Война и мир», – прочел Франсийон. – Что это?
– Это роман о войне.
– О войне четырнадцатого года?
– Нет. О другой. Но там всегда одно и то же.
– Да, – смеясь, согласился Франсийон, – там всегда одно и то же.
Он наугад открыл книгу и погрузился в чтение, хмуря брови с видом горестного интереса.
Борис снова прилег на койку. Он думал: «Я не могу причинить ей боль, я не могу уйти второй раз, не поговорив с ней. Если я останусь ради нее, это будет доказательством любви. Да уж, странное получается доказательство». Но есть ли у солдата право оставаться ради женщины? Франсийон и Габель, разумеется, скажут, что нет. Но они слишком молоды, они не знают, что такое любовь. «Что такое любовь, я уже знаю, тут меня просвещать не надо, и я знаю ее цену. Следует ли остаться, чтобы сделать женщину счастливой? При таком раскладе скорее всего что нет. Но можно ли уехать, сделав при этом кого-то несчастным?» Он вспомнил высказывание Матье: «У меня всегда хватит храбрости, чтобы при необходимости доставить кому-то страдание». Все так, но Матье всегда поступал обратно своим словам, и храбрости доставить кому-то горе ему явно не хватало. У Бориса сжалось горло: «А что, если это просто безрассудная выходка? Что, если это чистейший эгоизм: отказ от тягот цивильной жизни? А может, я прирожденный искатель приключений? А может, вообще погибнуть легче, чем жить? А может, я остаюсь из-за любви к комфорту, из-за страха, из-за желания иметь под рукой женщину?» Он обернулся. Франсийон склонился над книгой прилежно и в то же время с каким-то недоверием, как будто он пытался уличить автора в неправде. «Если я смогу ему сказать: я еду, если это слово сможет сорваться с моих губ, то так тому и быть». Он прочистил горло, приоткрыл рот и ждал. Но слово не шло на язык. «Я не могу причинить ей такое горе». Борис понял, что без совета Лолы он ничего не решит. «Она, безусловно, скажет нет, и все будет улажено. А если она не придет вовремя? – испуганно подумал он. – Если ее не будет к восемнадцатому? Нужно будет решать одному? Предположим, я остался, она приезжает двадцатого и говорит: я бы позволила тебе уехать. То-то физиономия у меня будет. Другое предположение: я уезжаю, она приезжает девятнадцатого и кончает с собой. Ох! Дьявол!» Все перемешалось у него в голове, он закрыл глаза и погрузился в сон.
– Сергин! – крикнул от двери Берже. – Тебя во дворе ждет девушка.
Борис вздрогнул, Франсийон поднял голову.
– Это твоя приятельница.
Борис опустил ноги и почесал стриженую голову.
– Держи карман шире, – зевая, сказал он. – Нет, сегодня меня навещает сестра.
– Да? Сегодня тебя навещает сестра? – ошалело повторил Франсийон. – Это та девушка, которая была с тобой прошлый раз?
– Да.
– Она недурна, – вяло заметил Франсийон.
Борис замотал обмотки и надел куртку; он двумя пальцами отдал честь Франсийону, пересек палату и, посвистывая, спустился по лестнице. На середине лестницы он остановился и рассмеялся. «Забавно! – подумал он. – Забавно, что я печален». Ему вовсе не хотелось видеть Ивиш. «Когда мне грустно, она не помогает, – подумал он, – наоборот, удручает».
Ивиш ждала его во дворе госпиталя: вокруг кружили солдаты, поглядывая на нее, но она не обращала на них внимания. Она издалека улыбнулась ему:
– Здравствуй, братик!
Увидев Бориса, солдаты засмеялись и закричали; они его очень любили. Борис приветственно махнул им рукой, но без удовольствия отметил, что никто ему не говорит: «Счастливчик» или «Лучше бы мне ее иметь в своей постели, чем винтовку». Действительно, после выкидыша Ивиш сильно постарела и подурнела. Естественно, Борис по-прежнему гордился ею, но уже как-то иначе.
– Здравствуй, страхолюдина, – сказал он, касаясь шеи Ивиш кончиками пальцев.
От нее теперь всегда веяло одеколоном и лихорадкой. Он беспристрастно оглядел ее.
– Ты паршиво выглядишь, – сказал он.
– Знаю. Я безобразна.
– Ты больше не красишь губы?
– Нет, – жестко сказала она.
Они замолчали. На ней была ярко-красная блузка с закрытым воротом, очень русская, которая делала ее еще бледней. Ей бы очень пошло открыть немного плечи и грудь: у нее были очень красивые круглые плечи. Но она предпочитала закрытые блузки и слишком длинные юбки: можно подумать, что она стыдилась своего тела.
– Останемся здесь? – спросила она.
– У меня есть право выходить в город.
– Автомобиль ждет нас, – сказала Ивиш.
– Он не здесь? – испуганно спросил Борис.
– Кто?
– Свекор.
– Еще чего!
Они пересекли двор и прошли через ворота. Увидев огромный зеленый «бьюик» господина Стюреля, Борис почувствовал, до чего он раздосадован:
– В следующий раз скажи, чтобы он ждал на углу улицы.
Они сели в автомобиль; он был до смешного просторным, в нем можно было затеряться.
– Здесь можно играть в жмурки, – процедил сквозь зубы Борис.
Шофер обернулся и улыбнулся Борису; это был кряжистый и подобострастный мужчина с седыми усами.
– Куда отвезти мадам?
– Что скажешь? – спросил Борис.
Ивиш подумала:
