Что посмеешь, то и пожнёшь

– Кто, кто? – подлип я с вопросом.

Баба Федора махнула бабе Наде:

– Надь! Ты мало передохни́… А я пояснение подам… Тоник, бачишь ото вертикушку?

Наискосок от угла дома на колодах серел бесколёсый, безоконный кузовок горбатой «Победы». Над ней на шесте ветер туго вытягивал в ровную полосу белую тряпицу с пёстрой надписью.

ЧАЙХАНА

«Перестройка – мать родная», -

прочитал я вслух.

– От! От! – подхватилась баба Надя.

– Спервача, – говорит баба Федора, – назвали свою чай…хану «Перестройка имени Горбачёва». Но им хóроше въяснили, шо это имя может им вскочить в колымскую десяточку. Тогда оне сбежали чудок ниже. Раскатились подлизаться…» Перестройка имени дорогого товарища Горбачёва». Опеть неувязка. Чёрный намёк. Дорогой-то он дорогой. Тольке не сердцу нашему, а желудку. Очередищи!.. Хоть Горбач прибёг к власти и давно, а с продуктами всё по-брежнему… Ой, вру я!.. Хуже! Ещё хужей стало с продуктами! Намного хужей! Очередищи за хлебом длиньше Горбачёвой петли.[410] В магазинах пустота… А и в беде посмеиваются у нас: «Пей – вода! Ешь – вода! Жирный не будешь никогда!» Люди в былочки повыхудились… Таскают одни скелеты… Чаще стали болеть. В больничке нашей, как в голодном приюте… Ой, Горбач… Сплошная кумедная борьба за перестройку. Или он нас…

– … попугать хочет в рамках «социалистического выбора и коммунистической перспективы», – подсказал я.

– Дажно у меня эта дуристика в зубах навязла. Гнилую лапшу или те же спички и то только по талонам вырвешь. Так шо за «дорогого» тоже можно срок поймать. У нас жа тольке трупы топтать дозволено. С трупа и живой царёк видней… Помялись, помялись, на том и сели. Назвали «Перестройка – мать родная». В той «Перестройке», – сердитей пустила баба Федора слова, – пьянь перестраивается с человека на скотиняку. В получку – хоть камни с неба катись! – по-под окнами взадь-вперёдку, взадь да назадь шастае тайный допрос-брякотень: «Вася (Ваня, Витя…) ты уже сбегал на пилораму?[411] Уже перестроился?» – «Ещё не успел». – «Ну!.. Давай в Израиль и обратки![412] Кидай скорей вшивый рубляш на срочное политицкое мэро-приятие. Тара своя. Закусь своя. Взрывчатка всенародная. Сбор трубим ровнышко в восемь… Ну, я попрыгал к сороке-воровке!»[413] В восемь крадкома сбегаются в «Перестройку». У каждого свой ограничитель, редко у кого луковичка, ещё реже хлебный ломтёк. Наичаще всё нюхачи. Рванут по гранёному и носы в гору, как петухи на водопое – нюхают воздух. Закусюють это!..

– На таковского нюхача с чайной фабрики я и налетела, – пожаловалась баба Надя. – Мне б умолчать, пропустить его мимо. А меня дёрнула дурь за язык, я и ляпани: ты всё одно будешь мимо Федюшки проходить, возложь мой кулёк орешков и два яблочка ему на холмок у крестика. Он руку протяне, возьме… «Уже взял!» – заржал нюхач, и хрустнуло моё бедное яблочко на жеребцовых зубяках. От паразитяра! Какое распущение себе дал! «Ты, бавушка, – брякотит, – не убивайся, в растрату я тя не втолку. Войди в мою положению… Весь горю с первача. На сухач петровский дерябнуть! Перенедоел… Каково? Ни крошки ваши обормоты не поднесли заесть. Хулиганствие высшего пилотажа! Хоть бы пол-ленинградского военного подарунчика…[414] первую серию… Сгорю ж синим пламешком. Пепел завтра найдёшь где в канаве. А зачем таки утраты человечеству? А мы с тобой в обменку… Я сейчас умолочу твои яблоки, докачаюсь до хаты, и свои такие же только уже четыре положу от твоего имени. Идёт? В обмен? Взаимно?..» Я молчу. Он подал мне спасибо, да я домой не донесла… Этот охлой комедно поклонился и уёрзнул. Побрёл, знай дерёт себе похабень:

– Перестройка – мать родная,Хозрасчёт – отец родной.На хрена родня такая,Лучше буду сиротой.

Ох, господи… «Лишить человека ума очень легко, лишить дурости невозможно»… Вот шо… Да шо мне его яблоки? Я свои хотела… Я, Тоша, что попрошу… Как во все приезды, по старой детской дружбе ты на ночь пошатаешься к Юрке в центру. Идти можно сюдой, как обычно. А можно и через четвёртый, через питовник. Так дажно ближей до Юрки будет… Мимо Федюшки… Я дам кулёк орешков, яблочков, яичек… Передашь?

– О чём речи…

Нижней травяной дорогой побрели мы с Валентиной мимо задичалого лужка, где когда-то резались в футбол с пацанвой с четвёртого, мимо питомника…

В сетке солнцами пылали баб Надины яблоки, тянули из памяти печальные картинки из давних дней…

С бугра, из жутковатых еловых зарослей, сиротливо глянул свежий брусок креста, и мы свернули влево с гравийной шоссейки.

Кладбище было опутано проволокой. Для надёжности по верху пустили колючку. Раскляченные старые воротца, сбитые из слег, поникло приоткрыты.

Чуть выше вприжим с кладбищенской проволокой сутулился сумрачный домина.

Во дворе скакали в хороводе вокруг зевающей собаки чёрные, закопчённые тарзанята.

Куры греблись у ближних крестов, сбочь в луже охала хавронья.

Неужели больше негде было сесть этому пришлому думовладельцу?

Сколько помню, совхоз хоронил в соседнем селе. В Мелекедурах. Там кладбище обнесено чугунной витой ажурной оградой. Свиньи не трутся о кресты.

В совхоз понавезли несчастных аджарцев, выселенцев с-под турецкой границы. Жестоко повыкидывали их из родных гнёзд. Властям показались они ненадёжными. Слишком горячо горели глазки в турецкую сторону. Их сюда и столкали. «На перевоспитание». Чтоб чуток поостыли…

Конец двадцатого века…

Конец чёрного, могильного советского века…

Советы надёжно валятся. Вышло их время. Но и сейчас, в предсмертной агонии, Советы всё перевоспитывают неугодных, перевоспитывают, перевоспитывают… За семьдесят три года никак не угомонятся… Чёрный, могильный советский век…

Стали Насакирали числом поболе. Заимели свой сельсоветишко. А потому заимели и право на своё кладбище.

Теперь хоронят наши у себя вот здесь. У питомника.

На горке, совсем рядом чайная фабричонка.

Непокойно было живущим тут, под дорогой, от этой грязнухи. Она вечно гнусавила на всю округу день-ночь, вечно заливала мазутом всё сущее в несчастной нашей речонке Скурдумке.

Но сейчас фабричка молчит. Без русского тока молчит…

Умерла…

Кресты, кресты, кресты…

Как взмахи рук в беде зовущих.

Эти кресты – Россия, навеки покинутая на чужбине.

Остановись, прохожий,Помяни наш прах.Мы у себя дома,А ты еще в гостях.

Познахирин Иван Иванович

1926 – 1972

Клыков Иван Лупович

1913 – 1980

Уткин Андрей Алексеевич

1908 – 1973

Уткин Николай Андреевич

1930 – 1979

Третьяков Афанасий Маркович

1902 – 1982

Соленый Леонид Дмитриевич

1940 – 1975

Соленый Дмитрий Дмитриевич

1905 – 1982

Чочиа Ермиле Яковлевич

1896 – 1979

Косаховский Сергей Данилович

1922 – 1987

Нет, не уйти мне от этих могил…

Бочаров Иван Лукьянович

1908 – 1976

Бочарова Дарья Андреевна

1918 – 1987

Лещев Федор Николаевич

1913 – 1983

Простаков Тимофей Андреевич

1916 – 1975

Комиссаров Иван Федорович

1937 – 1984

Сербин Петр Иванович

18. 08. 1910 – 8. 02. 1988

Половинкин Филарет Федорович

1900 – 1981

Половинкин Иван Филаретович

14. 06. 1925 – 11. 06. 1989

Всего-то на немножко опоздал я, дядя Ваня…

Всего-то на пустяк…

В молодые дни мои при встречах вы не бежали обнимать меня, я не бежал обнимать вас. Но стоило мне уехать из Насакирали, как всё перекувыркнулось кверх кармашками. Не пойму досегодня, почему гостевой стол стал сводить нас? Стоило мне приткнуться на ночь то ли у Клыковых, то ли у Бочаровых, то ли у Семисыновых, как вы с Груней выцарапывали меня к себе.

Я до того рассмелел, что в прошлый приезд уже сам пришлёпал со станции прямо к вашим.

Вы были в совхозной больнице.

Колодезное радио быстрее всяких ног донесло до вас весть, и вы убежали из больницы.

Я сидел ел.

Незаметно, на пальчиках, вы подкрались со спины… Ёжик без ножек… Ваша стерня до сих пор жжёт мне щёку. И кто же знал, что то был последний ваш поцелуй?

– Почему вы в больнице? – спросил я. – Что с вами?

– А! Чтой-то там брешут про тяжёлое с лёгкими! – в подбитом смешке отмахнулись вы от больничных расспросов. – Брешут, брешут! Начисто брешут!

– Ага! Так и брешут… – неуверенно возразил приёмный ваш сын Владимир, уже взрослый, кавалер. – Кашляешь вон, бациллы раскидываешь!

– Ну-к, бацилла! Шлёп-шлёп отсюда! Беги лучше умой «Жигулёнка».

Парень послушно пошёл мыть машину, и вы вернулись к докторам.

– С лёгкими у меня ничего тяжёлого… Порядец!.. Что они понимают? В гроб усандалить – милости прошу! А вылечить – извини-подвинься… Брешут на мои лёгкие… Меня, Антониони, – стишил он голос, шатнулся верхом ко мне, – другая болезня затолкала… Полный звездец! Невысказанные мысли называется.

– По науке это остеохондроз.

– Да какая там наука? Ты это случаем выбежал на науку. Никаковского твоего этого ос… Это у нас родовое. Ты хоть голос моего покойника батечки слыхал? Да что я пытаю… Я сам-то слыхал раз на году… Всё молчал, молчал… В закрытый рот муха не залетит… Молчуком и отошёл… Я тоже весь в папаньку. Жизнюка тако счастье навалила на душу… Людям не похвалишься…

– Ванька! Ветрогон! Сгасни! – прикрикнула старуха мать. – Накидал у сэбэ лишних рюмок, у дурь и покатило?!

– У нас, мамо, гласность же!

– У дураков она никовда не выводилась.

Вы покорно затихли, сронили голову на подставленные кулаки.

Со свежа холмок лежит рассыпчато, пушисто, похож на приоткрытый рот. Кажется, говорится мне:

«Я был тем, чем нынче ты. Ты будешь тем, чем нынче я».

Буду, буду. Куда же я денусь? Не миновать, в сухом дереве не пыхнешь, не дыхнешь, не ворохнёшься. Земля еси, в землю отъидеши…

Если бы не мать, может, вы и рассказали в последнюю нашу встречу, что мяло вас всю жизнь. Я уже всё то знал. С уха на ухо добежало и до Москвы.

Та ваша тайна-беда ясно объяснила мне вас…

И уходила она на Украину. В голодомор.

В тридцать третьем годуЛюди падали на ходу.Ни коровы, ни свиньи,Тилько Сталин на стини.

Ну, не мне вам рассказывать…

Всё сами знаете…

Вспомните…

Тридцать третий – первый год второй сталинской пятилетки. Именно во второй пятилетке, как торжественно было заявлено всему миру, СССР построит у себя коммунизм. И начали строить коммунизм… голодом. И где? На Украине. Это ж житница, не какая-нибудь там Чукотка. Куда девался хлеб тридцатого – тридцать второго годов? Ушёл, как ходило по газетам, за граничку, ушёл на валюту для сталинской индустриализации с коммунизмом. А народ с голоду пух, «аж шкура лопалась, с трещин сочилась вода». Люди ели людей, ели кошек, собак, крыс. По самым щепетильным подсчётам, только на Украине умерло от голода в тридцать третьем году семь миллионов двести тысяч человек. Это только по Украине. А по России скольким ещё голод срубил жизни?

Мать покормила вас с Василием и увела в лес.

Уложила в скирду.

– Отдохнить, хлопцы…

Вы поснули.

Вы один проснулись… Матери нет…

Вы бегом домой.

А Василия, младшего брата, забыли разбудить. Остался Василий спать один в лесу.

Война осыпала вас орденами.

Подбавил орденов и совхоз.

Но ордена не закрывали раны в душе.

Вся ваша семья, семья ссыльных переселенцев, все годы тишком от мира разыскивала Василия. Достаток не грел вас, лад в чужих нищих семьях рвал вас на куски. Не отсюда ли и злоба? Не отсюда ли и отчуждение?

В конце концов уже стареющий Василий отыскался.

Приехал.

Отец-мать молили:

«Переезжай к нам! Всё тебе оставим!»

Но он-то что ответил!

«Из копны я вскочил в детдом. Потом меня приняли одинокие врачи. Теперь они старенькие. Они мне родители, не вы. И своих родителей я не брошу. На похороны отца-матери приеду. Больше меня тут не будет».

Так и сделал.

На похороны вашего отца приехал. Но на ваших похоронах, дядя Ваня, он уже не появился.

Та ночь в скирде навсегда стала между вами, братьями, навсегда развела вас.

Прав Василий? Не берусь судить. И вам я не судья.

И мать судить не берусь, хотя и всякий зверь не бросит своё дитя на погибель.

То не мать, то голод, то сталинский коммунизм, то сталинская рука вела вас с братом в лес. И если б всё можно было столкнуть на голод, то б и отец-мать должны были остаться в копне. Почему они выбрали только вас двоих? Только на вас на двоих не находилось хлеба? Если уж горе хлебать, так всем по одинаковой ложке.

Чёрная тайна…

Неправда, когда говорят, что тайна умирает вместе с человеком. Вы не унесли свою тайну с собой. Она пережила вас, ушла к живым. Что ей, неприкаянной, теперь делать?

Старики бросили на смерть своих детей, и Бог наказал. Не дал детям этих стариков счастья рожать самим. Матрёна со своим Порфирием бездетно дожимают свой век. Вы побежали кланяться детдому. Взяли мальчика какой-то стакановки-шалашовки. Парень не задался. Пьёт, сбивает баклуши. Не он ли и спихнул вас до срока в могилу?

Простите, дядя Ваня.

В молодую пору я не понимал, почему вы сыпали на чужие раны соль вёдрами вместо того чтоб положить пластырь. Не понимал, почему вас жестоко бодрило лишь злое счастье. Я не знал, не ведал истинной вашей беды, не видел её страшных, чёрных корней и судил о вас только по тому, хочу верить, случайному, наносному, что видел. Ясность пришла полная, когда большие годы-уроды уже разлучили нас. А теперь простите, что побеспокоил. Мир вашему одинокому тесному домку…

Из Насакиралей шатнулся я в Чакву.[415]

В нашу столицу чая.

Божий рай-уголок…

Лау Джонджау и Ксения Бахтадзе

Без чая человек не способен воспринимать красоту.

Японская поговорка

Первая неудачная попытка разведения чая у Чёрного моря в сороковых годах XIX века принадлежит наместнику царя на Кавказе князю М. С. Воронцову.

И лишь…

В 1892 году промышленник-чаеторговец Константин Попов встретился в Китае с человеком, чье имя навсегда войдет в историю русского чаеводства, с учёным Лау Джонджау (родился в 1870 году в провинции Кантон).

«Как специалист по чайного культуре – вспоминал Лау Джонджау – приехал я из Китая в Батум ровно 30 лет назад по приглашению русского чаеторговца Константина Попова. Он заинтересовался этой культурой и решил разводить чайные плантации в своих имениях в Батумской области. Я и десять моих соотечественников прибыли в Батум 4 ноября 1893 года. Разбивку чайных плантаций я начал в Чакве в имении «Отрадном», затем в имениях в Салибаури и в Капрешуми.

В 1896 году мне удалось приготовить первый чай на Кавказе. Дела шли успешно. В 1900 году на всемирной торгово-промышленной выставке в Париже чай, приготовленный мною с плантаций Попова, получил большую золотую медаль с надписью: «За лучший в мире кавказский чай Константина Попова».

На этой выставке министр земледелия А. О. Ермолов, знакомый ещё по Батуму, рекомендовал меня в удельное ведомство. Поступив на государственную службу, наша семья сохранила самые добрые отношения с Поповым. Он хорошо знал, что не ради материальных выгод я оставил службу у него.

За добросовестное отношение к делу начальник управления уделов России князь Кочубей разрешил в 1909 году постройку дома специально для моей семьи. В составлении плана дома, в котором я живу сейчас, и в оформлении его фасада принимал участие и я. Дом построен в китайском стиле по проекту немецкого архитектора.

По истечении десяти лет службы я был награжден орденом Св. Станислава, а главное управление уделов предложило перейти в русское подданство, со всеми правами высших чиновников. Я благодарил начальство, но преданный своему отечеству, от подданства отказался.

Я стал первым китайцем, получившим орден от Российского правительства, и могу гордиться, что впервые в России ввел на вверенной мне фабрике восьмичасовой рабочий день.

В 1911 году по разрешению императора я купил земли близ Батума и на своей плантации вырастил чай, который на первой батумской сельскохозяйственной выставке получил Большую серебряную медаль.

В 1925 году я получил Орден Трудового Красного знамени из рук нового Советского правительства.

За долгие годы, проведенные здесь в непрерывной работе, единственным моим развлечением была охота и лошади.[416] В течение многих лет я знакомился с жизнью и обычаями этого края. С русскими, грузинами, греками, армянами, евреями. В характере и обычаях грузин я нашел много сходства с характером китайцев. У меня много знакомых и друзей среди всех наций и отношение ко мне и моей семье самое искреннее.

Дети окончили батумскую гимназию. Старший сын потом окончил Петербургский университет.

Мы были знакомы со многими представителями передовой русской интеллигенции. Бальмонтом, Есениным, с семьей знаменитого питерского хирурга Гаевского.

В этом моём доме в Чакве сохранилась частица истории общения наших народов, частица истории культур.

30 лет на Кавказе…

Я с семьей решил возвратиться домой. Вернувшись на Родину, видя ее дивную природу, я буду видеть и вспоминать любимую Аджарию. Мир её народу и полного расцвета его творческим силам, подобно восходу солнца, которое чем выше поднимается по небосводу, тем светит ярче и ярче».

(Вскоре после отъезда Лау на Родину приехала в Советский Союз его внучка Лю. Вышла замуж за грузинского художника Гиви Кандарелли. Более сорока лет преподавала китайский язык в тбилисском университете. Председатель грузино-китайского общества «Великий шёлковый путь».)

Лау Джонджау – пионер чайного дела у нас в стране.

В Китай он вернулся в 1925 году.

А через два года в Чакву приехала Ксения Ермолаевна Бахтадзе, выпускница тбилисского политехнического института.

Продолжательница дела Лау.

Академик ВАСХНИЛа.

Депутат Верховного Совета СССР.

Бахтадзе вывела более двадцати новых сортов чая.

За пять лет до её смерти я встречался с нею в Чакве.

И теперь я ехал в Чакву поклониться праху Великой Ксении.

Сердце пало моё, заплакало в Чакве, у могил Ксении Ермолаевны Бахтадзе и Владимира Андреевича Приходько.

Одним крылом селекционный питомник – чаи, бамбук, магнолии – взлетал к вершинке бугра, где в сырой тени ёлок супились, горевали за оградой два намогильных знака.

Отсюда как на ладошке море; у изголовья питомник, всё дело жизни. К участкам китайского, индийского, японского чаёв примыкают участки с новыми, уже выведенными здесь Ксенией Ермолаевной при поддержке Владимира Андреевича двадцатью сортами местного чая.

Ещё в девятнадцатом веке русские начали разводить чай в Чакве. Воистину, Чаква – «слон чайного русского дела».

Отошёл Владимир Андреевич в 1966 году – судьба отсчитала ему 64 года, – и Ксения Ермолаевна сама выбрала место для последнего успокоения в верхней точке питомника. Ограду заказала на две могилы. Мужу и себе.

Я бывал у Ксении Ермолаевны и после давней чаквинской истории, переписывался с нею, писал о ней в одном московском популярном журнале.

Я знал её простые, как взгляд ребёнка, желания. Лечь в землю рядом с Владимиром Андреевичем. У обоих будут одинаково тихие намогильные знаки. И будет на них написано на родном языке семьи – на русском. Владимир Андреевич украинец, Ксения Ермолаевна грузинка. А говорили они меж собой по-русски. Русский был родным языком семьи.

Ксения Ермолаевна умерла в субботу 25 ноября 1978 года, (родилась 6 февраля 1899). Два месяца недобрала до восьми десятков.

И послушались её живые?

Похоронили рядом. А в остальном…

Памятники совершенно разные.

Не спутаешь, кто рядовой агроном, ни за что репрессированный лагерник, выселенец. А кто академик.

У него на памятнике написано по-русски, а у неё – царственой вязью по-грузински.

Выходит, в жизни они говорили на разных языках?

Не понимали друг друга?

И в обиде смотрит Владимир Андреевич из обычной альбомной карточки на просторно разлитое по чёрному мрамору какое-то чужое, смятое печалью лицо жены.

«Ксеничка, милая, что же они с нами так?.. А?.. Двадцать семь лет я не видел тебя, всё в Чу один да один. И теперь, когда мы рядом, они нас разлучают?»

Зачем же вы, живые, ссорите и мёртвых?

Светлому будущему – светлую память!

В. Колечицкий

Домой, в Москву, мы возвращались с женой через областной город В.

Каждая деревнюшка норовит скроить себе костюмчик по Москве.

Местные комцарьки ни в чём не хотели отставать от цэковских.

В цэка как?

Вот первого секретаря обкома собрались провожать на пенсию. Смотрят. Рьяно служил партии? Вроде рьяно.

И в столицу выкатывают пенсионера. Получай цэковские палаты, продолжай радоваться советской жизни!

Откинул лапоточки цэковский шишкарь – его тащат на красный погост. Под кремлёвскую стеночку.

А чем провинция хуже Москвы? Разве нельзя учредить для партэлиты свой красный погост? Всю жизнь парттруженичек кормился из спецмагазинов, лечился в спецбольницах, отдыхал в спецсанаториях, сидел в спецтюрьмах… А откинул коняшки партбожок – и кончилась спецжизнь? Партправитель ложись в землю рядом со всяким сбродом? Было время, ложились. Больше нету сил играть в любовь к народу, в спецдемократию. Откроем свой спецпогост! И назовём мудро:

Аллея почётного ЗахоронениЯ

Приглашаем всех желающих!

От А до Я!

Приглашаем-то всех. Да положим на Аллее самых спецдостойненьких!

Приближалась красная совдата. Годовщина Октября!

Надо поднести подарок. Что за праздник без подарка? Всё должно как положено.

И решено было поднести к дате ах подарок.

Аллею!

Наметили день и час торжественного открытия.

Но мало открыть.

Надо на открытии и не менее торжественно похоронить на Аллее первого почётного спецжмурика.

Кем откроется Аллея?

Кто захватит призовое местечко номер один?

Кто к сроку нырнёт в гроб? Именно в предпраздничную неделю?

Говорят, между почётными кандидатами в спецжмурики разгорелась нешуточная война. Ради любимой и славной КПСС каждому зуделось лечь костьми не раньше и не позже кануна праздника. Дорога ложечка к обеду! Иначе останешься без обеда. То есть без первого распочётного места на Аллее.

И кто ж, думаете, лёг трупом на открытии Аллеи?

Горбылёв!

Говорят, спецсмерть ему была устроена по большому спецблату.

Но это говорят.

А вот то, что он ухватил первенькое местечко – это уже не разговоры. Это исторический факт.

И кто бы мог подумать! Наш пострел и тут поспел!

Тупица, развратник…

Но какой наш тупица! Какой наш развратник! Какой партсынуля! Какой верный ленинец! Верно служил всю жизнь компартии – получи первое место на красном погосте!

Правил к красному погосту и Пендюрин.

Но не срослось вот.

А как славно-то всё шло…

Наконец-то перевели его из Верхней Гнилуши в обком.

В первый рабочий день побежал первый раз на дорогой обкомовский горшок. С ногами взлез на горшок чинно-благородно и котовато замурлыкал любезный сердцу народный романсишко:

– На мосту стояли тр-р-рое:Она, он и у него…

Его вульгарное пенье на полуслове вдруг сломил грубый стук сбоку. Из соседнего кабинетти.

– Пендель! А что это ты такой антикультурный? Как истинный красный помидор![417] Навстречу в коридоре прожёг молча. Ха! Купил вертолёт![418] Мне этот помёт Валькирии[419] не понравился. Не рановато ли ты пендюрочку настроил?[420] Ну, чего молчишь? Попа-ал ты в засаду… Со страху, говоришь, даже рейтинг упал? Прямо в самогонный аппарат?[421]

Пендюрин с замирающим сердцем вслушивался в знакомый голос сбоку и боялся вздохнуть. Неужели он посмел не заметить кого-то из обкомовского генералитета? Наверняка кто-то из шишколобых. Обкомовская килька так бы не отважилась с ним греметь крышкой.

Голос говорившего у него на слуху.

Но он никак не мог угадать, кто же именно базарит.

– Ну ты, унесённый в унитаз цукерок,[422] чего молчишь? До тебя ещё не доехало, что бесплатный секс бывает только в мышеловке? Ну что, винтики крутятся? Шевелишь понималкой и никак не угадаешь, кто за стеночкой? Сама Понарошкина!..[423] Всё равно молчишь? Отвечай, ты где такой бурости набрался, что начальство в упор не замечаешь? Прогладь, шкварыга, пиночетки[424] и уёбывай своим ходом из обкома, покуда я тебя не опустил в шурф! Целую неделю сидел я честно-благородно на строгой диете.[425] Но ты, скотобаза, как видишь, выбил меня с культуры. Мухой отсюда! Я дал овцу,[426] а ты, огрызок удачи, живо шустри отсюда! Вон из нашего ёбщества! Хоть в саму Ебаторию![427] Вечно загорать! Не исчезнешь по моему собственному желанию – подвешу за кокосы! Да будешь уже беспартя́нок![428]