Невеста для Забытого

– А если я тебя позову… – начала было она, но не закончила.

– Не зови, – очень спокойно попросил он. – Пусть имя будет только во мне. Пока оно здесь – я не уйду. А если уйду, значит, так надо.

Она ничего не сказала. Лишь крепче сжала в кулаке свой старый тряпичный лоскут, тот, на котором когда-то вышила неузнаваемый, придуманный ими символ.

В их детских ритуалах не было ни побед, ни проигрышей. Всё, что они делали, имело смысл только для них двоих: писать знаки друг на друге, оставлять новые надписи в пещере, которые исчезали к утру, складывать косточки в определённом порядке, чтобы «переписать» чью-то забытую историю. Иногда к ним присоединялись другие дети, но вскоре все исчезали, забывались, растворялись во тьме. Кто-то становился совсем тихим, кто-то болел, кто-то однажды просто не приходил, и про него больше не вспоминали. Так, шаг за шагом, дом из костей становился не игрой, а убежищем для тех, кто не хотел исчезнуть.

В какой-то из таких дней девочка заметила: кукла с каменным лицом, которую они хранили теперь в глубине домика, стала легче. Как будто из неё ушла часть глины, или, может, кто-то по ночам вынимал из неё своё дыхание. Она достала её на свет, и, присмотревшись, вдруг увидела: глаза у куклы по-прежнему глубокие, но взгляд стал пустым, не узнающим, как у людей, про которых в деревне говорят: их уже позвали по имени, но они не услышали.

Она отнесла куклу к пруду, опустила её в воду и долго смотрела, как по поверхности расходятся круги. Солнца всё равно не было, но отражения становились всё менее похожими на неё, и однажды среди мутных пятен воды она увидела свой собственный взгляд – и вдруг испугалась, что её собственное лицо однажды перестанет отвечать ей взаимностью.

В этот день Сайр был мрачен и замкнут. Он ничего не рисовал на её руке, только взял у неё ладонь, прижал к своей груди и долго слушал, будто хотел услышать не сердце, а что-то другое, что-то, ещё не ставшее ни словом, ни тенью, ни знаком на коже. Девочка почувствовала: это было прощание, но не последнее.

На ночь она вернулась домой и долго лежала без сна. В темноте казалось: дом стал шире, стены дышат, а тени на потолке двигаются медленно, словно воды в глубине пещеры, где когда-то они оставили свои первые знаки. Йора кашляла, а потом тихо звала её, не по имени, а просто, протягивая к ней руки. Девочка прижималась к матери и думала: если однажды всё забудется, останется только этот жест – тёплая, тяжёлая ладонь на затылке, запах хлеба и соли, дрожание дыхания на виске.

Время шло, и теперь они реже бывали вместе, но связь между ними только крепла. Каждый их взгляд, каждый вздох, каждый неловкий жест был соткан из общей памяти, которую невозможно было никому объяснить. Иногда Сайр приходил к ней во сне, не как друг, а как тень, как голос из колодца, как незнакомый мальчик, который боится называть себя. В этих снах они вместе шли по длинному коридору, где на стенах проступали их же знаки, но каждое имя было выцарапано другой рукой. Однажды во сне она услышала, как кто-то поёт его имя, поёт не словами, а ржавым, шуршащим голосом, от которого даже в полусне по коже бежит холод.

Проснувшись, она плакала, от тоски, от страха, от ощущения, что однажды все их следы сотрутся, и некому будет их вспомнить.

Они встречались реже, но эти встречи становились более настоящими, чем всё, что происходило вокруг: длинные, молчаливые прогулки к болоту, тайные ритуалы с камнями и куклой, новые знаки в пещере, где теперь, казалось, оседала их личная вечность. И каждый раз уходя друг от друга, они знали: если сегодня кто-то из них исчезнет, другой всё равно будет помнить.

Вскоре всё изменилось: Йора слегла, дом стал напоминать оспенную кожуру старой лампы, лампы дымили и чадили, хлеб зачерствел, дети на улице не появлялись. В этот вечер девочка долго сидела у пруда, слушала, как в темноте кто-то копошится на другом берегу, может, лисица, может, исчезающий сосед, а может, сама тьма, с которой им предстоит говорить на равных. Она не боялась, только крепче прижимала к себе тряпичную куклу, ту самую, когда-то подаренную ей Йорой, как залог молчаливого присутствия. И когда в воде вдруг появился слабый отблеск лица Сайра – не отражение, а память о взгляде, она поняла: всё, что им нужно знать друг о друге, живёт не в словах, а в этом странном молчании, в ритуале не-прощания, не-расставания, не-называния друг друга.

На следующее утро, ещё до рассвета, девочка встала и пошла к дому из костей. Внутри всё было таким же, как всегда, только в воздухе чувствовалась усталость, как после долгой зимы. На стене она нашла след от своей ладони, смазанный, выцветший, но узнаваемый по изгибу большого пальца. Рядом был свежий знак – спираль, которую Сайр оставил, когда они в последний раз вместе рисовали на друг друге.

Она присела у стены и долго смотрела на этот след, чувствуя: внутри неё открывается что-то новое, большее, чем память о детстве, чем страх быть забытой, чем даже любовь, которую никто не может назвать. Это было не имя и не слово, просто присутствие, которое остаётся даже тогда, когда никто не может тебя позвать.

В этот момент она услышала снаружи знакомое «ржавое пение», и ей стало не страшно: значит, Сайр всё ещё здесь, значит, никто не забыт, пока хотя бы один человек носит на себе его знак.

И только тогда она позволила себе впервые за долгое время улыбнуться, той самой тихой, почти невидимой улыбкой, с которой когда-то смотрела в глаза кукле с каменным лицом.

И снова дни становились неразличимыми – время сползало по стенам домов, растекалось по промёрзшей земле, проникало под ногти, делало воздух всё плотнее, а голоса всё реже и тише. Девочка чувствовала, как в ней самой разрастается пустота, но эта пустота не была безысходной: в ней рождались новые знаки, новые смыслы, которые нельзя было произнести, только почувствовать кожей, дыханием, прикосновением. Сайр теперь почти не ходил в дом из костей. Он подолгу сидел у колодца, водил по ободку пальцем, словно настраивал свою внутреннюю струну на чужую, неведомую мелодию. В эти моменты в его глазах была такая сосредоточенность, будто он учился слушать не только себя, но и весь тёмный, забытый мир.

Девочка подходила к нему молча, садилась рядом. Иногда они сидели так по нескольку часов, не говоря ни слова, им и не нужно было. Всё важное было уже сказано до этого, написано на коже, вырезано на глине, растворено в воде колодца. Только раз, когда солнца не было уже третью неделю, даже тот обманчивый утренний отблеск, что иногда прорывался сквозь лампы, исчез без следа, Сайр вдруг повернулся к девочке и очень тихо сказал:

– Если меня позовут, а я не отвечу, не ищи меня в этом мире.

Она не ответила, только крепче сжала его руку, и почувствовала, как дрожит его ладонь. Тогда она впервые подумала, что время – это не только их враг, но и единственный свидетель того, что между ними было, есть и останется, даже если имена исчезнут.

Той же ночью ей снились не куклы, не маски, не голоса из колодца, а тёмная вода, в которой отражались все знаки, которые они когда-либо рисовали друг на друге, на стенах пещеры, на запотевшем стекле школы. Отражения становились всё глубже, и в каждом из них мерцало лицо: то девочки, то Сайра, то кого-то третьего, забытого, но не исчезнувшего окончательно.

В деревне в это время начались странные слухи. Говорили, что в подвале старого дома за огородами кто-то слышал шаги и бормотание, что в пещере находят новые знаки, которых не было ни у одного ребёнка, что из колодца вылетела стая воробьёв с чёрными глазами. Всё это подогревало атмосферу тревоги: теперь даже старики не рисковали выходить ночью, а двери запирали на двойные засовы, как будто тьма, так долго терпеливо жившая среди них, наконец решила напомнить о себе.

Девочка всё чаще оставалась у окна, и смотрела, как за домом мелькают чужие тени. Иногда ей казалось, что среди них появляется и её собственная, но она двигается отдельно, как если бы кто-то уже примерялся, не взять ли это тело, этот голос, эту память себе. Она берегла свои тряпичные куклы и осколки маски, зарывала их в саду или клала под подушку, как обереги.

В одном из последних осенних снов ей пришло откровение. Она шла по длинному коридору, где на стенах росли не знаки, а имена, тёмные, глубокие, почти вырезанные в живой плоти. Каждый раз, когда она проходила мимо, имя начинало петь по-разному: кто-то свистел, кто-то стонал, кто-то смеялся. Она искала имя Сайра, но нигде не могла его найти, только странное ржавое пение, живущее теперь и в её собственном ухе.

На следующий день, когда девочка пришла в пещеру, она увидела на стене новый знак, не свой и не Сайра, но знакомый до боли. Это была та самая спираль, которую они рисовали друг на друге, только теперь она была разбита пополам, а рядом кто-то нацарапал две точки и линию, как если бы пытался обозначить разорванную связь.

С этого дня она больше не боялась колодца. Подходила к нему каждый вечер, смотрела в глубину, иногда шептала туда свои мысли, свои не-произнесённые имена, свои страхи. Она не ждала ответа, но каждый раз в темноте слышала знакомое пение, ржавое, щемящее, родное. Это стало для неё новым ритуалом: если нельзя позвать никого в этом мире, значит, можно быть голосом для того, кто уже почти ушёл.

Всё в деревне стало ещё более прозрачным: окна запотевали сразу после рассвета, хлеб крошился от малейшего прикосновения, вода в пруду мутнела, а у Йоры на лице проступали незнакомые черты. Мать почти не вставала, часто путала дочь с кем-то из прошлой жизни, иногда называла её чужим именем, а потом смеялась и плакала сразу.

В эти дни девочка окончательно поняла: всё, что у неё осталось, – это её собственная память, её страх быть забытой и тот тонкий, неразрывный след, который оставил Сайр, лепя маски и рисуя на её коже. Она берегла этот след, как берегут драгоценный камень или самый последний клочок земли, не тронутый снегом.

Когда в деревне совсем перестали говорить о будущем и даже старики перестали вспоминать солнце, девочка решила снова написать своё имя на стене пещеры. Она взяла кусочек угля, выбрала самое укромное место, там, где стены сходились под острым углом и всегда стояла полутьма, и вывела буквы не тем почерком, которому учили в школе, а так, как когда-то учил её Сайр: с завитками, спиралями, не для глаз, а для памяти. Она знала, никто не прочтёт, но когда-нибудь кто-то проведёт по этим линиям пальцем и почувствует, как в стене дрожит тепло: вот здесь когда-то был кто-то, кто не хотел быть забытым.

Последние ночи перед тем, как в деревню должна была вернуться Пустота, она слышала сквозь сон, как кто-то зовёт её, не голосом, а просто присутствием, как ветер, просачивающийся под дверь и зовущий выйти во двор, даже когда нет смысла идти. Иногда она выходила, босиком, в старой рубахе, прижимая к груди куклу. Стояла под чёрным, глухим небом, всматривалась в темноту и, наконец, произносила шёпотом не своё имя, не имя Сайра, а их общее, которое не имело ни букв, ни звука. Просто дыхание, чтобы кто-то, где бы он ни был, услышал и ответил ей своей тишиной.

Однажды утром, когда даже лампы не зажглись от привычного обряда, девочка обнаружила на подоконнике свежий знак: масляное пятно в виде спирали и две скрещённые линии, как у птицы на льду. Она улыбнулась, впервые за много дней, потому что знала: что бы ни случилось дальше, пока эти знаки живы, пока её память держит их на кончиках пальцев, никто и ничто не может её стереть.

В этот момент она поняла: детство её закончилось не в страхе и не в одиночестве, а в том особом мире, который они построили с Сайром – мире знаков, песен, молчания и нежности. Пусть даже ржавое пение больше не покидало его ухо, пусть даже в колодце кто-то ждал, пусть даже все имена будут когда-нибудь забыты, останется то, что невозможно назвать, но можно хранить в себе, пока есть дыхание и свет хоть одной, самой старой лампы.

Девочка закрыла глаза, вдохнула сырой, промёрзший воздух и шепнула:

– Я помню.

Это было не имя и не крик. Это было всё, что у неё осталось, и всё, что делало её живой в этом безымянном, тёмном мире.

Глава 3. Игры пустоты

В деревне, где солнце не встаёт, любые перемены случаются не сразу, а скапливаются долго, как холод в стенах, как ржавчина в часах, как забытый вопрос в сердце. С приближением осенних сумерек, которые здесь никогда не кончаются, мир становился особенно тесным: лампы дрожали, хлеб черствел до каменной крошки, вода становилась солоноватой, а все разговоры в доме Йоры и на пустынных улочках сходили к одному, – к Игре Пустоты.

Этот обряд был самым старым из всех: его не объясняли, только повторяли, как мольбу, которую забыли осознанно. Каждый год, когда ночь затягивалась так долго, что даже у самых терпеливых стариков дрожали руки, из домов выводили девушек, только тех, кто уже не дети, но ещё не женщины. Считается: если ты не пройдёшь этот обряд, твоё имя навсегда останется чужим, а отражение пустым.

Айрина с ранних лет слышала шёпоты о ритуале, видела, как у старших девочек становились тяжелее взгляды, а по утрам на их щеках оставались странные полосы, будто от слишком тугих кос. Но в этом году обряд пришёл и к ней. Она не помнила точного дня, когда Йора впервые начала готовить для неё чёрное платье из тяжёлой, как сумерки, ткани, длинные рукава и венец из вороньих перьев, который щекотал кожу, если надеть его слишком низко.

На рассвете, который ничем не отличался от ночи, Йора разбудила Айрину. Она не сказала ни слова, только накрыла ей плечи тёмной накидкой, тщательно вытерла лицо влажной тряпкой и велела не открывать губ «до тех пор, пока не позовут». В кухне уже стояла миска с остывшей водой, рядом лежала игла с чёрной нитью, это была не угроза, а предупреждение: у тех, кто нарушит молчание, рот зашивают прямо во дворе.

Айрина молчала. Её страх был почти ледяным, но он был не о смерти, а о том, что она может исчезнуть так же, как исчезают имена с грязных стен и старых камней у пруда. В этот день в доме пахло горелым сахаром и ветхим деревом, воздух был густой и щекотал лёгкие. Она почти не думала о том, что ждёт её впереди, только смотрела, как тень Йоры, скользя по полу, будто становится длиннее, тоньше, уже похожа не на материнскую, а на тень незнакомки.

На дворе уже собрались другие девушки – всего шесть, все в одинаковых венцах, в платьях, которые тянулись по земле, как вуали. У самой калитки стояла Лена, чьи тёмные волосы были заплетены в косу, а лицо напоминало кусочек хлеба, такое же светлое, тёплое, немного упрямое. Лена была старше Айрины, но именно к ней все остальные обращались взглядами, ища поддержки, хотя говорить не смели.

Женщины из старших домов закутали им рты чёрной материей, поверх которой тонкой иглой и крепкой нитью сделали по нескольку стежков, не до крови, но так, чтобы нельзя было открыть рот без боли. Этот жест казался странно заботливым, как если бы они пытались удержать каждое слово внутри, чтобы оно не выпало случайно на тротуар и не исчезло среди мокрой земли.

Перед девушками выстроили три предмета – гладкое зеркало, железную жаровню с серым пеплом, сосуд с мутной водой. Старшая женщина подняла руки и, не говоря ни слова, указала на зеркало. По традиции, первая шла Лена. Она опустилась на колени, склонилась над зеркальной гладью и не дышала. По правилам, нельзя моргать, нельзя выдыхать, нельзя даже вздохнуть, только смотри вглубь, пока не увидишь себя или свою тень.

Айрина наблюдала за её лицом. Оно постепенно бледнело, зрачки становились шире, а губы под швом дрожали, будто Лена вот-вот сорвётся с места, вырвется наружу, закричит. Но она выдержала, поднялась и отступила к остальным.

Следом за ней шла Айрина. Она всмотрелась в зеркало, и вдруг ей показалось, что лицо её – не её. Глаза казались старше, волосы темнее, а губы, сдавленные чёрной нитью, дрожали, будто прося прощения за чужие слова. В отражении что-то дрогнуло: в глубине зеркала будто промелькнула чужая тень, не её, не Лены, а кого-то третьего, чьё имя она забыла ещё до того, как его выучила. Айрина с трудом выстояла, не разрывая взгляда.

Третьей шла самая младшая – Майра, у которой всегда был слишком высокий голос и слишком быстрые руки. Она не выдержала, закрыла глаза, отпрянула от зеркала, и её тут же увели две старухи, повязали глаза и оставили стоять в сторонке. Считается: если ты не выдержал испытания отражения, ты не пройдёшь и дальше.

Следующее испытание – пепел. В железной жаровне горсть обугленных букв: это были клочки старых книг, детских тетрадей, обрывки газет и молитв. Каждый должен был опустить руки в пепел и найти там своё имя. Если найдёшь – можешь пройти дальше. Если нет – будешь считать, что имя твоё сгорело и тебя никто не вспомнит.

Лена медленно ворошила пепел, казалось, она ищет не буквы, а саму себя. Через несколько минут она вытащила из кучи обугленный клочок, на котором угадывалась только одна буква: Л. Её глаза наполнились слезами, но она кивнула и пошла дальше.

Айрина долго не могла решиться. Пепел был холодным, мокрым, въедался под ногти, оставляя чёрные полосы. Она почувствовала – внутри, на самом дне, лежит что-то твёрдое. Нащупала кусочек бумаги, вытянула его наружу, на нём не было ничего, кроме грязного следа, похожего на спираль. Она не знала, что это значит: её имя исчезло или ещё не было написано?

Обряд продолжался, последним испытанием была вода. Перед каждой девушкой ставили глубокий сосуд, в котором вода была тёмной, почти густой, как ночь за окнами. Нужно было опустить в неё ладони и смотреть в отражение, пока не увидишь свою смерть. Лена подошла первой, склонилась над водой, долго смотрела, и вдруг вздрогнула, отпрянула, но не закричала. Старухи поддержали её и вывели в сторону. Айрина в этот момент почувствовала дрожь, как будто внутри неё всколыхнулась вся прежняя тревога.

Когда очередь дошла до Айрины, она колебалась, сердце билось слишком громко, руки дрожали. Она опустила пальцы в воду и увидела сначала своё лицо, потом оно стало расплываться, дрожать, превращаться в силуэт, который медленно уходил в темноту. В этот момент ей показалось, что кто-то дотронулся до её затылка. Она хотела повернуться, но не могла, только смотрела, как в отражении медленно проступает образ: женщина в чёрном венце, с пустыми глазами, у которых нет ни зрачков, ни ресниц. Она стояла у алтаря и смотрела прямо на неё.

Айрина выдернула руки из воды, они были ледяными. Никто ничего не сказал, но взгляд старшей женщины был долгим и тяжёлым: теперь ты не просто ребёнок, теперь ты помнишь свою смерть.

После испытаний всех девушек вывели в круг, молча сняли с них венцы, аккуратно разрезали чёрную нить на губах. В этот миг никто не говорил ни слова, только смотрел на друг друга с таким выражением, как будто только что вернулся из другой жизни. Лена стояла рядом с Айриной, её глаза были сухими, губы дрожали, но она не плакала.

Поздно ночью, когда все разошлись по домам, в деревне воцарилась особая тишина. Айрина долго не могла уснуть. Во сне к ней приходила Лена, не как подруга, а как тень, в глазах которой светилась усталость, а на губах оставался след чёрной нити.

Утром, когда Айрина вышла на улицу, она увидела, что у дома Лены дверь открыта настежь, а внутри только пустота. Никто не вспоминал Лену: её мать смотрела в окно с отсутствующим взглядом, отец чинил крышу, будто ничего не произошло. На кухне у Йоры тоже никто не говорил о девочке, будто её никогда и не было. Только Айрина чувствовала: что-то исчезло, как если бы из памяти вырвали строчку, которую невозможно вернуть.

Айрина попыталась рассказать об этом Йоре, но та только качала головой:

– Ты, должно быть, путаешь, – сказала она, – у нас нет такой девушки.

Айрина вышла во двор, взяла острый камень и нацарапала на заборе: «Если я исчезну – вспомни меня». Она смотрела на надпись так долго, как будто верила, что солнце всё-таки взойдёт и осветит её. Но утром, когда она вышла, надписи не было, как будто её стерли, или как будто никто никогда не писал её.

С этого дня Айрина стала чувствовать странный холод в груди, как если бы у неё внутри поселилась вода из того самого сосуда, в котором отражалась её смерть. Каждый раз, когда кто-то в деревне начинал говорить о невесте, пусть даже не о ней самой, ей становилось не по себе, а в зеркалах по дому начиналась дрожь, будто в них кто-то невидимый дышит сквозь неё.

Деревня продолжала жить, как и прежде: дети играли в молчание, старики тянулись к печам, матери пекли хлеб, но Айрина знала, теперь мир изменился для неё навсегда. Она стала не только свидетелем, но и хранительницей исчезнувших имён, и в этой памяти была её единственная защита от того, чтобы исчезнуть самой.