Что посмеешь, то и пожнёшь

А провидец Долгов за эти «смотровые» годы продвинулся вперёд. Сёла, зачисленные сверху в неперспективные, он не обидел, не сгубил там ни одного двора, напротив, понаставил новые. Больше того. В обречённой деревеньке вымахнул как назло крупный молочный комплекс, словно бы на деле доказывая, как следует относиться к малым сёлам. Пробил к ним водопровод. Вода прямо в доме! В асфальт вырядил дороги, построил школы, магазины… И какова себестоимость его подвига? Думаете, орденок поцепили? Два строгача! За нежелание ляпать суховерховские скворешники со всеми удобствами во дворе, за нежелание сносить кому-то вверху неугодные сёла.

Время рассудило, Митрофан вошёл в честь… Анекдотио! Выходит, выговор – первая ступенька к удаче. Выговоры сами собой сошли. Угорели. Зато остались жить-поживать десять сёл. Зато встало столько хороших крестьянских домов. Появился комплекс. Краса-авец! Кстати, сейчас идёт прокрутка, подгонка всего и вся. Шефы приплясывают дай боже как! Всё делают без дураков. На ять. Любо-дорого глянуть. Приглашаю через три дня на официальный пуск комплекса. Напишите, воздайте Митрофану Долгову должное.

– Не с руки… Да и не вижу в том особой нужды. Брательник и без газетного звона перебьётся. Меня в данную минуту беспокоит эта жестокая картина, – киваю на подымавшиеся из горизонта на том берегу Чуракова оврага безглазые, без окон, серые коробки районной больницы с полынью на крыше, видные отовсюду, как укор всему живому. – За двенадцать лет ухлопали миллион, здание валится на корню. На крыше всякий сор уже растёт. Подмоют ключи, недостроенное упадёт, а люди так и лечись по окрестным больницам? И надо же где посадить? Рядом с кладбищем и птицекомбинатом!

– Оп-паньки! – Разлукин горестно покачал головой. – Наследство досталось мне не подарок… Что я скажу? Я тут всего первую неделю. Не обещаю, что завтра больничный городок будет задействован. Обещаю лишь, что предприму всё, чтобы скорее ввести его.

– Может, написать об этой вечной стройке?

– А не будет пустой выхлоп? Газетой не заткнёшь под-земные ключи. Не перенесёшь больницу от кладбища. Вторично не накажешь дароимца Пендюрина. Тут такое открылось…

– К слову, как он наказан первично? А то носят слухи, уволен с повышением.

– Проводили на пенсию. С цветочками в палисаднике пускай копается… Говорили ему, нельзя здесь привязывать, вода близко. А он топнул партийной ножкой, пристукнул руководящим пергаментным кулачком: «Вода на бугре? Враки! А панорама какая с бугра?! Привязывай тут!» И привязали. Едрёна кавалерия! Каприз первого секретаря – удовольствие дорогое… Миллионом кинулся!.. Долларов! А теперь… Городок не перенести. Надо гасить ключи. В трубы их да в ров. Со вчера народ этим занялся… Может, подрядчики начнут где ломаться, может, с поставками оборудования что застопорится… Как почувствуем, что без пробивной силы прессы не обойтись, мы дадим вам знак. Тогда и напишете. А пока вам нелишне знать, что прежний районный генералитет не очень-то радел… Весь он, вплоть до избранных вахтёров, приписан к областной больнице. Как чуть что – на машину и мимо своих поликлиники и больницы, видных в райкоме из окна, ж-ж-ж-жик в область! Ну что тут мораль читать? Одной моралью пока ещё не поднялось ни одно мало-мальское дело. Какой бы пост человек ни держал за собой, какой бы сверхсознательный он ни был, но если он знает, что об этом и об этом ему нужно биться лишь по службе, если он знает, что всё это лично ему никогда не понадобится, он чисто непроизвольно, увы, может что-то забыть, что-то упустить, чему-то не придать должного внимания, что-то недосмотреть. А вот когда все в районе будут знать, что этот больничный городок жизненно необходим им всем, наверняка дело столкнётся с мёртвой кочки. Первое, что я уже сделал, я не поставил себя на областное медицинское довольствие, снял с него всех подчиненных мне охотников со всяким прыщиком, как с золотым слитком, носиться в область. Будем лечиться у себя. Разве у нас врачи хуже тамошних? Разве наши врачи не в тех же институтах учились? Мы – дома, и нам самим надо у себя дома наводить порядок. За нас его заезжий гость не наведёт, перепиши хоть сто статей. Другими словами, на чужой каравай губ не надувай, а пораньше вставай да свой затирай. Начнём, – он криво усмехнулся, – пораньше вставать… Начнём у себя с районных министров… Верно я говорю?

Я молчал и думал.

– Молчите? – нетерпеливо спросил Разлукин. – Молчание – это тоже позиция.

5

От удивления я весь подобрался.

По краю большака навстречу вышагивала Люда, глубоко засунув руки в карманы красного уже до ветхости изношенного пальто.

Я сказал Разлукину, что это моя племянница, и попросил остановиться возле.

Разлукин так и сделал.

Я позвал Лютика в машину.

– Я не одна. Я с Тёпой, – тихо возразила она и посмотрела на старого тяжёлого гуся.

Только тут я его заметил.

Изогнув шею, гусь насторожённо вслушивался в разговор.

– Как тебя зовут, девочка? – спросил в окошко Разлукин.

– Девочка Лютик.

– Хорошо зовут, – похвалил он.

– Тем не менее, – бросил я Разлукину, – мы с вами не едем. Спасибо, что подвезли, – и на прощанье подал ему руку.

Я наладился было идти за уходившей машиной, пускавшей весёлые сизые завитушки, – Люда только подивилась мне.

– Да нам в обратушки!

– В обратную так в обратную…

Я взял девочку за руку. Рука у неё была очень холодная.

Я спросил, давно ли она гуляет.

– Я не гуляю. Я иду к бабушке.

– Ты? К бабушке? – опустился я на корточки перед девочкой, сжал её ладошки вместе и, поднеся ко рту, благодарно задышал теплом на спичечные розовые пальчики.

Пронзительно тронуло меня то, что у самой маленькой, у самой слабой во всем Митрофановом семействе шевельнулось что-то в груди к бабушке.

Я почувствовал резь в глазах.

– Славненькая ты моя! Ты соскучилась по бабушке?

– Соскучилась, дядя… Бабушка хорошая. Бабушка не лайкая. Не дерётся, как тётя мама…

– Это ты свою мать тётей зовёшь?

– Да, – со вздохом подтвердила. – К бабушке когда ни приди, даст сладенького. Потома даст карандашики, и я рисую, рисую, рисую… А как устану, бабушка положит меня в кроватку, говорит: пускай твои глазки поспят, пускай пальчики поспят, отдыхай… Раньше бабушка всегда была дома, я в сад не ходила… Я повсегда была с бабушкой на пенсии… А те… перь… приду из школы, хочу пойти к бабушке, а баушки нету… – Слёзы дрогнули в её голосе. – Сколько прошла…

– Километра три одолела. А до бабушки ещё столько в семь слоёв. По нашей скорости, до ночи не дошатаемся.

– А надобится дойти. Позову на своё рождениё…

– Послезавтра только будет. Ты что же, досрочно отмечаешь?

– Не-е! – оживилась девочка, довольная тем, что и не все взрослые всё знают. – Вправде, я родилась послезавтра, а Лялька сегодня. А чтоб не делать два рождения, папка с мамкой сразу отмечают посерёдке наших днёв. Чтоб без обиды. Ни в Лялькин день, ни в мой… Побыла б бабуня у нас завтра, а там и продолживай лечись вовсю.

– Нет, маленькая. Такой воли больница не даёт. Я думаю, бабушка не обидится, если один раз вы погуляете без неё.

– Вовсю обидится, – доверительно прошептала Люда. – Наши ни разу не звали её на деньрожку. Я от себя хотела позвать. Ни мамке, ни папке про то не сказала… Бабушку только зовут к нам, когда я заболею и сидеть со мной некому. Или ещё когда на ночь, когда папка уедет куда, а мамке надобится на завод. А так совсем не зовут.

С горячих глаз я едва не выпалил, что у неё не только мама – тётя, но и папа – гусь не лучше. Не папа, а форменный дядя.

К счастью, я сдержался и коснулся губами её виска.

– От бабушки спасибо за приглашение. Я ей всё расскажу. Она не обидится. Вот увидишь. Бабушка скоро вернётся.

– Через сколько пальчиков она вернется?

Девочка выдернула из тепла моих ладоней свою ручонку и подняла, растопырив пальчики.

Я загнул большой и мизинец:

– Через три. А теперь домой. Наверно, уже кинулись искать тебя.

– Неа, – грустно ответила девочка.

Я взял её за руку покрепче, и мы пошли назад, к Гнилуше.

Люда брела нехотя.

– Лютик! – шумнул я. – Ну кто за тебя будет ноги подымать? Живей шевели коленками!

– Дядя! – взмолилась девочка. – А вы обещаете, что сейчас пойдёте к нам? Если я одна приду, мамка меня забьёт.

Гусь – важно шёл чуть позади – прогоготал, как бы подтверждая: забьёт! забьёт!

В таком случае как не пойти?

6

Разуваясь, Люда увидела, какие заляпанные у неё ботики, обомлело прошептала:

– Совсем разгрязнились…

Лизавета, короткая, круглая – за глаза Митрофан звал её баба-котёл, – картинно уставила сытые кулаки в бока.

– Явилась геройша! Съякшалась с гусаком и днями чёрте где шлёндает с ним напару. Ну после этого не дурища!?

Неожиданно резко она выбросила руку вперёд, норовя поймать девочку за волосы.

Но Люда, шедшая впереди меня и, видимо, ожидавшая такого наскока и при дяде, глазом не мелькнуть как стремительно, профессионально отпрянула назад за меня и уже из-под моей руки, из безопасности, дразнительно посмеялась матери: ну что, обрезалась?

– Скажи спасибо своему дяде! – погрозила Лизавета ей тупым, отёкшим пальцем. – А то б я те проредила космы, дура умнявая!..

Меня завело.

– Лиза, – мягко, как-то вкрадчиво сказал я, – ну что ты заладила дура да дура? Со всей ответственностью заявляю, если тут дура и есть, так не Люда.

– А кто же? Кто же ещё? Я? Может, Лялька? – ткнула Лизавета на сидевшую с книжкой за столом старшую дочку, сгоравшую от нетерпения забросить учебник с этой тоскливой «Капитанской дочкой» подальше и ввязаться в общую суматоху. – На весь дом у нас одна дура. Иначе не назовёшь. Ну посуди сам. Вечер. У меня завтра экзамен. Некогда носа поднять. На последнем дыхании строчу шпоры. А эта трёкалка, изволь радоваться, учудила. Выдула вчера из пузырька все чернила! Я так и отпала. Ты ж меня на второй год на первом курсе оставишь! Чем мне теперь писать? Карандашом? Карандаш я плохо разбираю… По её милости я сегодня на экзамене молчала, как партизанка Зоя. Еле выплакала дохленький тройбанчик.[291] Спасибо, преподаватель попался сочувствующий. Пожалел заочницу с тремя детьми. Сказал: «В Японии за шпаргалки студентов судят. Вы шпаргалками не пользовались. Только за это на первый раз…» Золоту-у-ушная, затюканная удочка нас и развела. На дурика еле сдала. И всё из-за этой шмынди!.. Вот видал, дядя, такую у нас дурочку? – с ласковой мстительностью указала Лизавета на Люду. – Ничего. За мной не прокиснет. Ты ещё у меня наткнёшься рылом на кулак!

– Усекла? – весело кинула Лялька Люде. – Жди. Упадёт тебе ещё марксов[292] кулачок с ёлки.

Покивала Лизавета головой и покатилась на кухню к своим шпаргалкам.

Проводив мать боковым взглядом, Лялька с ликующим торжеством захлопнула книжку.

– Дя-ядь! – колоритно потянулась Лялька, сцепив пальцы рук на затылке. – Забудь ты моих марксов, прикольненько погутарь со мной… Ну зачем нас, маленьких, так безбожно тиранят? Ну на что нам тоскливуха про какую-то капитанистую до-чурку? А то раньше зубрили муру про этот дурацкий дуб, про это лукоморье, про этого котяру? Какое мне дело до его сказок? Можно ж коротко и ясно, от мальчишек слышала:

У лукоморья дубок спилили,Котика на мясо порубили…

Разве этих двух строчек не хватит? По-моему, с избытком! И нечего антимонии разводить. А пошто нас запрягают во все оглобли? Заставляют зубрить всю учебниковую нудятину. Я вся прям в умоте!

Всем своим видом она говорила: ну полюбуйтесь, какая я красивая, какая я умная. Похвалите, пожалуйста, меня.

Хвалить было не за что, кидаться же с нею в дебаты глупо. Мало ли какой чепухи нанесёт болтушка, работая на публику.

Холодное моё молчание подсекло её.

Она померкла и стала осматриваться по сторонам, желая найти что-нибудь ещё такое, чем можно было бы наверняка изумить. Смешанным, долгим взглядом обходила стены комнаты и – просияла. То, что ей надо, что искала, было под нею!

Лялька вскочила с баянного футляра. Расстегнула. Достала баян.

Я поразился не баяну, а той старой мысли, ещё раз подкрепляемой конкретным примером, что дети повторяют и то родительское, чего никогда не видели.

Её отец, Митрофан, в детстве и в молодости, глубокой, нежной, играл на гармошке, потом на баяне. После армии у него открылся интерес к баяну с неожиданной стороны. Он стал обедать, восседая на баяне. Не пропадал без дела и футляр. В футляре он после таскал уголь из сарая.

Эту дистанцию – от игры до сидения на новом баяне – дочка прошла проворней. Ещё не выкружила из лабиринтов детства, а уроки уже учит, восседая на баяне.

Конечно, до угля всего один поворот.

Лялька опустилась на диван, с торжественным ожесточением рванула меха.

Минуты две пофальшивила, капризно прислушиваясь к ладам, с пристуком поставила баян на пол.

– Прижгло этим марксам, – повела руку в сторону кухни, – чтоб я музишвили занялась. Сдали в музыкалку. Знаете, по праздникам во дворце выступаю… На баянделе[293] играю. В районке даже мою фотомордочку напечатали. И интервью. Один из редакции всё расспрашивал, так сказать, интервью брал. Я дала интервью, да назад не отдали…

– Ребусами говоришь.

– Заговоришь… Эх-х!.. Как мне хоц-ца пропороть ножом баяну бок, налить в баян полно воды… Только поскорей от него отмучиться… Надоел хуже Витьки!

– Какого?

– А… Водится тут один неотразимый ни в каком болоте. Гля сюда!

Она резко отбросила уголок занавески.

В окне напротив я увидел печального мальчишку.

Заметив, что на него смотрят, он дёрнулся за стену.

– Сижу с этим жульеном[294] за одной партой. Живём окно в окно. А он мне каждый день письма рисует. Я в откиде! После школы сядет у окна, смотрит на моё окно и пишет. И чтоб посторонний кто не догадался, обратный адрес на конверте ставит то Москву, то Ленинград, то Мурманск, то Уэлен, то мыс Доброй Надежды, то Баб-эль-Мандебский пролив… А раз из Сингапура или из Сиднея – я путаю эти города – написал. Всё умасливает ходить с ним вместе в школу и из школы. Очень мне надо! Спотыкаюсь и падаю! Да мне никто не нужен!.. До Артека этот Виташечка меня не видел, высоко себя ставил. В Артеке – вот только вернулись – два раза с ним потанцевала, этот долбёжка и вообрази! Давай напрягать пипл![295] Нужен мне этот безлошадный![296] Ну, на фига лисе жилетка? Да я его… даже не за ми бемоля…[297] Да я его по дешёвке за два мороженых уступила плоскодонке Светочке по кличке Хулиганита. Это моя подруженция. Про неё я вам тыщу разиков пела. Наша классная красуля минога. Худая, длинная. Три метра сухостоя! И ноги рогачиком! А Витечка оказался перебористый. Не смотрит на Хулиганиту. Мне-то что! Мороженое съедено, не вернёшь… У меня этих Витек до фига и больше. Целый Артек! Все артековские пионерята строчат мне. Два ящика накидали писем. Желаете обхохотаться? Дам почитать. Укатайка!..

– Читать чужое…

– Ну-у, – уныло перебила Лялька. – Повело вас на лекцию. Знаю, нехорошо читать чужие письма. Да я читаю. Мы с девчонками обмениваемся мальчишечьими письмами. Все надорвали животики, как этот Витёк… В стихах!..

Может, всё же сядешь,Пару слов черкнёшь?Чёлка, две косички,Как ты там живёшь?

– А мне почему-то не смешно. Неужели у тебя не было ни одного письма, которое не хотелось бы показать девчонкам?

– Если бы… Боярский Миша…

– Это какой поёт по телеку про мерси в боку! – с энтузиазмом пояснила Люда.

– … ответил… Я люблю его. Что мне делать?

– В таких случаях говорят: подожди, когда и он тебя полюбит. Когда запоёт про мерси не только в Баку, но и где-нибудь ещё в Ереване…

– Сколько ждать? Я этому боярину честно написала. А он… Найдите его там у себя, спросите построже, чего не отвечает.

– К счастью, твоим послом я быть не могу. Твой Миша не москвич, а ленинградец.

– Ладнотько. Напишу и в Ленинград. Сама напишу. А вы…

Она замялась.

Немного поколебавшись, растеклась в жеманной улыбке.

– Дядь! А вы принимаете заявки на подарки?

– Смотря на какие…

Лялька по-старушечьи приставила ладошку к уху:

– Неслышиссимо!

– Приглохла, что ли? Снова, говорю, станешь выплакивать золотой крестик?

Лялька скучно усмехнулась.

– Неа… Крестик, дядь, дело тоскливое… Эх… Пусть течёт кровь из носу в мире шоу-бизнесу!.. Вон Светка-крестоносиха, я вам про неё только и шуршу, уже сгорела вчера на крестике синим огонёчком. Дошло до Электрички! Это мы так за глаза зовём нашего главнюка… дерюгу… директора. Ракетой бегает по этажам! Вызвал родительцев. Я в потрясе! Без переменки три часа чадил проповедью! Умереть не встать! И Светуля навечно подарила своё золотце древней своей бабке-косолапке. Бабка от счастья чуть не померла… Мне такого счастья, – Лялька вскинула руку и, не двигая ею, строго провела лишь указательным пальцем из стороны в сторону, сказала в нос: – на нада. Со вчера мода на крестики у нас побежала на спад… Лучше пришлите золотой перстенёчек. А то Хулиганитка в полном оболдайсе и страшно задаётся. Прямо выёгивается. За рубляшку только и покажет в травилке[298] или в тёмном углу под лестницей… Второй дядя ей из Риги подвёз. Неужели мой московский дядюшка хуже её дяди рижского?

– Не сталкивай дядюшек лбами. Напрасные хлопоты. Ремешка да пошире выпрашивает эта дурка Хулиганита вместе с теми, кто бегает смотреть.

– Не-е…Мы так не договаривались. Не можете, так и скажите. А чего навяливать заменители?.. Ну… На серёжки фирмовые я уже расколола папочку Митю. А вас, может, расколю на блёстки[299] или на прикольненькое колечко. Выбирайте, что хотите. Лишь бы исполнение было золотое.

Господи! Птичка ещё не обсохла, а рот распахнула с калитку. Дай! Дай то! Дай это!

Не слишком ли рано запросила? И кто в том виноват?

Бывало, тянет бабушка из астронома по сумяке в каждой руке.

Маленькая Лялька выпрямится: ба, на ручки бери меня!

И бабушка берёт.

Лизавета на работу опаздывает – привереду никак в сад не соберёт. Плохие носки, плохое платье, плохая лента! Это не ем, это не хочу, это не буду!

Пожаловалась Лизавета воспитательнице.

Воспитательница и ахни:

«А мы ей цены не сложим. Такая золотуля! Ложки моет, постельки перестилает, накрывает на стол, младшеньких раздеть, одеть… Лялька первая!»

Припугнула воспитательница Ляльку. Если будешь так плохо вести себя дома, буду ставить в угол. В углу вырастешь.

Однако в углу Лялька не росла.

Лизавета плакала от неё, но воспитательнице больше не доносила на свою дочку.

Схватится когда Митрофан за ремень, допечёт – Лялька остудит ультиматумом: тронешь – уйду из дома.

И воспитательный приступ в Митрофане гас.

Лялька быстро усвоила, где, с кем и как вести себя. В саду, в школе – примерная, отличница, образцово-показательная. Дома – сущий вампир со смазливенькой мордашкой. Все ей обязаны, все ей должны. Ей уже мало простых подарков, подавай в золотом исполнении.

– Так тебе золотое колечко? – сухо уточняю. – Золотые часики?

– Мне. – В её голосе дрогнула капризная обида. – Для любимой племяннелли жалко?

– Видишь ли… У меня у жены нет даже простых часов. Отсюда следует, что у меня нет даже филиала Монетного двора. А и будь… Не возьму. Вот пойдёшь, милая племяннушка, работать, станешь ковать монету и покупай золото хоть слитками. Лично я возражать не стану.

– А я у вас и не просила. Это я так… Для связки слов.

Вскинулась Лялька с дивана и холодной, чужой походкой прожгла к кухне.

– Обиделась хитруля, – шепнула мне тихо Люда.

Лялька услышала. Процедила сквозь зубы:

– А ты, наколдованная, закрой калитку и не квакай. Это тебе ничего не надо кроме ведра чернил.

В комнате без Ляльки стало как-то просторней, светлей, уютней.

Всё время жавшаяся ко мне Люда заговорила раскованней.

Я спросил, почему Лялька назвала её наколдованной.

– А! Верьте!.. Она мне рассказывала, что мамка с папкой обещали ей родить братика. А она наколдовала, и они породили меня. Вот она и дразнит меня наколдованной.

– Теперь никого нет. Скажи, зачем ты выпила чернила?

– А так… Мамка целымя днями дома и пишет, и пишет, и пишет… И совсем не видит меня. А мне скучно одной. Я и подумала, если я выпью чернила, ей нечем будет писать, и она бросит писать. Возьмёт меня на коленки, сказку расскажет. Потома пойдёт погуляет со мной.

Бедняжка как могла, так и боролась за родительское внимание к себе.

Конец истории печальный.

Оставшись без чернил, тётя мама кинулась было отхлопать.

Девчонишка успела выскочить на улицу.

На народе Лиза не трогала дочек.

– Теперь у меня внутре вся пузичка синяя. Как небушко…

Надо было уходить.

Но я почему-то медлил. Не уходил.

Почему?

Что меня здесь держало?

Я сидел и думал над этим, и где-то на самом донышке души шевельнулась догадка – я ждал, когда Лизавета или Лялька хоть вспомнят о матери, спросят, ну как она там.

Зачем мне надо было ЭТО услышать?

Не знаю, но – хотелось. А они и не заикались о ней, будто её никогда для них не было.

Я встал идти.

Из кухни вышла Лизавета.

Жестом велела подальше отойти Люде и вгоряче забормотала, словно недолаялась давеча:

– Вот ты говоришь, недура она у меня. Как же недура, если во всех трёх измерениях дура! Перед чернилами я её купала. Попарила мозги, они и пойди набекрень. Выпить чернила – это что! А то… Есть тут соседский шкет, ей ровня. Женька Зубков. Идёт, бывало, в сад, заходит за нашей мадамой. Придут вместе в сад, он её и пальто на вешалку повесит, и сапожки отнесёт на место, и в обед обязательно за столиком рядком, знай все допытывается у нашей мамзельки, а можно я к тебе подвинусь поближе, а можно… У нашей всё можно. С её позволения подвинется он, неминуче одарит припасённой на случай конфетой. Одним словом, это юное дарование записной жених. Мы его так и зовём: жених. Вместе вот теперь и в школу, вместе из школы… Вчера наша чернильная невеста спрашивает меня. Мам, говорит, а как я выйду за Женю взамуж, я должна вместе с ним спать? Конечно, говорю. А она, синепупая, стрижёт дальше: а если я уписаюсь? Хоть стой, хоть падай. Ну что отвечать? Видал, какие заботы жмут ей голову. А ты говоришь…

Я не нашёлся, что сказать, и молча вышел.

Что попусту мять слова?

7

Я ползал на коленях под кроватью, мыл пол.

Вошла Лялька и, распустив важность, процокала к зеркалу на гардеробной дверке.

Зеркало – её вечное рабочее место.

– Мордогляд у вас, – стучит крашеным коготком по зеркалу, – расшибец! Прикупили б поприличней!

– Ляль, – говорю, – нас и это старое зеркало устраивает… Лучше покажи дяде, как моют полы.

– Обознатушки, дядь! Не по адресочку…

– А всё же…

– Офигенно! Да только что, – поправляя чёлку, отвечает Лялька, – я, как Миколка-паровоз, одному показывала. Еле отвалил…

– Кто ж этот счастливчик?

– Родной папулец… Знаешь, дядь… Я б и тебе показала, да я лечу к Светоньке на именины. Надо додать ещё кросс на целый километрище. Думаю, додам. Мёртвые не умирают!.. Надо со Светулей пошептаться насчёт одного важного дельца. К вам я так… Попутно… Глянуть на себя… Ой!.. Некогда! Хватай мешки, вокзал поехал!.. Я уже бегу… Уже вся выбежала, – доносится из сеней. – Извини, пожалуйста!

– Хотя б похвалилась, как жизнь?

– На широкий лапоть!.. Метр курим, два бросаем! Прощайте, дядюшка! До свежей встречки! – и жизнерадостно помахала мне в окно ручкой.

Да, эта вертлячка везде вывернется, везде выплывет…

День толком не осмотрелся, а уже снова вечерело.

Глеб спал ещё.

Как с вечора повалился, так и спал.

Я тронул его за плечо.

Он чуть разлепил один глаз на разведку.

– Ты щэ не вмэр? – спросил я на мамин лад. – Довгэнько таки спишь, хлопче!

Такими словами будила нас всегда мама, когда мы спали слишком долго.

– Не радуйся, не помер, – насупился Глеб. Глянул на мутный свет в окне. – У меня выходной. Чего растолкал? Ещё ж светает!

– Смеркается, друже.

– Вот так я. Вот так стахановец. – Глеб сел на кровати. – Весь выходной в подушку вмял. Спал, спал, голову, как ведро, наспал. Устал со сна. Зато за весь месяц, за все страдания отоспался.

Его взгляд упал на пол.

Глеб удивлён, по какому это поводу вымыл я пол.

– Как-никак, завтра прибывает мама́. Нелишне подчепуриться.

Он согласно кивает. Хватает со спинки кровати шерстяной свитер. Натягивает.

На рукаве я замечаю дырочку.

Глеб просовывает в неё палец. Сокрушается:

– Моль покушала…

– На тебе? Ты ж этот свитер в каждый след таскаешь.

– На мне… Во мне моль завелась…

Довольно жмурит Глеб глаза на чистый пол.

Ходит на цыпочках и не дышит.