На живую нитку

липнет к нам простыня, как репей.

Словно липкая лента, ко мне простыня

прилипает ни свет ни заря.

Ты ее словно кожу сдираешь с меня,

но все тщетно, напрасно, зазря.

Мой родной, мой любимый, чуть-чуть потерпи! –

чтоб утешить меня, говоришь.

Жар приходит на Русь из далекой степи.

И шумит в темноте, как камыш.

***

Сад заплывает медленно жирком.

Залетные по большей части птицы

вселяются в него, как в отчий дом,

вернувшись по весне из-за границы.

Сад переполнен пеньем певчих птиц,

жужжаньем пчел и роз благоуханьем

и еле слышным шелестом страниц,

любовной лирики невнятным бормотаньем.

***

Ходят-бродят по грешной земле

взад-вперед, обивая пороги,

словно тени Героев,

во мгле

антилопы, слоны, носороги.

Эти глупые звери во мне

вызывают душевную смуту,

этот узенький серпик,

в окне

показавшийся лишь на минуту.

***

Мы в тайне наши встречи не держали,

под масками мы не скрывали лиц,

как заговорщики,

мы в губы целовали

в подружки нами выбранных девиц.

Не то чтоб столь прекрасны были девы,

но до сих пор забыть я не могу,

как русские народные напевы,

их тучные тела на берегу.

Поскольку до красавиц русских падок,

я буду жадно их глазами есть,

как будто горку сливочных помадок,

что мне приснились или нет –

Бог весть.

***

Мы вышли радугой полюбоваться.

по ней, как по хрустальному мосту,

и я пойду, чтоб с Богом повстречаться,

преодолев мирскую суету.

О, как прекрасна радуга тугая,

что лук Улисса, как же хороша!

Я говорю, отчаянно сжимая

огрызок красного карандаша.

Зеленый, желтый и небесно-синий

карандаши сжимаю я в руке.

Небесно-синий – это первый иней.

Зеленый с желтым – листья на песке.

Но остается друг мой безучастен

к художественным опытам моим.

Цветов не различающий, бесстрастен,

и равнодушен, и неумолим.

***

Как в сумерках свет тусклый за окном,

а жаркий летний день еще в начале,

и женщины, и дети босиком

под яблоней сидят на одеяле.

Беседою они увлечены,

бессмысленной и праздной болтовнею.

Мне кажется, они опоены,

как Пифии, отравленной водою.

Головки их закинуты назад.

Полуприкрыты их уста так, словно

нам что-то шепчут, что-то говорят,

что, как стихи, нельзя понять дословно.

***

В воздухе густом увязла птица

в жаркий день над вырубкой лесной,

словно это Господа десница

распростерлась в небе надо мной.

Я решил, что это длань Господня.

Так как защитить от темных сил

нужно человечество сегодня,

он к нему на помощь поспешил.

Длань Господня широко простерта.

Мы легко уместимся под ней,

как под куполом большого зонта

в пору долгих, затяжных дождей.

***

Свидетелем любовной сцены стать,

соития на стеклышке предметном

и записать в рабочую тетрадь

о чем-то очевидно несусветном.

Зеленый шум придуман был не мной,

а за фанерной дверью шум стеклянный?

В лаборатории, как будто бы в пивной,

нам слышен звон посуды постоянный.

Мензурки, колбы – хрупкое стекло,

с фарфоровыми чашечками Петри

чуть что – встают мгновенно на крыло

при распахнувшем окна в доме ветре.

***

Трудно, как пловчиха на спине

преодолевает стометровку,

так и ты плывешь в кошмарном сне,

потеряв уменье и сноровку.

Кажется, что плещется вода

в берегах о мраморную плитку.

Ты плывешь неведомо куда,

допустив досадную ошибку.

Наглотавшись горькою водой,

у тебя в груди дыханье сперло.

Если ты останешься живой,

долго будет кровь идти из горла.

***

Как выпускник, идущий мимо школы,

я обратил внимание невольно

на классы, что стоят сегодня голы.

И стало мне мучительно и больно.

И я увидел завуча, который

шел через двор, надвинув шапку низко,

как будто бы спешил на поезд скорый.

Вокзал был как бы рядом, но не близко.

***

Утром ложки со стола пропали.

Нечем стало кашу с маслом есть.

Мы сперва сорок подозревали,

коих во дворе у нас не счесть.

Но, когда у нас исчезли чашки

следом за фамильным серебром,

ощутил я, как бегут мурашки

по спине.

А птицы ни при чем.

***

Край облака был ярко освещен,

а что внутри него происходило,

мне представлялось, словно страшный сон,

когда одна другую ломит сила.

Между добром и злом когда борьба

идет у нас с тобой перед глазами,

я только отираю пот со лба

и еле слышно шевелю губами.

Смеркается! – тебе я говорю

так тихо, будто ветер клонит ветки,

так грустно, будто дело к сентябрю.

Сквозняк во мгле колышет занавески.

***

Ветер волосы взъерошит, и тогда

холодок почувствую я вдруг,

будто льется мне за шиворот вода

струйкой из твоих дырявых рук.

Тонкой струйкой, еле слышным ручейком,

так в песок уходит жизнь моя.

И стою в траве густой я босиком.

А среди камней ползет змея.

CВЕТ В ОКОШКЕ

На ощупь ночь, как булка хлеба,

кругла, шершава по краям.

Тот, где срослись земля и небо,

кусочек предназначен нам.

На крохотные половинки

толику счастья своего

по-братски делим,

по старинке –

не обделяя никого.

***

В моей душе его печали

не вызовут переполох.

Его в густой траве едва ли

услышу я глубокий вздох.

Кузнечик лапками цепляет

травинку ту, что ввысь зовет.

Он до земли ее склоняет.

Она сломается вот-вот.

Но нескончаема дорога.

Травинку хрупкую согнуть

никто не в силах, кроме Бога,

что на Голгофу держит путь.

***

Меня в восторг приводит ремесло

стекольщика,

который на стремянку

взобравшись, режет тонкое стекло

на лестничной площадке спозаранку.

Я слышу звук алмазного резца,

пронзительный,

как голос хищной птицы,

у ловчего, безусого юнца,

дерущей край железной рукавицы.

***

Мы паузу держать принуждены,

чтобы не выдать легкого волненья,

когда зарницы дальние видны

становятся на краткие мгновенья.

Я прежде только слышал их сквозь сон,

как бабочек ночных, на свет летящих,

как женщин, на меня со всех сторон

отчаянно шипящих и рычащих.

Они мне не простили ничего.

И не забыли ничего на свете –

не по злобе, а просто оттого,

что не были забывчивы, как дети.

***

Е.Корниловой

Солнце раскалилось докрасна.

У работниц метрополитена

шапочки из алого сукна

были столь красны обыкновенно.

Я об этом вспомнил просто так,

без на то особенной причины,

за окном когда клубился мрак

и туман ложился на равнины.

***

Как будто музыка со дна

глубокой ямы оркестровой,

гроза за окнами слышна

теперь в аранжировке новой.

Она звучит на этот раз

торжественно и величаво,

так, словно на глазах у нас

вновь обретает мощь держава.

Страна с колен приподнялась

и распрямить сумела плечи,

но как ни билась, ни рвалась,

а к связной не вернулась речи.

***

Кто не дает покоя нам

с утра пораньше?

Может, дворник,

добывший с горем пополам

русско-таджикский разговорник?

Пичужки шебутной в кустах

я не заметил никогда бы,

не знай я, будучи в годах,

сколь громогласны наши бабы.

Их не смолкают голоса.

Поскольку поезд пассажирский

стоит здесь только полчаса,

Бог дал им голос богатырский.

***

Поймаем, посадим в живой уголок

несчастного ужика.

Мы

из тех, кто на ключ запирает замок,

тюремщики этой тюрьмы.

В зеленке колени и локти у нас.

Приехавший издалека

решит, что детишки рехнулись слегка

средь ельника и сосняка.

***

О том, что все есть прах и тлен,

я размышляю втихомолку,

когда, касаясь влажных стен,

брожу во мраке по поселку.

За поворотом предо мной

вдруг возникает столб фонарный.

Дверь в сельском клубе в час ночной

закрыта на замок амбарный.

Но раздаются голоса

во тьме кромешной – стоны, крики.

Дают Островского. «Гроза».

Про то, сколь нравы наши дики.

***

На древних греков спящие похожи.

Они как лучники и дискоболы,

как статуи в музее белокожи,

обнажены совсем иль полуголы.

Тела их молодые в свете лунном

особенно мне кажутся прекрасны,

они звучат подобно медным струнам,

с гармонией небесных сфер согласны.

Как бриз морской колышет занавески,

так веет утром из лесу прохладой,

и слышно, как в ближайшем перелеске

густой кустарник топчет зверь рогатый.

***

Туристы собрались на холм взойти,

откуда вся видна была округа.

И повелел шагавший впереди

покрепче им держаться друг за друга.

И ты мне руку дать поторопись,

чтоб на вершину мы смогли взобраться

вслед друг за другом в сказочную высь,

чтоб больше никогда не расставаться.

***

Клюют на зорьке окуньки.

А в котелке кипит уха.

Как стоптанные башмаки,

сырые листья лопуха.

Как будто, сбросивши в кустах,

их здесь навеки позабыл

тот, кто, отринув всякий страх,

нагим в даль светлую уплыл.

Он долго плыл отсюда прочь,

пока хватало сил ему –

и час, и два, и день, и ночь

сквозь нестерпимый хлад и тьму.

***

Цыганский табор двинулся в дорогу –

подумал я, услышав, как тележка

по саду громыхает – но, ей Богу,

в столь ранний час к чему такая спешка!

Когда б они еще коней угнали

и поспешили от погони скрыться,

но кони травку на лугу щипали.

И я решил, что все это мне снится.

Откуда бы у нас цыганам взяться,

когда и русским людям места нету,

когда крестьянам некуда деваться.

С сумою разбрелись они по свету.

***

По сто рублей за баночку клубники

старуха просит,

ноги у нее

огромные, как будто у слонихи,

в нелепое обернуты тряпье.

В жару опухли у старухи ноги,

поскольку простояла допоздна,

как монумент чугунный у дороги

из лучшего на свете чугуна.

***

Все то, что было в нас хорошего,

в момент исчезло без следа,

как будто ледяное крошево,

как будто бы кусочки льда.

По саду нравится расхаживать

мне с наступлением весны

и в бочки ржавые заглядывать,

что талою водой полны.

На дне творится нечто странное,

а на поверхности – вот-вот

синицы тело бездыханное

воскреснет к жизни, оживет.

***

Зайке угодила пуля в грудь,

и упал без чувств он на песок.

В Царствие теней не долог путь,

но обратный труден и далек.

Русский зайка, видимо, хитер,

словно хитроумный Одиссей.

И хотя про зайку сказка – вздор,

много есть волнительного в ней.

***

Шире стала светлая полоска.

Вытянувши руки, на спине

мы лежим, как будто два подростка,

оказавшихся наедине.

Мы лежим, боясь пошевелиться,

чтобы ненароком не спугнуть

чувство, что до времени таится,

прячется до срока где-нибудь.

Сердце всякий раз уходит в пятки,

словно кто-то страшный и большой

с нами, малышней, играет в прятки,

помыкая телом и душой.

***

Скоро распогодилось, и мы

собрались в обратную дорогу.

Снег, покрывший здешние холмы,

на припеке таял понемногу.

Бурая земля была видна

ясно так, что становилось страшно.

Под влияньем пива и вина

выть хотелось громко и протяжно.

Словно кровь Христова запеклась,

забурела, сделалась густая.

Прежде про нее я думал – грязь,

а она не грязь – земля родная.

***

Небо затянуло облаками,

и тогда увидел ясно я,

как покрылся пруд лесной кругами,

а вдали услышал шум дождя.

Дождь все шел и шел, не прекращаясь.

Барабанил целый день подряд.

И задернул я, вконец отчаясь,

занавески на окошке в сад.

Словно я в сердцах захлопнул книгу,

до конца ее не дочитав,

содержанье, фабулу, интригу –

алгеброй гармонию разъяв.

***

Две колеи во ржи высокой,

чтоб рядом мы могли идти,

но каждый шел своей дорогой,

как будто нам не по пути.

Как будто Шишкина картина,

для нас с тобой родная речь

звучит так чисто и невинно,

что хочется ее беречь.

***

Мычат коровы за рекой.

Когда я слышу стоны эти,

то думаю, что от сырой

земли родятся в муках дети.

Они родятся день за днем.

Как в огороде корнеплоды.

Мы их, уснувших мертвым сном,

в рогожах грузим на подводы.

***

Судно показалось в отдаленьи.

Махонький, совсем речной трамвайчик

скачет по волнам на удивленье,

как по лугу скачет серый зайчик.

Все от счастья хлопают в ладоши,

потому что – холодной и сыро,

а в каютах – запах мягкой кожи,

лимонада, вафель и зефира.

***

Звероподобный эмбрион,

чтоб в женском лоне уместиться,

крючком готов согнуться он.

Еще не зверь, уже не птица.

В саду проснулся я среди

цветущих зарослей сирени,

склонивши голову к груди,

поджавши к животу колени.

Из-под ветвей, как из-под век

смотрю, как после ночи жаркой,

очнувшись, смотрит человек

в каморке, смежной с кочегаркой.

***

Если бы звери мои понимали стишки,

я бы читал их собакам и кошкам,

а не тому, у кого под глазами мешки,

мягкие, мокрые вечно ладошки.

Лапу звериную стиснув покрепче в руках,

чтобы не вырвался зверь на свободу,

я объясню ему то, что пропел, на словах –

все про небесную суть и природу.

Про человека, который слияния плод,

словно Ефрата и Тигра низина,

где матерьял для творенья черпает Господь,

так как нужна позарез Богу глина.

***

Сытые, пьяные, из-за стола

вставши, увидели мы в вышине

неба эскиз от угла до угла,

будто бы замысел Божий вчерне.

Зодиакального круга на нем

не было все еще – Овна, Тельца.

Встав, не увидели мы за окном

между других – Скорпиона, Стрельца.

Тускло во мраке мерцали огни.

Лишь кое-где, иногда.

Долго еще оставаться в тени

будет должна красота.

***

Проснулись все одновременно,

как будто в детском санатории,

где на природе постепенно

оздоровлялся после кори я.

Но все же – первыми спросонья

птенцы захныкали в скворечнике,

а следом – молодежь воронья

в растущем поодаль орешнике.

Скопа внезапно закричала.

И все умолкли на мгновение.

И ты ни слова не сказала

мне хмурым утром в утешение.

***

Жук-носорог с жуком-оленем

сцепились на тропинке узкой,

как Достоевский и Тургенев

впотьмах под лампочкою тусклой.

Пока промеж собою спорят

два классика литературы,

заметил я, что глаз не сводят

с жуков пасущиеся куры.

***

У иных в руках такая сила,

что, расплющив пулю, без труда

могут сделать из нее грузило,

что в запасе быть должно всегда.

В жестяной коробке из-под чая –

блесны разноцветные, крючки,

мелочевка всякая иная.

А в консервной банке – червяки.

***

Сэр Чарльз Дарвин, тот что на портрете

страшненький, скуластенький, седой,

выставив однажды в черном свете,

очернил навеки род людской.

Человек с тех пор не царь природы,

а такой же жалкий смерд, как все.

Любит с колбасою бутерброды.

Прячется под лавку при грозе.

Он кричит истошно, если палкой

бьют его наотмашь по спине.

Может упражненья со скалкой

выполнять уверенно вполне.

***

Я, бокал на ножке уронив,

молча провожаю его взглядом.

Вот он, словно парашют раскрыв,

замер в воздухе с землею рядом.

Стукнувшись о камень, он сперва,

до того, как вдребезги разбился, ??? ,

перекувырнувшись раза два,

ножкою за розу зацепился.

***

Как будто меня темной ночью разули,

раздели и выгнали вон.

Как будто ножом по щеке полоснули.

Был чуден и страшен мой сон.

Суккуб и инкуб – кот и кошка во мраке

знай кровушку нашу сосут.

Я за полночь вышел во двор без рубахи,

босым – и раздет, и разут.

***

Пахнет так, как будто рядом с нами

на огне открытом рыбу жарят,

непрестанно днями и ночами

солят без конца, коптят и вялят.

Взрезав пузо рыбине огромной,

извлекают тотчас на свет божий

из утробы темной и зловонной

орган, на большой башмак похожий.

Много интересного в желудке

можно отыскать у рыбы хищной,

можно все представить в виде шутки

откровенно пошлой и циничной.

***

У билетерши острый слух,

но нам не следует бояться

тупых, озлобленных старух.

Продолжим лучше целоваться!

Через минуту вспыхнет свет

и мы расстанемся навеки,

поскольку счастья в свете нет,

в России в двадцать первом веке.

***

От нас скрывается во мраке

действительное положенье дел.

Трепещут на ветру, как флаги,

тела, вернее массы тел.

Охотников нашлось немало

спуститься поутру к реке.

Далекие от идеала

они лежали на песке.

Песок речной, мелкозернистый

к намокшей коже прилипал,

его с поверхности бугристой

я через силу отдирал.

***

Ты как будто кашка сладкая,

что растет во чистом поле.

Я, напротив, травка гадкая.

Ей спасаются от боли.

Горло красное полощут,

зубы, те что расшатались,

те, что мелкими на ощупь

и гнилыми оказались.

***

Я услышал имя незнакомое,

словно так не человека звали,

а в траве густой на насекомое

голосами звонкими кричали.

А оно сидело безобидное,

жалкое, с травинки свесив лапки.

Что-то было глубоко постыдное

в этой, как в любой неравной, схватке.

***

Как евреи с пальмовыми ветками,

с гладиолусами – первоклашки.

Их цветы спеленуты газетками

Или же завернуты в бумажки.

Неказистых свертков содержание

скрыто до поры на всякий случай,

чтоб никто не мог сказать заранее,

чей цветок на свете самый лучший.

***

На берегу зловонной речки

сидим, под узкие зады

сухие подложив дощечки,

и смотрим вдаль – поверх воды.

Клубится мошкара во мраке,

и ясно мне, что надо мной,

как будто блохи на собаке,

томится духом мир иной.

Сосуществует рядом с нами

поблизости обитель зла.

Жуки и мухи с пауками

творят там темные дела.

***

Людям это страшно интересно.

Если из скворечника торчит

птичий хвост, то значит – птице тесно,

только та из скромности молчит.

Ни о чем она не молит Бога

и не просит грозного царя.

Жизнь ее скромна, но не убога.

И жалеть скворца не нужно зря.

Разве в ситуации подобной

множество рабочих и крестьян,

будто бы во тьме внутриутробной,

не страдает от душевных ран?

***

Во время сбора урожая

становится полным полна

кладовка в доме небольшая,

где полки сплошь и нет окна.

Там, как в кунсткамере уродцы,

в стеклянных банках огурцы –

по большей части инородцы,

но есть и наши молодцы.

Один такой с безумным взглядом,

пока я не зажгу огня,

мне кажется ужасным гадом,

замыслившим сожрать меня.

***

Отрезок осени, который как рассказ

Ю.Казакова, где во сне он плачет.

Закрывши книгу, ночью под матрас

жена моя ее зачем-то прячет.

Привычка, в пионерских лагерях

женой приобретенная когда-то,

не что иное есть, как детский страх,

поскольку неминуема расплата.

Желая облегчить ее вину,

а не затем, чтобы поставить точку,

проснувшись, в лоб целую я жену,

но в темноте не лезу под сорочку.

***

Неярок свет ночных огней,

и я, путей не разбирая,

от входа в царствие теней

не отличу ворота рая.

Осенним холодом дохнет.

Под утро на цветочной грядке

у землеройки, вмерзшей в лед,

увижу я седые прядки.

Земля покрылась за ночь льдом,

и все вокруг заиндевело,

и землеройка под кустом

к утру изрядно поседела.

***

В неоплатном долгу перед ней

остаются поэты и кошки.

Для подобных людей и зверей

ночь бессонная – время кормежки.

Я не знаю, куда на заре

ночь уходит из нашего сада.

Как вода ключевая в ведре,

на веранде – ночная прохлада.

***

Потому что планка ростомера

тяжела, как Божия десница,

страх застыл в глазах у пионера.

пот холодный по спине струится.

Недомерку хочется казаться

ростом выше, чем другие дети.

На мыски он силится подняться,

словно лебедь белая в балете.

Но честолюбивого порыва

до поры никто не замечает,

что прискорбно и несправедливо.

Медсестра в углу сидит, скучает.

***

Я не настолько молод, чтобы мне

сходило с рук пристрастие к спиртному,

а пылкая любовь на стороне

давалась даром, словно молодому.

Выходит боком все, что ни скажу.

Часами, как Фома Фомич Опискин,

я, разобидевшись, в углу своем сижу,

гляжу в окно, дивяся тучам низким.

Тоску наводит голых яблонь вид.

Настала осень. Лето миновало.

От мыслей злых, сомнений и обид

так хочется залезть под одеяло.

***

Чтобы насладиться в полной мере

красотой творенья наших рук,

за полночь из чащи вышли звери,

но обратно повернули вдруг.

Утром по утоптанному снегу

пес бездомный, голову склоня,

в руки не даваясь человеку,

от него бежит, как от огня.

Он бежит, опасность сердцем чуя,

как бегу я вящей красоты,

как чудесной Душеньки статуя –

каменной кладбищенской плиты.

***

Розанов. Бердяев. Шестов.

Вот компания какая!

Темень. Холод.

Ждать арестов

нынче нужно, дорогая.

Накануне снегопада,

о насущном поразмыслив,

убирать дорожки сада

станем от опавших листьев.

***

Свет в окошке – это свет в окошке.

Лампа на коротком поводке

злая, как собака.

Вьются мошки

вкруг нее в унынье и тоске.

До глубокой осени во мраке

по углам таится мошкара.

Пятна крови на своей рубахе

стану я разглядывать с утра.

Может показаться, будто звери