Код из лжи и пепла

Я провела ладонью по шее, с усилием разрывая следы чужого прикосновения, запечатленные в глубинах памяти.

– Что ты делаешь со мной? – выдохнула я в тишину, в пространство, которое глухо отразило мой голос.

Ответа не последовало. Да он и не был нужен. Он никогда не отвечал словами. Все ответы – в трещинах внутри меня, там, где даже мой рациональный ум не всегда решается заглянуть.

Взгляд упал на планшет, забытый – или нарочно оставленный – на столе. Экран не погас: последним открытым оставалось мое расписание, аккуратно разложенное по временным слотам, как вскрытая анатомическая схема. Но правее еще одна вкладка. Имя моего преподавателя по компьютерным сетям. Список его научных публикаций, ссылки на диссертации, редкие интервью.

По коже пробежал холодок – он изучал меня. Глубже, чем я себе позволяла думать. Системнее, чем можно было бы оправдать одним словом «работа».

Я выпрямилась, обхватив плечи руками – не от холода, а пытаясь удержать себя в целостности, как сосуд под избыточным давлением. Воздух вокруг казался просвеченным, как если бы где-то за прозрачной перегородкой стоял чьей-то взгляд: не угрожающий напрямую, но выверяющий каждую мою реакцию, каждую уязвимость.

Это не было завершением. Это даже не была кульминация. Это была всего лишь прелюдия к чему-то гораздо более тонкому и глубокому – тому, что мне еще предстояло разобрать по слоям.

Глава 10

«Вирусы не всегда живут в коде. Иногда они прячутся в голосах, в прикосновениях, в обещаниях, которые звучат слишком искренне, чтобы быть правдой. Они проникают не через сеть, а через доверие и заражают куда быстрее любого трояна. Потому что ты не замечаешь, что инфицирован, пока не станет слишком поздно».

– Амайя Капоне, раздел «Кибербезопасность и предательство», личные заметки.

Металл. Масло. Страх.

Доски под ногами скрипели, жалуясь на вес чужой усталости и бессловесного отчаяния. Амбар, давно оставленный всеми живыми, зацепился за край карты – там, где даже самые цепкие сигналы мобильных сетей растворялись, а навигация капитулировала перед пустотой. Пространство здесь само отвергало любые метки присутствия: глухая зона для разговоров, которые не должны оставлять эхо.

Запах резал обоняние напоминанием о расплавленных проводах и сгоревших контактах – все пропиталось стойким привкусом перегорания и медленного разложения, как если бы само время оборвалось на температурном пике и застряло между фазами.

Лампа на ржавой цепочке под потолком качалась, вычерчивая в воздухе медленные дуги. Она не столько отмеряла минуты, сколько фиксировала шаги к неминуемому финалу. Свет трепетал, рвал тьму на клочья, рождая тени, что разрастались по стенам до размеров первобытных хищников – существ, которые ждут своего часа, чтобы вцепиться в горло тому, кто посмеет забыть о них.

В центре помещения застыл стул – старый, деревянный, пропитанный маслом, чужой болью и памятью о том, сколько тел он уже держал. На нем – человек. Точнее, жалкие остатки того, кем он когда-то был.

Руки вывернуты назад и перехвачены веревкой, натянутой так плотно, что кровь под кожей пульсировала от боли. Лоб поблескивал рваным узором липкого пота, а кровь медленно стекала по подбородку, собираясь в красные капли, похожие на густое вино, разлитое по чужому бокалу в чужом доме.

Директор. Один из тех, кто охотно глотал деньги, но почему-то забыл, чьим ртом и по чьему приказу был открыт этот кувшин.

Он захлебывался мольбами. Его голос – вязкая смесь слизи, паники и кислого страха – неприятно лип к коже и раздражал слух. Рем не выносил нытья. Мужчина, взявший деньги, обязан уметь платить по счетам, а не вываливать свои стоны на чужую терпимость. Для стонов у него всегда находились другие игрушки – гораздо мягче, теплее и послушнее, чем этот дрожащий кусок мяса.

– Пожалуйста… я все верну… клянусь семьей… детьми… именем отца, – сипел тот, захлебываясь словами, как ржавая проволока, которая вот-вот лопнет под натяжением.

– Ты разбрасываешься клятвами, как нищий у вокзала раздает никому не нужные листовки. Пустой звук. Никчемный мусор, – Рем проговорил тихо, ровно, без малейшего нажима. Крик – удел тех, кто боится потерять контроль. Он не кричал. Он вбивал слова в плоть без истерики – размеренно, убедительно, так, что внутри чужого черепа оставался его след.

Рядом стоял Диего – не просто подчиненный, а мастер точечных ударов, тех, что выбивают из тела воздух, но оставляют боль жить внутри надолго, цепляясь за нервы, как ржавый крюк. Ему не требовалось приказа: он чувствовал пульс страха точнее любого дирижера, без лишних жестов.

Один выверенный удар – и в комнате расплылся влажный хруст, от которого стены затаили дыхание. Человек на стуле завыл, зубы клацнули в его собственном рту, как игральные кости в ладонях неудачника, мечтающего выкинуть спасительный дубль.

Рем поднялся с табурета, неторопливо, с той ленивой грацией, за которой всегда прячется хищный удар. Каждый шаг, гулкий по рассохшимся доскам, звучал как отсчет: не минут, а остаточных надежд. Его тень пересекла пол и легла на колени связанного – тяжелее удара, холоднее лезвия. Тот всхлипывал, рот расползался в жалобных вздохах, но взгляд цеплялся за Рема, почти правильно – в этом взгляде еще теплилось призрачное подобие уважения. Как у животного, которое в последний раз понимает, кто именно его прирежет.

– Мы дали тебе все. Контракты. Каналы. Людей, умеющих замолкать навсегда и исчезать без следа, – произнес он медленно, наклонившись вперед, облокотившись ладонями о спинку стула так, как палач кладет руки на рукоять плахи. Его взгляд впился в распухшие веки пленника – прямой, бесстыдный, неумолимый. – А ты возомнил, что я здесь из жалости? Что я – благотворительный фонд в костюме?

Пауза повисла в воздухе, глухая, липкая, как затяжной удар сердца перед клинической смертью.

– Тогда решай, как хочешь: счет или расплата?

Мужчина на стуле мотнул головой. Лицо – разрисованное картой синяков и порезов – дернулось, как лоскут побитой кожи.

– Просто… время… все навалилось… трудности… – пробормотал он, словно оправдываясь не перед человеком, а перед собственной тенью на стене.

– Время? – Рем коротко усмехнулся. – Время – мой закон и мой палач. Я встаю, когда оно велит. Заставляю себя спать, когда оно позволяет. Это – моя валюта. Мой единственный актив, который не подлежит возврату.

Он сделал паузу, и в воздухе повисла угроза, которую нельзя было игнорировать.

– Ты украл у меня недели. Часы. Минуты. Знаешь, как я наказываю за кражу времени?

Он вытащил складной нож – не для убийства, а для того, чтобы впечатать страх в плоть. Лезвие щелкнуло с сухим металлическим вздохом, и этот звук разрезал затхлый воздух амбара точнее любой пули, угрожая не жизнью, а остатками достоинства.

Рем провел острием по спинке старого стула – медленно, смакуя каждый миллиметр. Древесина стонала под нажимом, и этот хруст сливался с всхлипами связанного мужчины, который уже не пытался выглядеть сильным – он всхлипывал сдавленно, надтреснуто, как выброшенный за ненадобностью ребенок.

Рем не удостоил жертву даже взгляда, только медленно повернулся к Диего, бросив коротко и холодно:

– Левое ухо.

Диего схватил голову пленника так крепко, что казалось, хрупкие кости трещат под сжатием. Рем не смотрел на кровь – она его не волновала. Его взор приковывали страх, боль и отчаянная паника, отраженные в глазах жертвы. Истина человеческой сущности рождалась в этих мгновениях – без прикрас и масок.

Внезапный крик вырвался из горла директора, рваный и пронзительный, как сирена, раздирающая тишину амбара. Он звучал тяжело и неотвратимо, отражая нестерпимую муку и безысходность. Его агония стала валютой, его унижение – клеймом, навсегда вписанным в плоть и душу.

Рем склонился ближе, тихо и безжалостно прошептав:

– В следующий раз начнем с пальцев, чтобы ты знал цену расписания.

Мужчина задыхался в судорогах, тело дрожало, изнывая в агонии, тщетно пытаясь изгнать страх из разума. Голова моталась из стороны в сторону – безмолвная молитва, где каждое повторенное «нет» казалось мольбой вернуть время назад, повернуть поток судьбы вспять.

– Пожалуйста… – хрипло стонал он, заглядывая в глаза Рему. – Дайте еще шанс… я отдам все. Клянусь жизнью дочери… женой… даже матерью…

Он бросал имена, словно эти слова могли служить валютой, способной выкупить прощение: жена, дети, младшая сестра – словно память о любви, которая когда-то его согревала, могла стать щитом против того, кто давно перестал верить в любовь.

Но он не понял. Он по-прежнему не осознал.

Рем медленно повернул голову. Его лицо оставалось неподвижным, как холодная маска, отлитая из камня – вымеренная тишина, предвестник грозы, нависшей над всеми. Оно казалось вечным, пережившим столетия человеческой вины и забвения.

– Ты легко разбрасываешься именами своей семьи, – произнес он тихо, почти мягко, – прячешься за ними, как за крепким щитом. Веришь, что чужая невиновность станет твоей защитой. Что дети, которых ты не уберег от себя, смогут искупить твою вину.

Он наклонился ближе. Запах чужой крови и страха был ему привычен. Почти родной.

– Но ты забыл главное, – голос стал холодным и неумолимым, – я не бог. Я не прощаю. Я не спасаю души. Я тот, кто приходит, когда они уже отвернулись от тебя. Я не мессия. Я – каратель.

Рем поднял свернутое ухо с пола. Оно еще сохраняло тепло, напоминая о живом существе. Из внутреннего кармана он извлек черный пакет и с расчетливой тщательностью обернул ухо плотным слоем целлофана – подарок, холодный и предельно личный.

– Ты так часто называл их, – усмехнулся Рем, впиваясь взглядом в глаза мужчины. – Думаю, они заслуживают сувенира. Маленького напоминания о том, сколько стоит твое слово.

Он бросил сверток Диего.

– Отправь посылкой. Без записки. Пусть сами додумывают.

Тот кивнул без единого слова. Как положено в их мире, где слова давно превратились в пепел.

Мужчина на стуле, едва удерживаясь на грани сознания, запрокинул голову, и из сжатых губ сорвался сдавленный крик, пронзающий тишину и разрывающий пространство:

– Нет. Нет, пожалуйста… Не надо. Не отправляйте это. Они не выдержат. Моя жена… она… она слабая сердцем, и так на грани. А дочь… ей всего двенадцать. Господи, она не поймет.

Его дыхание сбилось, и страх обрушился на него сырым, липким комком отчаяния – беспомощным, почти детским. Он всхлипывал, пытаясь дергать скованные руки, словно в воспоминаниях забыв, что уже давно заперт в клетке без выхода.

– Я все сделаю, клянусь! – бормотал он, голос дрожал, как у раненой птицы. – Отдам каждый цент, каждую копейку. Не сейчас – так через месяц. Но они не должны это увидеть. Пощади не меня… их пощади.

Он взмолился взглядом, полный звериного ужаса – глаза мужчины, у которого отобрали последнее достоинство и последний выбор. Но Рем оставался неподвижен, мышцы не шевелились. Медленно выдохнул и шагнул вплотную – настолько близко, что пленник мог ощутить его дыхание, горячее и неотвратимое, на своей коже.

– Ты просишь меня пощадить тех, кого сам подписал на долг? Хочешь, чтобы я пожалел их за тебя, потому что ты не смог защитить их как мужчина?

Он наклонился ближе, и его голос прозвучал как холодный шепот ветра в заброшенном коридоре:

– Они не станут свидетелями твоей смерти. Только маленький фрагмент тебя – едва заметный, но достаточно выразительный, чтобы донести до них одно: твоя ложь стоит дороже, чем ты сам. Это не казнь. Это знак. Предупреждение.

Мужчина замолчал. Не плакал, не кричал. Он ушел в безмолвие – осознав, что мольбы больше не доходят. Не до тех, кто перестал слышать чужие молитвы.

Амбар тяжело дышал вместе с узником. Воздух застыл, пропитанный затхлым кровавым дымом, въевшимся в балки, стены, в саму ткань этого заброшенного мира, где правда вырывается раскаленными щипцами, а обещания обращаются в пустые векселя на страдание.

Внезапно дверь медленно приоткрылась. В проеме возник Эден – личный секретарь, с лицом белым, как незапятнанный лист бумаги.

– Президент, – произнес он безэмоционально, – председатель ожидает вас в офисе. Срочно.

Рука Рема потянулась к ближайшему столу – память управляла пальцами без промедления. Он крепко сжал рукоять ножа и метнул лезвие с точностью хищника. Звук удара был сухим и глухим – металл вонзился в деревянную поверхность стула точно между дрожащими коленями мужчины. Вторая тень ужаса пробежала по его лицу – густая, резкая, как холодный порыв ветра в мертвом лесу.

Рем поднялся, неспешно – как зверь, насытившийся, но не утративший охотничьего азарта.

– Подержите его еще немного, – бросил он своим, проходя мимо. – Потом отпустите. Пусть несет свой крест сам.

Он остановился рядом с директором. Кровь на лице засохла, превратив кожу в искаженную маску вины и боли. Рем наклонился, губы почти коснулись оставшегося уха:

– У вас есть семь дней. Ни часа больше. А дальше – собирайте свои кости по углам, господин директор.

Рем выпрямился, неторопливо отряхнул рукав пальто и, не обернувшись ни разу, направился к выходу. Свет из амбара тянул за ним длинную рваную тень – шлейф чужих проклятий, которые не цеплялись к нему. На тех, кто сам стал карой, молитвы о мести не работают.

Снаружи уже ждали. Черная машина с тонированными окнами лениво урчала мотором, скрывая за стеклом немые обещания. Следующая встреча. Новый долг. Очередной выбор – ложь или расплата.

Машина скользнула вглубь ночного города, как хищник, не оставляющий следов. Фары разрывали темноту, выхватывая из нее размытые силуэты улиц и чужих жизней. В полумраке кожаного салона Рем молчал. Но под этой маской молчания уже рождался новый план – яд, сначала разгоняющий кровь, а потом выжигающий все, что еще могло чувствовать.

– Эден, – сказал он наконец, лениво, но с явной директивой в голосе.

– Да, господин президент? – Эден нервно косился в зеркало заднего вида, надеясь разглядеть там инструкцию по выживанию.

– Завтра поедешь в то кафе. Там, где была она. Передашь приглашение. Формально – собеседование. Позиция: пентестер. Зарплата – пять тысяч.

Эден сглотнул, слышно, как пересохло горло.

– Простите, сэр. Я правильно понял? Пять тысяч в месяц?

– Ты не ослышался. – Рем откинулся на спинку сиденья и отвернулся к окну. Город за стеклом расплывался морем огней, в котором было больше капканов, чем спасительных берегов. – И это только начальная ставка. Если она захочет больше – я заплачу.

– Но это же…

– Ты не задаешь вопросы, Эден. Ты исполняешь приказы. И запомни: я не вкладываю в пустоту. Эта девочка – не просто цифра в системе. Она – актив. И я держу ее ближе, чем она сама осмелится представить.

Машина плавно ныряла недра, где каждый фонарь был точкой наблюдения, каждый перекресток – узлом чужих судеб. Рем смотрел вперед, но внутри него уже работал другой сценарий. Там, где правила диктует не рынок, а тот, кто умеет различать улыбку и оружие, кто превращает контракт в приговор, а доверие – в долговую яму.

Иногда самые разрушительные ураганы приходят не в обличье стихии. Они носят тело женщины, которая не опускает глаз, встречаясь с бурей лицом к лицу.

Он сидел в тишине автомобиля, в полумраке кожаного салона, где даже ритмичное тиканье поворотника звучало как отсчет к чему-то фатальному. И вдруг – без предупреждения, без логики – ее образ, как капля чернил в чистую воду, разлился в его сознании.

Огненные пряди – не просто рыжие, а цвета жара, цвета риска – спадали ей на лоб с вызывающей небрежностью, оставляя ощущение неизбежного пожара. И глаза. Не умоляющие, не кокетливые. Хищные, сосредоточенные, острые, как клинки, которым хватает одного взгляда, чтобы вывернуть тебя наизнанку. В них не просили – вскрывали. Анализировали, просчитывали, разбирали по слоям. Но под всей холодной точностью таилась опасная живость – ядро, заставляющее терять бдительность. Та самая искра, что не молила о пощаде, а вынуждала мечтать о том, как посадить ее в золотую клетку – не из жалости, а из невыносимого желания обладать.

Он должен был думать о делах. О приоритетах. О приказах Сайласа. Вся конструкция рациональности рушилась в ее присутствии, как карточный дом под глухим пульсом в висках. Даже запах еще жил на границе памяти, въевшийся, как след от ожога: густой, медово-пряный, с металлической нотой опасности. Аромат женщины, которая знала, где проходит артерия, и не дрогнула бы, если пришло время резать.

Он встряхнул головой, но навязчивость ее образа только усилилась. Тело отреагировало прежде, чем мысль успела взять контроль. И это бесило его до скрежета в челюстях. Он – тот, чья сдержанность давно стала легендой в определенных кругах – вдруг терял контроль от одного ее взгляда. Не прикосновения, взгляда. Он даже не решился бы назвать это возбуждением. Это не было желанием в привычном смысле. Это было ближе к жажде – опасной, фантомной, той, что настигает в пустыне, когда губы растрескались, а ты все равно тянешься к воде, зная: это не вода. Это яд.

И все же, черт побери, он хотел ее. Во всех смыслах. Во всех темных углах и ярко освещенных местах. Не как объект. Не как слабость. А как непокоренную территорию, которую жаждешь подчинить не потому, что это в твоей власти, а потому, что никто до тебя не рискнул ступить туда первым. Ее нельзя было купить или обменять – ее можно было только взять целиком, вместе с огнем под кожей и лезвием в сердце.

Он хотел. Но желание – не разрешение. И уж точно не оправдание. Он не позволил себе шагнуть туда, где все рушится, даже если каждая клетка рвалась к этому краю. Слишком многое стояло на кону. Она была дочерью человека, перед которым он до сих пор не расплатился. Не женщина, к которой можно прикоснуться, а фигура, выточенная из порочного узла интересов. Шахматная, да. Но с той крамольной особенностью, что двигалась по доске так, как если бы правила были написаны под ее шаги.

Он сжал кулак. Медленно. До хруста костей. Закрыл глаза, давая себе ровно три удара сердца – не больше, чтобы вернуть контроль. Внутри отозвалась память о холоде оружия, впившегося в ладонь как зарубка о том, кем он был. Вспомнил кровь и ту версию себя, к которой не имел права возвращаться рядом с ней.

Рем открыл глаза и выдохнул, не заметив, как в голосе скользнула хрипотца:

– Ты станешь моим падением, маленькая госпожа… И я, черт возьми, прекрасно это осознаю.

Она осталась в его прошлом – не как обет, а как зарубка на костях. Теперь возвращалась – не обещанием, а искушением. Ядовитым, сладким, таким, за которое можно сгореть или утопить себя с потрохами.

Когда он получил досье – плотное, сшитое вручную, слишком дорогое, чтобы быть частью рутины – он не ожидал чего-то необычного. Координаты, имена, маршруты, фото. Сайлас не стал бы дергать его без серьезной причины. И все же Рем открыл папку с равнодушием ветерана. До того самого момента, пока взгляд не упал на первую страницу.

Фотография. Лицо. Она. И этого хватило – мир сместился. Не взрыв, не грохот – просто мгновенный удар в грудь, после которого не успеваешь вдохнуть.

Когда-то он видел ее ребенком. Рыжая копна волос – слишком яркая, чтобы зарыться в тень. Веснушки, сбитые коленки, взгляд, в котором жила наивная дерзость. Тогда она казалась искрой – неопасной, не способной прожечь.

А теперь перед ним девушка, выгнутая стальной струной перед разрядом. Эти глаза не прощали, не умоляли – они ставили условия. В зрачках мерцали молнии, на губах жила запечатанная угроза. Такими губами рвут присяги – не случайно, а нарочно, смакуя каждую сломанную клятву.

Он смотрел на снимок слишком долго, прекрасно понимая, что этим только вбивает иглу глубже. Она не просто выросла – распустилась, как ядовитый цветок, выживший под бетонной плитой мафиозных правил. Опасная, дикая, не принадлежащая никому. В ней не было ни искусственной грации, которую учат в балетных школах, ни вежливой покорности, которую навязывают хорошим девочкам. Зато было нечто куда опаснее – порода, перед которой даже самые верные начинают колебаться. Та, что ломает мужчин и заставляет самых стойких предавать свои принципы.

Он вспомнил первую встречу. Живую. Реальную.

Она стояла перед ним как вызов, прикусывая губу так, будто делала это не чтобы свести с ума, а ради статистического анализа. Ее голос – насыщенный терминами и теориями – звучал как код, который хотелось взломать. Но Рем не был программистом. Он был карателем.

И все же даже сейчас он ощущал изгиб ее талии. Не во сне, а на ладони – как ожог, который не лечится. Она лежала под ним, касаясь его груди, и это прикосновение оказалось настолько реальным, что тело предало его. Плоть вспыхнула: неподконтрольно, без разрешения. Он возненавидел себя за это – за слабость, за желание, за голод, который не имел права родиться.

А глаза… О, эти глаза.

Олененок? Нет. Не она. Это была охотница, лишь притворяющаяся добычей. И это притворство – ее оружие. Он тогда хотел наказать ее: грубо, жестко, словами, прикосновением, приказом. Но все, что смог – это отступить. Потому что аромат ее кожи, как утренний жасмин, смешанный с озоном грозового неба, ударил ему в грудь с такой силой, что вырвал воздух из легких. Это был не просто запах – это было предупреждение.

Он проигрывает.

И проиграет окончательно, если позволит себе еще один шаг.

Он вспоминал ту сцену, как вспышки во сне – обрывочно, но с болезненной точностью. Ее голос был раскаленным металлом, пронизывающим воздух, когда она уверенно парировала каждое утверждение оппонента, переходя с одного языка на другой. Это был не спор – это была битва. И каждый слог, каждое слово – острое, как лезвие. Ее ум не оставлял щелей для слабости, не позволял спрятаться за улыбками или чужим авторитетом. В женщинах ее возраста он никогда не встречал такой силы. В женщинах вообще – тоже.

Амайя не боялась. Ни его, ни имени, что шепчут по коридорам власти, ни историй, что тянутся за его поступками, словно шлейф вечернего смокинга. Она смотрела прямо в лицо его авторитету, не отводя взгляда. Не трепетная принцесса, воспитанная в хрустале и шелке. Она – ураган, поднятый с улиц, выкованный кодом, логикой и болью.

Умная до дерзости. Смелая до безрассудства.

Он ожидал увидеть избалованную дочь – ту, которую нужно охранять не от мира, а от самой себя. Но Амайя была непокорной стихией, которую нельзя заключить в стеклянную витрину. Она не поддавалась контролю. Не склоняла головы перед властью.

И, черт возьми, именно это сводило его с ума.

Он чувствовал: она накроет его с головой, как прилив, вызванный неведомыми лунами, и он не сможет – не захочет – сопротивляться. Она была не просто «девушкой под наблюдением». Она стала частью его игры. Его одержимости. А значит – его территории.

И если придется, он сожжет весь город дотла, лишь бы удержать ее на этой клетчатой доске.

– Больше не поднимай эту тему, – процедил он сквозь зубы. Он не просил – он выносил приговор.

– Понял вас, господин, – выдохнул Эден, поникший.

В зале заседаний, пропитанном кожей, сигарами и властью, воздух висел туго, как струна скрипки перед разрывом. Тишину разрезал глухой удар: толстый конверт шлепнулся на стол.

Рем оставался неподвижен. Его взгляд мелькнул к председателю Киму – лоб покрылся багрово-лиловыми пятнами, пальцы дрожали, сжимая бумаги так, будто удерживал гнездо змей, готовых вырваться наружу.

Он был зол. Но не той злостью, что дает силу. А той, что сочится из трещин, когда мир, некогда податливый, вдруг перестает слушаться. Когда слова, которые раньше имели вес, оборачиваются пустым эхом.

Он злился не потому, что мог остановить Рема. А потому, что понимал: больше не может.

– Ты… ты наглый малец! – рявкнул он, голос дрожал не столько от злости, сколько от отчаяния мужчины, утратившего монополию на страх. Казалось, сам звук его голоса мог вернуть контроль, который ускользал сквозь жирные, покрытые потом пальцы, обагренные старыми амбициями. – Ты что себе позволяешь, сукин сын? Я тебя, блять, из говна вытащил, ты бы сейчас подох в канаве, если бы не я! Думаешь, что теперь тебе все можно?

Грубость в голосе не скрывала: он все еще держится за власть, как за старый пиджак, который давно трещит по швам – но выбросить его означает признать проигрыш.

Он с силой шлепнул конвертом по столу – громко, театрально, будто хотел пробить не только дерево, но и его равнодушие. Бумага с сухим шорохом скользнула по лакированной поверхности, подчиняясь не законам физики, а злости, давно утратившей приличия.

Рем даже не пошевелился. Его движения были ленивыми, как у хищника, только что насытившегося и не желающего терять время на слабую добычу. Он потянулся к конверту, аккуратно надрезал его ногтем и извлек фотографии. Опять.

Полуобнаженные тела, тесные объятия, яхты, глянцевые губы, сжатые в экстазе. Глубокие вырезы, колени на шелковых простынях, дорогое шампанское. В других мирах это звали бы «скандалом», а в его – просто вторником. Сцены, которые могли бы украсить обложку таблоида, если бы не гриф «погасить немедленно».