На живую нитку

волшебной сферы под скорлупкой хрупкой,

чтобы его увидеть, посмотри

на свет яйцо, отерши мягкой губкой.

Два глаза на тебя глядят в упор.

С надеждой чудо в перьях, не мигая,

из тьмы веков глядит на птичий двор,

омлетом становиться не желая.

***

Соломаткин, есть такой художник,

среди многих прочих на Руси

видится, пьянчужка и безбожник,

он голландцем маленьким вблизи.

Колорит картин его пленяет,

манит сценок жанровых сюжет.

Но художник этого не знает,

ставши слеп и глух на склоне лет.

Маленький, как будто мальчик с пальчик,

маслом научившийся писать,

в старости он, словно одуванчик,

может только головой качать.

***

Сначала кто-нибудь тяжелой

плешней на речке рубит лед,

а после в проруби веселый

бесстрашно плещется народ.

Сопя, толкаясь, лезут в воду.

Чтоб беса из него изгнать,

зимой в морозную погоду

дитя толкает в воду мать.

Мальчишка плавать не умеет,

он, словно резаный, вопит,

но бес, что в нем сидит, слабеет,

хандрит, теряет аппетит.

***

Над нами тень простертой длани

чугунного большевика

витает,

мы как те римляне

из маленького городка.

Нам нужно прятаться скорее,

бежать, спасаться как-нибудь,

уйти подальше из Помпеи

и позабыть обратный путь.

***

Держись меня, когда лесной тропою

идешь во мгле,

когда хрустит песок

на берегу яичной скорлупою,

вдали костра мерцает огонек.

Переплелись ветвями и корнями

деревья так,

что их нам не разъять,

как спящие ногами и руками,

для игр любовных забравшись в кровать.

***

Я следы твоей помады сразу

с губ, как ни стараюсь, не сотру,

будто бы я подцепил заразу,

с ней живу поныне и умру.

Очевидно, скажет археолог,

в вечной мерзлоте мой труп найдя,

краток путь охотника, недолог,

пухом ему мерзлая земля.

Мамонта, попавшего в засаду,

палицей он каменной забил

и за это получил в награду

много мяса.

Сладко ел и пил.

***

С крупномасштабной картой на стене

сравниться может лишь ковер восточный.

Мне чудится, что я живу в стране,

где правит шах жестокий и порочный.

Что нами правит мудрый Государь,

и милосердый, и великодушный,

я позабыл.

Какая же я тварь,

какой я человек пустой и скучный!

***

Уже час тайной вечери пришел,

и заговорщики все в сборе,

они садятся за широкий стол,

кто где – особой не играет роли.

Взаимозаменяемы вполне,

как механизма составные части.

Один меж них, как будто свет в окне,

не ищет славы и не жаждет власти.

Его лицо освещено луной,

оно еще бледнее в лунном свете,

как у полярника в пустыне ледяной,

где ходят-бродят белые медведи.

***

Ты от меня спастись решила бегством.

И я воскликнул:

Как прекрасно это!

Блаженным на меня дохнуло детством,

как ветром с моря на исходе лета.

С тобой согласен в салочки сыграть я,

но только осторожно, дорогая,

смотри, не изорви чулок и платья,

чтоб не ругала нас старуха злая.

***

Снег восполняет недостаток.

И у майора Ковалева

пройдет нервический припадок,

и нос к нему вернется снова.

Как будто испеченный в тесте,

майора нос великолепен.

Сад за окном на прежнем месте,

как статуя, из снега слеплен.

Едва заметные изъяны

от посторонних глаз сокрыты.

Зарубцевавшиеся раны

тобой и мной давно забыты.

***

Я подожду, пока погасят свет

и полная наступит темнота,

и выйдет косточки размять скелет,

поскольку шкафа дверь не заперта.

Повеет сыростью и холодком.

А в комнате, где их положат спать,

детишки наши станут на весь дом

во тьме кромешной кашлять и чихать.

***

У нас все вытянули жилы

идейки революционные,

и вот уж на краю могилы

стоим, как насмерть обреченные.

Мы все прошли – огонь и воду.

А знаешь ли, что трубы медные

ревут, как сосны в непогоду,

как бабы вдовые, бездетные?

***

Героем не был я, как он,

но одиночество пугало,

поскольку молод и влюблен,

и счастлив не был, как бывало.

Сошедши в царствие теней,

я по примеру Одиссея

стал громко звать своих друзей –

Евгения и Алексея.

***

Голубку выпустил из рук

старик на паперти высокой,

когда травой покрылся луг.

Репьем, бурьяном и осокой.

Не часто в небе голубей

увидеть можно – в праздник только,

в один из первых теплых дней,

которых ждут Бог знает сколько.

У всех свои резоны есть

в конце концов весны дождаться.

Есть у цветов, чтоб им расцвесть.

У нас, чтоб ими любоваться.

***

Я начал не с того конца.

Я принялся плясать от печки,

а надо было – от крыльца,

проселка, зарослей у речки.

Там поутру, как муэдзин,

кричит в тумане лунь болотный,

и редких жителей равнин

обуревает страх животный.

Пустынны здешние края

весной, в период межсезонья.

Друг к дружке жмемся ты и я,

как дети малые спросонья.

***

Язык у горки ледяной

был длинный, словно тень

трубы фабрично-заводской

в холодный зимний день.

Трубы измерить высоту

зачем-то вздумал я.

Взял угломер.

Провел черту.

Вот и наука вся.

***

Жену и сына засмолить бы в бочку! –

сняв потихоньку с вешалки пальто,

подумал я, когда поставил точку,

и сил не оставалось ни на что.

Скворец в саду меж тем не унимался.

Он цокал, щелкал клювом, щебетал.

Искусником он мне большим казался,

хотя по существу был слаб и мал.

В конце концов был должен согласиться

я с мнением, родня моя права,

чтоб так свистать отчаянно, родиться

не дятлом нужно, а скворцом сперва.

***

Тот, который чистил мне ботинки,

прожил дольше, чем шумерский царь.

Где-то на Покровке, на Ордынке

и сегодня он сидит, как встарь.

Борода его, как черный дым, клубится

и окутывает тротуар.

Этому я мог бы удивиться,

если бы немного не был стар.

Дважды разменяв седьмой десяток,

вспомнил я себя в его руках

махоньким – в сандаликах без пяток,

в полосатых тоненьких носках.

***

Сушатся рубашки и штаны

на веревке бельевой в поселке,

словно продаем за полцены

вещи наши мы на барахолке.

Можно прицениться,

в руки взять

крайне любопытную вещицу,

изловчиться и за хвост поймать,

как Иван-дурак поймал жар-птицу.

***

Удары крыльев по воде слышны.

Фантазий необузданных созданья,

таящиеся в сумерках, страшны,

страшней, чем древних персов изваянья.

Крылатый бык взмывает в небеса.

Крылатый лев спешит за ним вдогонку.

И яростно горят у льва глаза,

когда быка хватает он за холку.

Крылатый лев с крылатого быка

сдирает шкуру, страшно зубы скаля,

как гастролер в нетопленном ДК

чехол срывает с пыльного рояля.

***

Шагом марш на кухню мыть посуду!

Когда я крылатого коня

укрощать тяжелой плеткой буду,

за спиной не стойте у меня.

Слабонервным, старикам и детям

лучше на меня не пялить глаз,

и не любопытствовать соседям,

что творится на дворе у нас.

Конский храп и плети свист во мраке

будят их, но люди не спешат

заправлять в штаны концы рубахи.

Голыми и босыми лежат.

***

Пылью придорожной, как шинелью

с головой укрывшийся солдат,

не обзаведясь своей постелью,

путник спит, ко мне забравшись в сад.

Чтобы не будить его, стараюсь

даром не шуметь,

когда над ним

я в вечерних сумерках склоняюсь,

кажется он старым и больным.

Столь порой обманчива природа,

столь она несправедлива к нам,

и луна, что землю с небосвода

освещает с горем пополам.

***

Как только дирижер, большой прохвост,

к властям поворотился задом,

подвешенный на палке конский хвост

всем музыкантам ритм единый задал.

Трубы иерихонской звонче медь

военного оркестра утром ясным.

Желанье за Отчизну умереть

присуще с давних пор натурам страстным.

Сложить готовы голову одни,

другие – лечь костьми на поле боя,

что стоя умирать принуждены,

чтоб не нарушить боевого строя.

***

На реке вблизи затона

погрохатывают камни,

как во рту у Цицерона.

Встану и закрою ставни.

Сквозь оструганные доски

упадут на занавески

света узкие полоски,

как колбасные обрезки.

***

Козявки сиры и убоги,

но жадно к окулярам

прильнув, ломают руки, ноги

студенты бедным тварям.

Красотка ерзает на стуле.

Склонясь над микроскопом,

зрит Божий мир в миниатюре

дурнушка хищным оком.

Она с живительным раствором

смешавши каплю яда,

не станет медлить с приговором,

как будто так и надо.

***

Сдал пост. Пост принял.

Коротко и ясно.

И в переносном смысле и в прямом.

В бинокль глядит дитя, оно прекрасно

в естественном стремлении своем.

По существу, ребенок смотрит в корень,

но взгляд его скользит среди ветвей,

ввысь уносясь.

Он цепок и проворен.

Беги его, скворец и соловей!

Спасайся, коростель и мухоловка!

С куста на куст.

С сарая на забор.

Вслед за тобой он поспешает ловко.

Скорей на луг, на речку, на простор!

***

Самозабвенно закатив глаза,

ты жадно из бутылки воду пьешь,

а после говоришь, что стрекоза

похожа очень на консервный нож.

Где ты такие видела ножи?

Бог знает, у меня ответа нет.

Что можно ими открывать, скажи,

сардины, кильку, ветчину, паштет?

***

У граненого стакана

будущего нет,

из него, как из вулкана,

пар валит чуть свет.

Кипятка не пожалели.

Двести пятьдесят

втиснуть грамм воды сумели,

сахар рафинад.

***

Объяты пламенем дворы.

И в холод, и в жару

пододеяльников костры

трепещут на ветру.

От наволочки – простыне

огонь передался.

И вот уже весь двор в огне,

Москва, Россия вся.

***

В подстаканнике стакан,

словно рыба

в сетях бьется – лабардан.

Щука либо.

Между пятым и шестым

часом ночи

мертвым кажется, пустым

поезд в Сочи.

Возникает за окном

мертвый город,

лес, объятый мертвым сном

в лютый холод.

***

Не больно-то веселая история:

гулять по немощеному двору

и слушать, как по крыше санатория

дождь барабанит рано поутру.

Как никудышный пианист, по клавишам

он с непомерной силой бьет и бьет,

как будто бы шахтер по угля залежам,

зарывшись в землю глубоко, как крот.

У гипсового мальчика, стоящего

по щиколотку в розовой воде,

вид жальче, чем у лирика пропащего,

что вышел в сад из дома по нужде.

***

Не успеваю в дневнике природы

я памятные даты отмечать,

а между тем уже поднялись всходы,

о чем не так-то просто умолчать.

И я беру, в раздумье пребывая,

свое перо из ящика стола,

как Тютчев, что в грозу в начале мая

живописал зевесова орла.

Как Фет, сравнивший с песней соловьиной

девичий, еле слышный шепоток,

в рассветный час почти неуловимый,

что он один расслышать только мог.

***

Костяшки пальцев по столу

когда стучат-стучат,

уж лучше посижу в углу,

поберегу свой зад.

Я не такой большой храбрец,

и не такой дурак.

И вынужден со мной отец

держать себя в руках.

Я больше не тореадор,

а мой отец – не бык.

Сижу, соплю, потупив взор

и прикусив язык.

***

Парикмахерши по волосам не плачут.

Даром слез не льют.

Инструменты – ножницы, щипцы – попрячут,

сядут и поют:

Как за море собираются казаки

целый божий день.

Поясками подпоясаны рубахи.

Шапки набекрень.

Но не шапки это вовсе, а фуражки

с острым козырьком.

Гимнастерки на парнях, а не рубашки.

Кони под седлом.

***

Полагаю, горы содрогнутся,

если я решусь тебе сказать,

что хочу руки твоей коснуться

больше, чем тобою обладать.

В наказанье, изгнанным из рая,

в темноте бродить нам суждено.

Голый камень и земля сырая.

Суша, а на вид – морское дно.

***

Я в доме просыпаюсь раньше всех,

но лишнего себе не позволяю,

чтоб ненароком не обидеть тех,

кто в капоре ночном выходит к чаю.

Мне вольнодумство Чацкого претит.

К особам знатным и почтенным дамам

я милостив, хотя от них смердит.

Натура их воняет старым хламом.

Их почки, печень, легкие, кишки

за много лет порядком износились,

толики власти слабые мозги,

когда-то полновластные, лишились.

Теперь живут все сами по себе.

Отдельно друг от друга – руки, ноги

в глубоком сне, как будто при ходьбе.

С заутреней из церкви по дороге.

***

Май щедр на знаки препинанья –

на восклицанья и вопросы,

и на душевные терзанья,

любовь, вино и папиросы.

Окурки все еще дымятся,

как будто бы стволы орудий,

а нам уже пора прощаться

по мненью наших строгих судей.

Они в халатах длиннополых,

как в алых мантиях судейских,

стоят, глядят

на нас веселых,

неопытных в делах житейских.

СОВЕРШЕННЫЕ ВЕЩИ

Вещь совершенную поставил на поток,

и, не замедлив подвести итоги,

увидел Бог – в лесу к листку листок,

к цветку цветок в саду у синагоги.

Он, вероятно, удовлетворен

остался красотой нерукотворной,

но виду не подав, взошел на трон,

парящий в небе над вершиной горной.

***

На простыне купальной след

от наших мокрых рук и ног,

а те, в чьем сердце страха нет,

ложатся прямо на песок.

Прозрачны,

словно из стекла

отлиты эти существа.

У каждого – по два крыла.

Нет лишь толики – естества.

***

Ящерки, если гроза их застала,

прячутся в зарослях, как по тревоге.

Если напротив – гроза миновала,

плещутся голыми в лужах, как боги.

Здесь не ступала нога человека.

С первого взгляда мне это понятно.

К веяньям моды и чаяньям века

Боги бесчувственны невероятно.

***

О бренности мы рассуждаем легко,

пока у нас ветры пустыни

не сдули с запекшихся губ молоко,

не испепелили гордыни.

Родители стол накрывают в саду.

Мяучат, картавят, гундосят

детишки, которые не на посту,

а форму военную носят.

Мальчишка хотя и в коротких штанах,

но в синей, как море, матроске.

С ним, прячась от глаз посторонних в кустах,

мы выкурим по папироске.

***

Накопилось столько сора,

что живого не получится

между нами разговора,

и не нужно даром мучиться.

До зари под лампой тусклой

просидели мы в молчании.

Поутру равнины Русской

нам послышалось мычание.

На коровий стон похожий,

голос у нее особенный.

У зверюги толстокожей

взгляд дурной, но не озлобленный.

***

Пришли козлобородые,

а следом – губоцветные.

За что лишил свободы я

созданья эти бедные?

Ко мне пришли бобовые,

лилейные, орхидные.

Пришли цветы садовые.

Кричат слова обидные.

***

От рождения я плохо понимал,

кто я есть такой,

в часы ночные,

когда маму я спросонья обнимал,

думал, что мы птицы с ней лесные.

Если захотим, то упорхнем

на свободу из постылой клетки

и погожим, теплым летним днем

отдохнуть усядемся на ветке.

***

Поле простиралось далеко,

заходя за край земли немножко.

Мне оно казалось велико,

как с плеча отцовского одежка.

Часто на себя я примерял

втихаря отца костюм двубортный.

Нравился мне плотный матерьял,

цвет темно-зеленый, благородный.

Этот габардиновый костюм

много лет в шкафу стенном хранился.

Иногда я слышал легкий шум,

словно в поле хлеб к земле клонился.

***

Мы дышим с ними воздухом одним.

Цветы, как рыбы, ловят воздух жадно,

когда в саду, обнявшись, мы стоим,

туман упал и сделалось прохладно.

Случайно я касаюсь плавника

жемчужной розы, на поверхность всплывшей

со дна разбитого тобою цветника.

Внезапно взмывшей в небо,

воспарившей.

***

Ты забилась в угол, словно мышь,

чтобы не попасться в лапы кошки.

У тебя, хотя ты сладко спишь,

лоб холодный, влажные ладошки.

Страх, сидящий в людях, по ночам

выползает из людей наружу

и передается тем вещам,

в кои мы с тобой вложили душу.

Полки шкафа книжного скрипят.

Хлопают во мгле серванта дверцы.

Кресла, когда их выносят в сад,

всякий раз хватаются за сердце.

***

Я чувствую, что мельче стала речка,

и сделалось внезапно у тебя

на лапке обручальное колечко

малюсенькое, как у воробья.

Из курса физики я знал про расширенье

всего, что окружает нас, в жару,

но ничего не знал про уменьшенье,

что маленьким, как в детстве, я умру.

***

Сироп вишневый в третий раз

жена доводит до кипенья,

все женщины в роду у нас –

колдуньи злые, без сомненья.

Неограниченную власть

они имеют над мужьями,

умело разжигая страсть,

жестоко управляют нами.

Уловок множество у них

на всякий случай есть в запасе –

обжаренных и отварных,

тушеных в молоке и квасе.

***

Письма открытые стану я слать.

От постороннего взора

нечего будет мне больше скрывать,

очень возможно,

что скоро.

Я не хочу на надгробной доске

надписи витиеватой,

а простодушную,

как на руке

у человека с лопатой.

Будет земля тебе пухом! –

старик

выколол так на запястье,

так как он к громким словам не привык,

не жил в достатке и счастье.

***

Хоть по шляпку гриб забит

насмерть в нашу землю черную,

от него живот болит,

очень хочется в уборную.

В роще я его поддел

носом сапога кирзового,

мухомор и полетел

в направленьи Быта Нового.

***

Июль давно отплодоносил.

Клубника отошла на задний план.

Крыжовник и смородина под осень

поспели,

черноплодка – рубль стакан.

Цена невелика, рябины много.

Ее в кульках газетных продают

близ станции,

или за ради Бога

на узеньком перроне раздают.

Соблазну этому поддавшись на мгновенье,

к кульку с рябиной потянулся я

и ощутил тотчас прикосновенье

чужой ладошки нежной, как твоя.

***

Вдали от всех житейских благ,

таясь в мирке своем убогом,

как будто в яблоке червяк,

я ждал заветной встречи с Богом.

Вдруг слышу, в яблоко мое,

рыча, вонзает кто-то зубы.

Вдруг вижу глотку и ее

фабрично-заводские трубы.

Ужели, Боже, это ты? –

шепчу я белыми губами.

И черный дым до темноты

висит над трубами клубами.

***

Что человек есть мера всех вещей,

я убежден, поскольку, взявши палку,

малыш рискнул из Васькиных когтей

спасти любой ценой хромую галку.

Борьбу за справедливость он себе

вообразил, должно быть, жаркой схваткой

и яростно противился судьбе,

вооружившись палкой сучковатой.

***

Вселенная отбрасывает тень,

и мы с тобой укрыться в ней решили,

как дачники

в погожий, жаркий день

в саду, который сами посадили.

Листва не пропускает в глубину

лучей палящих,

в сумерках глубоких

тебя к себе за плечи притяну

для игр недетских – грубых и жестоких.

***

Галдящие вороны, снявшись с гнезд,

летят туда, где прежде было поле,

а нынче кран подъемный в полный рост

пред нами выступает в главной роли.

Почувствовав стеснение в груди,

за сердце я хватаюсь то и дело,

стараясь крепко сжать его в горсти,

чтоб из него душа не отлетела.

Душа напоминает о себе,

как в животе у матери ребенок,

как женщина, мелькнувшая в толпе,

что мне чуть свет является спросонок.

***

Что есть копеечное счастье,

я не могу тебе сказать –

браслет дешевый на запястье,

что ты боишься потерять?

Нашедши медную копейку

екатерининской поры,

подумал, что нашел лазейку

я в сопредельные миры.

Но мне туда был путь заказан,

так как со временем своим

я крепко-накрепко был связан,

расстаться не был в силах с ним.

***

Потому ли, что в упор не вижу

дураков непроходимых,

целиком и полностью завишу

от друзей своих любимых.

Друг мои стихотворенья хвалит

в славной маленькой пивнушке,

сыплет анекдоты, байки травит,

лихо пьет ерша из кружки.

А дурак стихи мои ругает

в тесном, душном кабинете,

где томится и скучает

А.С.Пушкин на портрете.

***

Шмель залетел в окно и вдруг пропал.

Его не слышно и не видно стало,

как будто бы он сделался так мал,

что спрятаться смог в складках одеяла.

Мы без конца перетрясали дом,

белье постельное, рубашки, платья,

пока не догадались, что на нем,

исчадье адовом, лежит проклятье.

***

Корабль пускает по волнам

мальчишка жарким летом,

себя я с горем пополам

узнал в подростке этом.

Корабль я на воду спустил,

склонившись над потоком.

Ручей бежал, кораблик плыл.

А я храним был Богом.

Я не заметил, как ручей

рекой стал полноводной,

что поит стольный град на ней

водой водопроводной.

***

Лихие люди!

Я не сразу

сообразил, что это дети,

но лишь когда разбили вазу

с гортензиями на буфете.

Тогда раздался грохот страшный.

И дети разрыдались разом.

А предводитель их отважный

взревел, мне в грудь уткнувшись, басом.

***

Я вглядываюсь пристально во тьму,

чтобы понять ее –

она какая,

как спутница случайная в Крыму

или любовь последняя большая?

Как женщина, меня на склоне лет

увлекшая,

она сведет в могилу.

Тьма столь же ослепительна, как свет!

Имеет притягательную силу.

***

Все придется делать самому –

с Богом спорить, с Ангелом бороться,

даже болевой прием к нему

применить на практике придется.

Почему-то этот эпизод

Бытия меня волнует страшно,

я к нему готов из года в год

возвращаться, так как это важно.

Нужно разобраться до конца,

до первопричины докопаться,

чтобы ради красного словца

в ересь не впадать, не заблуждаться.

***

Вот такая моя доля.

На живую нитку

угол неба с краем поля

сшить прошу улитку.

И она берет иголку,

нитки и булавки.

Ой, боюсь, не будет толку

от такой малявки!