Код из лжи и пепла

– Президент, – произнес он безэмоционально, – председатель ожидает вас в офисе. Срочно.

Рем потянулся к столу – пальцы безошибочно нашли нож. Он сжал рукоять и метнул лезвие. Металл вонзился в дерево между коленями мужчины. Тот вздрогнул, страх перекосил его лицо еще сильнее.

Рем поднялся, неспешно – как зверь, насытившийся, но не утративший охотничьего азарта.

– Подержите его еще немного, – бросил он своим, проходя мимо. – Потом отпустите. Пусть несет свой крест сам.

Он остановился рядом с директором. Кровь на лице засохла, превратив кожу в искаженную маску вины и боли. Рем наклонился, губы почти коснулись оставшегося уха:

– У вас есть семь дней. Ни часа больше. А дальше – собирайте свои кости по углам, господин директор.

Рем выпрямился, неторопливо отряхнул рукав пальто и, не обернувшись ни разу, направился к выходу. Свет из амбара тянул за ним длинную рваную тень – шлейф чужих проклятий, которые не цеплялись к нему. На тех, кто сам стал карой, молитвы о мести не работают.

Снаружи уже ждали. Черная машина лениво урчала мотором, скрывая за стеклом немые обещания. Следующая встреча. Новый долг. Очередной выбор – ложь или расплата.

Машина углубилась в ночной город, не оставляя за собой ни звука, ни лишних следов. Фары вырывали из темноты обрывки улиц и чужих лиц. В полутени салона Рем молчал, глядя вперед. Но за этим молчанием уже собирался новый план – холодный, точный, готовый сжечь все лишнее внутри него.

– Эден, – сказал он наконец, лениво, но с явной директивой в голосе.

– Да, господин президент? – секретарь нервно покосился в зеркало заднего вида, надеясь разглядеть там инструкцию по выживанию.

– Завтра поедешь в то кафе. Там, где была она. Передашь приглашение. Формально – собеседование. Позиция: пентестер. Зарплата – пять тысяч.

Эден сглотнул, слышно, как пересохло горло.

– Простите, сэр. Я правильно понял? Пять тысяч в месяц?

– Ты не ослышался. – Рем откинулся на спинку сиденья и отвернулся к окну. Город за стеклом расплывался морем огней, в котором было больше капканов, чем спасительных берегов. – И это только начальная ставка. Если она захочет больше – я заплачу.

– Но это же…

– Ты не задаешь вопросы, Эден. Ты исполняешь приказы. И запомни: я не вкладываю в пустоту. Эта девочка – не просто цифра в системе. Она – актив. И я держу ее ближе, чем она сама осмелится представить.

Машина ныряла все глубже в город, где каждый фонарь следил за тобой, а каждый перекресток мог изменить чужую жизнь. Рем смотрел вперед молча, но внутри уже складывал новый план. Там, где не рынок диктует правила, а тот, кто умеет отличить улыбку от ножа и превратить контракт в приговор, а доверие – в цепь, что не рвется.

Иногда самые разрушительные ураганы приходят не в обличье стихии. Они носят тело девушки, которая не опускает глаз, встречаясь с бурей лицом к лицу.

Он сидел в тишине автомобиля, в полумраке кожаного салона, где даже ритмичное тиканье поворотника звучало как отсчет к чему-то фатальному. И вдруг – без предупреждения, без логики – ее образ, как капля чернил в чистую воду, разлился в его сознании.

Огненные волосы спадали ей на лоб дерзко, как предупреждение о пожаре, который рано или поздно разгорится. В глазах не было мольбы или заигрывания – только холодная, цепкая внимательность. Ей хватало одного взгляда, чтобы разложить тебя по полочкам и вытащить все слабости наружу. Но под этой колючей точностью жила какая-то опасная искра – та самая, что сбивает с толку и вынуждает мечтать посадить ее под замок. Не из жалости, а из невыносимого желания обладать.

Он должен был думать о делах. О приоритетах. О приказах Сайласа. Вся конструкция рациональности рушилась в ее присутствии, как карточный дом под глухим пульсом в висках. Даже запах еще жил на границе памяти, въевшийся, как след от ожога: густой, медово-пряный, с металлической нотой опасности. Аромат женщины, которая знала, где проходит артерия, и не дрогнула бы, если пришло время резать.

Он встряхнул головой, но навязчивость ее образа только усилилась. Тело отреагировало прежде, чем мысль успела взять контроль. И это бесило его до скрежета в челюстях. Он – тот, чья сдержанность давно стала легендой в определенных кругах – вдруг терял контроль от одного ее взгляда. Не прикосновения, взгляда. Он даже не решился бы назвать это возбуждением. Это не было желанием в привычном смысле. Это было ближе к жажде – опасной, фантомной, той, что настигает в пустыне, когда губы растрескались, а ты все равно тянешься к воде, зная: это не вода. Это яд.

И все же, черт побери, он хотел ее. Во всех смыслах. Во всех темных углах и ярко освещенных местах. Не как объект. Не как слабость. А как непокоренную территорию, которую жаждешь подчинить не потому, что это в твоей власти, а потому, что никто до тебя не рискнул ступить туда первым. Ее нельзя было купить или обменять – ее можно было только взять целиком, вместе с огнем под кожей и лезвием в сердце.

Он хотел. Но желание – не разрешение. И уж точно не оправдание. Он не позволил себе шагнуть туда, где все рушится, даже если каждая клетка рвалась к этому краю. Слишком многое стояло на кону. Она была дочерью человека, перед которым он до сих пор не расплатился. Не женщина, к которой можно прикоснуться, а фигура, выточенная из порочного узла интересов. Шахматная, да. Но с той крамольной особенностью, что двигалась по доске так, как если бы правила были написаны под ее шаги.

Он сжал кулак. Медленно. До хруста костей. Закрыл глаза, давая себе ровно три удара сердца – не больше, чтобы вернуть контроль. Внутри отозвалась память о холоде оружия, впившегося в ладонь как зарубка о том, кем он был. Вспомнил кровь и ту версию себя, к которой не имел права возвращаться рядом с ней.

Рем открыл глаза и выдохнул, не заметив, как в голосе скользнула хрипотца:

– Ты станешь моим падением, маленькая госпожа… И я, черт возьми, прекрасно это осознаю.

Она осталась в его прошлом – не клятвой, а отметиной, что не зажила. Теперь возвращалась не обещанием, а искушением. Ядовитым, притягательным, таким, за что можно и сгореть, и утопить себя без остатка.

Когда он получил досье – плотное, сшитое вручную, слишком дорогое, чтобы быть частью рутины – он не ожидал чего-то необычного. Координаты, имена, маршруты, фото. Сайлас не стал бы дергать его без серьезной причины. И все же Рем открыл папку с равнодушием ветерана. До того самого момента, пока взгляд не упал на первую страницу.

Фотография. Лицо. Она. И этого хватило – мир сместился. Не взрыв, не грохот – просто мгновенный удар в грудь, после которого не успеваешь вдохнуть.

Когда-то он видел ее ребенком. Рыжие волосы – слишком яркие, чтобы спрятаться. Веснушки, сбитые коленки, взгляд с наивной дерзостью. Тогда она казалась просто искрой – вроде яркая, но безобидная, не способная обжечь.

А теперь перед ним настоящая девушка. Эти глаза не прощали, не умоляли – они ставили условия. В зрачках мерцали молнии, на губах жила запечатанная угроза. Такими губами рвут присяги – не случайно, а нарочно, смакуя каждую сломанную клятву.

Он смотрел на снимок слишком долго, прекрасно понимая, что этим только вбивает иглу глубже. Она не просто выросла – распустилась, как ядовитый цветок, выживший под бетонной плитой мафиозных правил. Опасная, дикая, не принадлежащая никому. В ней не было ни искусственной грации, которую учат в балетных школах, ни вежливой покорности, которую навязывают хорошим девочкам. Зато было нечто куда опаснее – порода, перед которой даже самые верные начинают колебаться. Та, что ломает мужчин и заставляет самых стойких предавать свои принципы.

Он вспомнил первую встречу. Живую. Реальную.

Она стояла перед ним – сплошной вызов. Прикусила губу, но не ради игры, а будто проверяя реакцию для личной статистики. Голос – сухой, полный умных слов и теорий – звучал как код, который хотелось расколоть. Но Рем не ломал коды. Он ломал людей.

И все же даже сейчас он ощущал изгиб ее талии. Не во сне, а на ладони – как ожог, который не лечится. Она лежала под ним, касаясь его груди, и это прикосновение оказалось настолько реальным, что тело предало его. Плоть вспыхнула: неподконтрольно, без разрешения. Он возненавидел себя за это – за слабость, за желание, за голод, который не имел права родиться.

А глаза… О, эти глаза.

Олененок? Нет. Не она. Это была охотница, лишь притворяющаяся добычей. И это притворство – ее оружие. Он тогда хотел наказать ее: грубо, жестко, словами, прикосновением, приказом. Но все, что смог – это отступить. Потому что аромат ее кожи, как утренний жасмин, смешанный с озоном грозового неба, ударил ему в грудь с такой силой, что вырвал воздух из легких. Это был не просто запах – это было предупреждение.

Он проигрывает.

И проиграет окончательно, если позволит себе еще один шаг.

Он вспоминал ту сцену обрывками, но отчетливо. Ее голос резал воздух, когда она легко разбивала доводы оппонента, меняя язык, будто перезаряжая оружие. Это был не спор – бой. Слова – удары. Ум – броня. Она не давала слабости ни шанса, не пряталась за чужими улыбками или статусом. Такой силы он не видел ни в ком.

Амайя не боялась. Ни его, ни имени, что шепчут по коридорам власти, ни историй, что тянутся за его поступками, словно шлейф вечернего смокинга. Она смотрела прямо в лицо его авторитету, не отводя взгляда. Не трепетная принцесса, воспитанная в хрустале и шелке. Она – ураган, поднятый с улиц, выкованный кодом, логикой и болью.

Умная до дерзости. Смелая до безрассудства.

Он ожидал увидеть избалованную дочь – ту, которую нужно охранять не от мира, а от самой себя. Но Амайя была непокорной стихией, которую нельзя заключить в стеклянную витрину. Она не поддавалась контролю. Не склоняла головы перед властью.

И, черт возьми, именно это сводило его с ума.

Он чувствовал: она накроет его с головой, как прилив, вызванный неведомыми лунами, и он не сможет – не захочет – сопротивляться. Она была не просто «девушкой под наблюдением». Она стала частью его игры. Его одержимости. А значит – его территории.

И если придется, он сожжет весь город дотла, лишь бы удержать ее на этой клетчатой доске.

– Больше не поднимай эту тему, – процедил он сквозь зубы. Он не просил – он выносил приговор.

– Понял вас, господин, – выдохнул Эден, поникший.

В зале заседаний, пропитанном кожей, сигарами и властью, воздух висел туго, как струна скрипки перед разрывом. Тишину разрезал глухой удар: толстый конверт шлепнулся на стол.

Рем оставался неподвижен. Его взгляд мелькнул к председателю Киму – лоб покрылся багрово-лиловыми пятнами, пальцы дрожали, сжимая бумаги так, будто удерживал гнездо змей, готовых вырваться наружу.

Он был зол. Но не той злостью, что дает силу. А той, что сочится из трещин, когда мир, некогда податливый, вдруг перестает слушаться. Когда слова, которые раньше имели вес, оборачиваются пустым эхом.

Он злился не потому, что мог остановить Рема. А потому, что понимал: больше не может.

– Ты… ты наглый малец! – рявкнул он, голос дрожал не столько от злости, сколько от отчаяния мужчины, утратившего монополию на страх. Казалось, сам звук его голоса мог вернуть контроль, который ускользал сквозь жирные, покрытые потом пальцы, обагренные старыми амбициями. – Ты что себе позволяешь, сукин сын? Я тебя, блять, из говна вытащил, ты бы уже подох в канаве, если бы не я! Думаешь, что теперь тебе все можно?

Грубость в голосе не скрывала: он все еще держится за власть, как за старый пиджак, который давно трещит по швам, но выбросить его означает признать проигрыш.

Он с силой шлепнул конвертом по столу – громко, театрально, будто хотел пробить не только дерево, но и его равнодушие. Бумага с сухим шорохом скользнула по лакированной поверхности, подчиняясь не законам физики, а злости, давно утратившей приличия.

Рем не шелохнулся. Он спокойно потянулся к конверту, надрезал край ногтем и вытащил фотографии. Молча пролистал – снова одни и те же лица, одни и те же следы.

Полуобнаженные тела, тесные объятия, яхты, глянцевые губы, сжатые в экстазе. Глубокие вырезы, колени на шелковых простынях, дорогое шампанское. В других мирах это назвали бы «скандалом», а в его – просто вторником. Сцены, которые могли бы украсить обложку таблоида, если бы не гриф «погасить немедленно».

Рем пролистал их с таким же интересом, как кто-то листает брошюру о налоговой реформе.

– Это чуть не просочилось в прессу! – взорвался Ким. – Если бы отдел по связям не вмешался, ты бы похоронил нас под лавиной заголовков. Мне надоело это цирковое шоу с твоими шлюхами!

Рем медленно поднял палец. Спокойно. Но именно этот простой жест звучал громче любого крика – словно судья, взывающий к безмолвной казни.

– Что там опять? Надо взглянуть, чтобы вспомнить, – лениво проговорил Рем, разглядывая снимки. – Госпожа Юри?

– Нет, господин, – с мягкой жалостью покачал головой секретарь Эден.

– Тогда… та модель с ногами от ушей. Сияна? Или Мири? Или…

– Тоже нет, – Эден улыбался вежливо, в голосе не было ни капли осуждения, лишь профессиональная выучка человека, ежедневно работающего с хроникой хаоса.

– Тогда точно госпожа Наби, – усмехнулся Рем, словно человек, искренне не помнящий, с кем вчера делил постель.

– Это была госпожа Каюна.

Рем прищурился. Вспомнил ее: алые ногти, голос, как шипение кислоты. Порывистая, резкая, с перчинкой безумия – словно револьвер, у которого отказал предохранитель. Да, она. Громкая, страстная, непредсказуемая и с отменными сиськами.

– Ах да, Каюна. Милое создание, но слишком громкое для конспирации, – проговорил он, бросая фотографии обратно на стол.

Председатель Ким издал протяжный стон, словно тело не выдерживало натиска злобы и напряжения. Вены на лбу пульсировали, а глаза метали молнии, но для Рема это было лишь театром. Он не искал сочувствия. Он пришел за властью.

– Председатель, – произнес он мягко. – Женщины приходят и уходят. А бизнес вечен. Особенно когда его питают страх и деньги. Предлагаю оставить чувства за дверью. Вы же знаете: мое имя всегда в новостях. С женщинами или без. Если вам от этого легче, в следующий раз выберу ту, кто хотя бы не станет выкладывать фотографии в сторис. Или, на крайний случай, подпишет NDA. Довольны?

Он чуть не свалился со стула от злости.

Рем откинулся на спинку кресла и внимательно смотрел на покрасневшее от ярости лицо председателя Кима – человека, который когда-то управлял половиной азиатской индустрии развлечений. Теперь от былой власти остались только тяжелые кольца на пальцах, хриплый голос и запах старого табака.

Для Рема Ким был лишь памятником – живым, но мертвым. Его присутствие в компании стало формальностью. Ким цеплялся за кресло председателя так, как утопающий хватается за камень, надеясь хоть как-то остаться на плаву.

Рем знал правду. Знали все. Его отец «срезал» деда без ножа – устроил утечку, спровоцировал скандал и выдернул у старика из-под ног все, к чему тот шел десятилетиями. Теперь каждый раз, глядя на внука, Ким видел в нем это предательство. Видел отражение зятя, который разорвал все.

– А-а-а, – протянул Рем с ленивым равнодушием, перелистывая фотографии с той самой вечеринки, что якобы могла подорвать репутацию компании. – Если уж снимать, пусть хотя бы делают это качественно. Эти снимки даже не скандал, а скучная размазня. Ни огня, ни интриги. А что тут такого? Два взрослых человека разговаривают или делают то, что им нравится.

– Ублюдок! – рявкнул Ким, ударив ладонью по столу так, что дерево застонало под натиском. – Следи за свои поганым языком! Ты хочешь заработать клеймо бабника, который сует член в каждую щель, не разбирая, кто под тобой стонет?

Он ткнул пальцем в фотографии.

– Уничтожь это! Всех этих дешевых дыр! Размажь так, чтобы от них и следа не осталось – чтоб никто даже шепнуть не посмел, что ты, сукин сын, не держишь свой хер в узде! Ты меня слышишь?!

Голос председателя рванулся по комнате, как выстрел в гулкой пещере, грохоча об стены, не находя выхода. Рем слегка склонил голову, выслушивая поток слов с холодным терпением. Медленно выправил запонку на манжете, пальцы двигались без суеты – вся его поза говорила: «Ты уже не власть».

– Я понимаю, вы переживаете, – медленно проговорил он. – Но я не намерен жить в тени. Я не собираюсь хоронить свою жизнь ради страхов, которые вы передаете, как семейную реликвию.

Ким вскочил с места, лицо перекосилось от гнева.

– Ты ничего не понимаешь! – прокричал он, брызгая слюной. – Ты мишень! Враги окружают тебя со всех сторон, а ты ходишь по ночам, словно павлин на витрине, и еще смеешь мне перечить?

– Я вижу их. Просто не бегаю от них, как вы. Да, я играю с огнем. Но, знаете… – Он встал и шагнул вперед. – Я умею держать руку над пламенем и не обжигаться.

Ким застыл. Впервые в его взгляде мелькнула не ярость – что-то похожее на растерянность, почти старческую, едва заметную под маской ярости. Внук стоял перед ним так близко, что запах его крови и сигарет забивал горечь старины.

Рем медленно выпрямился, плечи расправились.

– Я буду осторожен. Но я не откажусь от себя. Ни ради вас. Ни ради образа. Ни ради тех, кто боится моей тени.

Ким тяжело опустился обратно в кресло. Гнев, как старый зверь, медленно отползал вглубь, оставляя на лице складки усталости, за которыми пряталась почти невыносимая горечь.

– Ладно, – выдавил он. – Но запомни: в следующий раз я не стану тебя прикрывать. Если загоняешь себя в яму – выкапывайся сам.

Рем кивнул, чуть улыбнувшись уголком губ, и направился к двери.

Он знал: Ким злился не только из-за страха или власти. Он завидовал. Завидовал его молодости, его силе, его свободе жить так, как тот уже не мог.

А Рем только начинал.

Глава 11

«Парадокс научной девушки: ты можешь анализировать структуру собственной катастрофы с точностью Ницше и все равно продолжать в нее падать, как воронка в центре черной дыры. Самосознание – это не спасение. Это просто наблюдатель, привязанный к крылу горящего самолета».

– Амайя Капоне, записки на полях лекции по нейропсихологии.

– Как я могла так облажаться? – простонала я, уронив лоб на прохладную деревянную поверхность стола. – У них ведь даже нет моей почты.

Если бы когнитивные искажения можно было видеть, сейчас над моей головой вспыхивала бы яркая лампочка эффекта самозванца, окруженная клубами катастрофических мыслей. Между ними плясали голограммы проваленных карьер и разбитых надежд.

– Может, тебе стоит самой туда сходить? – предложил Хенри с искренней наивностью. – Хочешь, я составлю тебе компанию?

Он светился, словно фотон на пике энергии – слишком яркий для пространства, где я задыхалась.

– И впрямь, Айя. Тебе ведь нечего терять, – кивнул Лиам, закинув руки за голову.

– Напомните мне, пожалуйста, почему вы до сих пор сидите с нами? – прищурилась я на брата. Лиам лишь развел руками, словно всерьез не понимал моего раздражения.

– Вы работаете над своим проектом, мы – над своим. Это называется кооперативная среда, – не поднимая взгляда, ответил Эмрис, щелкая по клавишам так, будто мысли уже ушли далеко вперед, к пятому абзацу гипотезы, а не оставались здесь, среди чашек латте и шоколадных крошек.

Кафе было непривычно шумным. Люди жужжали, переговаривались, двигались хаотично, как нейроны в состоянии возбужденной активности. Возможно, дело было в выходном. Или в том, что наш столик у окна превратился в магнит – девушки одна за другой притормаживали взглядом, оглядывали Хенри, Лиама и даже сосредоточенного Эмриса. Красивые парни – как эффект Даннинга-Крюгера: всегда кажутся умнее, чем есть на самом деле… до первого вопроса о квантовой физике.

Но больше всего сбивал с толку Хенри. Уже третий день он ходил в темном – черная куртка, низко натянутая кепка, капюшон, взгляд постоянно цепляется за пространство. Руки в карманах, плечи напряжены, подбородок чуть втянут – привычка человека, который вычисляет маршруты отхода. Я перебрала десяток рациональных версий и остановилась на двух: он либо что-то тщательно скрывает, либо за ним и правда тянется чей-то цепкий хвост.

– И как же продвигается ваш проект? – спросила я, вытаскивая из рюкзака кипу бумаг для Хенри.

Эмрис слегка повернул голову, но глаза не отлипали от экрана. Легкое дрожание пальцев выдает, что он уже десятый раз проверяет одну и ту же строку.

– Ищем еще источники. Презентация на носу, а у нас пока скелет без плоти, – коротко сказал он, бросив на меня усталый взгляд.

– Как отрадно видеть вас всех вместе! – раздался знакомый голос Сумин, и перед нами с неожиданной грацией приземлились три тарелки с пирожными. – Не обращайте на меня внимания, я только порадоваться. Занимайтесь, детки, занимайтесь.

И исчезла. Легкая, как мысль, которую не успел записать.

– И как много вы уже успели написать? – спросил Хенри, прихлебывая кофе.

– Целых два листа и оба настолько убоги, что их стыдно сдавать даже Google Translate, – простонал Лиам, откинувшись назад с драмой, достойной греческой трагедии.

– И ты пришел к нам за соболезнованиями? – изогнула я бровь, сдерживая ухмылку.

– Посмотрите внутрь себя. Какие от вас могут быть соболезнования?

– Ты бы убрал лопату, Лиам.

– Какую еще лопату?

– Ту, которой сейчас себе могилу роешь! – Я швырнула в него ластик. Он пролетел мимо, потому что Лиам, как всегда, был слишком медленным, чтобы увернуться, но слишком везучим, чтобы попасть точно.

– Промахнулась, – заметил он трагично, глядя на ластик, как на символ рухнувших надежд. – Это была моя последняя надежда на быструю смерть.

– Не волнуйся, – Хенри не поднял глаз от чашки. – Твой текст справится с этим медленно, но верно. Гуманно. Без свидетелей.

– О, прекрасно. Еще немного и моя работа станет экспериментом по выживанию. Назову ее «Пять стадий принятия: от вдохновения до отчаяния».

– Звучит как лонгрид на «Медузе», – кивнула я. – Только вместо выводов – крик в пустоту и мем с собакой в огне.

– Это хорошо, – подтвердил Лиам с видом человека, уже сидящего в этом огне и варящего кофе из собственных слез.

Голос тети вновь разнесся над столом:

– Я вам апельсины порезала. Мозгу полезно, от выгорания помогает. Ешьте, пока живы.

Она исчезла так же внезапно, оставив за собой аромат цитруса и ощущение, что где-то в мире одна кафедра потеряла великого стратега.

– У нее, похоже, собственный телепорт, – задумчиво отметил Хенри. – Или стратегический слух: ловит ключевые слова – «отчаяние», «провал», «я не сдамся».

– Или просто знает, что нас без сахара нельзя оставлять без присмотра, – буркнул Лиам, чистя апельсин. – Мы как студенческое государство: развалимся без внешнего вмешательства.

– Слушай, а может ты это и напишешь? – я щелкнула пальцами, покосившись на разбросанные бумаги. – «Социально-психологическая модель кризиса на примере одной писательской группы в условиях сахарной изоляции».

– И подпишу тебя как второй источник зла после дедлайна, – Лиам с легким ухмылом почесал затылок, признавая поражение.

– Только не забудь: в отличие от дедлайна, я умею кидаться предметами, – подмигнула я.

– Принято. В дипломе ты будешь обозначена как «внешний фактор с функцией летального воздействия».

– А я? – спросил Хенри, наконец отрываясь от кофе, поправляя очки на переносице.

– А ты как стабилизатор. Или хотя бы фильтр сарказма.

– Это худшая форма комплимента, которую я когда-либо получал, – сказал он.

К нам подошел дядя Соджин. Как обычно: в меру серьезен, в меру загадочен. Его взгляд был направлен в сторону кассы, а голос звучал почти буднично:

– Амайя, тебя кто-то ищет.

Мужчина стоял в дверях. Черный костюм сидел на нем безупречно, а взгляд скользнул поверх голов, не цепляясь ни за кого дольше секунды. Эден. Личный гонец человека, чье имя не произносили вполголоса. Он медленно провел рукой по лацкану пиджака, словно смахивая с него пыль чужих разговоров.

Сердце дрогнуло, сбившись на лишний удар.

– Это ведь… – вырвалось, прежде чем мысль успела дозреть.

Я вскочила. Резко, почти с глухим стуком стула о пол. В груди что-то сместилось. Я стояла, не зная, куда деть руки, и чувствовала: гроза уже близко, и молнии били где-то внутри меня.

Я шагнула к нему, натягивая лицо в безупречную, вежливую маску. Почти научно доказано: стоит растянуть губы в улыбке – и мозг спотыкается, верит в эту фальшь. Иногда.

– Господин Эден, – сказала я мягко, с обволакивающим спокойствием.

Глаза скользнули за его плечо. В сторону, откуда, как я надеялась, тень уже должна была выйти. Там, где он должен был стоять.

Но Рема не было.

Слава Богу.

Потому что если бы я увидела его сейчас – с этой ледяной полуулыбкой, с голосом, скользящим по коже, как лезвие скальпеля, – меня бы просто разорвало.