На живую нитку

по ночам меня на части рвут,

но на самом деле в доме двери

и скрипят, и стонут, и ревут.

***

В человеке все прекрасно быть должно.

Как-то так примерно Чехов говорил.

Настежь отворивши в полумгле окно,

понемножечку пил водку и курил.

Вечер выдался по-летнему хорош.

Лишь внезапно, непонятно почему,

стая галок подняла в саду галдеж,

встрепенулась вдруг и канула во тьму.

***

Песнь моя как песня скальдов древних.

Из нее не выкинешь ни слова.

Если дачу полагать деревней,

то машина, стало быть, – корова.

Всякий раз при виде листьев желтых,

падающих с дерева на крышу,

вспоминаю на ногах нетвердых

пьющих дурно пахнущую жижу.

Разве, что такое политура,

человек сегодня понимает?

Разве знает он, что масскультура

личный вклад в искусство подменяет?

***

На ночь глядя не читай стихов друзей.

Ночью непроглядной

Пушкина читай, что много здоровей

и куда приятней.

За зиму домишко наш насквозь промерз.

Но на дне колодца

небо синим, словно медный купорос,

долго остается.

***

Однажды перестал существовать.

Не умер, но лишился силы воли

и перелег с дивана на кровать,

чтобы отдаться там своей юдоли.

Был день холодным.

Поутру вода

замерзла в позабытом нами блюдце.

Как в зеркальце, теперь в нем иногда

ты видишь, как во мраке тучи вьются.

Как в крошечном просвете между туч

вдруг вспыхивает необыкновенно,

как будто бы огонь небесный, солнца луч,

способный мир испепелить мгновенно.

***

Я шаг ускорил, в отдаленьи

увидев тусклые огни,

как фотки в жалком обрамленьи

своей бесчисленной родни.

Отцы и дети, сестры, братья.

Полным-полно красивых лиц.

В шкафу их пиджаки и платья,

как в клетке стая певчих птиц.

Березы, клены, липы, вязы.

Кругом знакомые места.

Стол круглый посреди террасы

поставлен нами неспроста.

***

Когда бы задержался чуть подольше

я около газетного ларька,

из уст красноречивой киоскерши

узнал, что жизнь постыдна и горька.

Но я не стал напрасно время тратить,

чтобы понять в деталях что да как.

Стал женщине я нежно руку гладить

бесчувственную, сжатую в кулак.

***

Чудом только не подали вида,

не сознались, глядя на равнину,

в том, что геометрия Евклида

представляет грустную картину.

Каждый, кто поднимется на гору,

обнаружить может без сомненья,

что земля, открывшаяся взору,

выглядит, как место погребенья.

Солнце застит невысокий ельник,

над которым с криком чайки вьются.

Так шумит во мраке муравейник,

как о берег моря волны бьются.

***

За окном моим темным-темно.

Будто, как это ни дико,

нам с тобой покрасили окно

два еще неопытных таджика.

Молодыми с поднебесных гор

На земь грешную они спустились.

Ангельские перья до сих пор

в кожу чертову не превратились.

***

Я сперва подумал, что ослеп,

но, увидев в небе лунный серп, –

лунный серпик маленький, ледащий,

в ужасе представил себе ящик.

Косточки мои в нем понесут.

Смерти нет, есть только Страшный суд.

Там с последним словом, подсудимый,

обращусь я к женщине любимой.

***

Вид из кухонного окна

и из окошка электрички.

А площадь в городе – одна.

Две сигареты и три спички.

На самом деле смысл какой

в стихотворении заложен,

и что у женщины нагой,

тебе отдавшейся, под кожей?

Когда нет истины в вине,

перехожу я на напитки,

доступные мне не вполне,

чем множу во сто крат убытки.

***

Ангелы от жалости не плачут,

а стоят в кружок, потупив взоры,

и глаза от нас в смущеньи прячут,

будто мы разбойники и воры.

Но тихонько, втайне друг от друга,

словно дети старенькой кухарке,

по ночам, бледнея от испуга,

дарят нам на Рождество подарки.

***

Горжусь болезнью ног и рук,

поскольку все-таки подагра

есть экзотический недуг,

великолепный, словно Гагра.

Какая пошлость называть

трость – палочкой!

Скажи, ужели

поэт так низко может пасть

действительно, на самом деле?

***

Душу вынут и вставят в собаку,

как вставляют в часы батарейку,

иль посадят меня, бедолагу,

в клетку тесную, как канарейку.

Распевать стану песни чужие.

Выдавать соловьиные трели

наконец-то смогу за свои я,

так как все соловьи улетели.

***

О, как мне было жалко старика!

Я молча на ветру стоял, курил.

Лес пожелтел. Вдали текла река,

которая звалась отнюдь не Нил.

Тяжелый, страшный, кожаный диван

старик помог на свалку мне свезти,

за что бутылку положил в карман

сивухи, что у нас в большой чести.

В карман пальто куриное яйцо,

вареное, похожее на сыр,

на силу втиснул, а под пальтецо

запрятал хлеб.

И пир был на весь мир!

***

Проснулся только для того,

чтоб убедиться, так ли это,

так ли до Бога далеко

иль Он неподалеку где-то?

Вопросам многим,\ не найдя

ответа, долго в полумраке

я вслушивался в шум дождя,

как в эхо штыковой атаки.

На ощупь, словно рыбаки

щурят зубастых в норах тесных,

в объятья злые старики

ловили девственниц прелестных.

***

Поскольку мы не паникеры,

про недостаток сил и средств

нам надоели разговоры

микроскопических существ.

Есть силы, чтоб не сбиться в стаю,

не превратиться в стадо нам.

От скотских мыслей средство знаю,

неведомое докторам.

Принадлежи себе всецело.

Прекрасной спутнице своей

отдай на растерзанье тело,

а душу лучше пожалей.

***

Так, словно ящерка или змея

сверкнула глазом, озарив лужайку,

роса блестит.

Взгляни, душа моя,

туда, где ребятня играет в свайку.

В век электронных игр едва ли б смог

вообразить подобную картину,

когда бы,

вспомнив пушкинский стишок,

я не прочел его сегодня сыну.

***

Что за нумизматикой своей

проморгаем светопреставление,

это мне обидно до соплей.

У меня дурное настроение.

У снежинок острые края,

может, даже – обоюдоострые.

Елки за пределами Кремля

неказистые и малорослые.

***

Снег, накануне шедший целый день,

растаял за ночь.

Баню в реку смыло.

На огороде кой-какую хрень

разрушило, сломало, погубило.

Жалеть об этой ерунде грешно,

но вижу из окна своей темницы –

кто тащит серп, кто молот,

кто бревно,

как старичок с лицом цареубийцы.

***

Глаз от малюсенькой луковки купола

не отведу.

Сердце скреплю, услыхавши, как хрустнула

ветка в саду.

Холодно. Сыро. Погода промозглая.

В лужах вода

мутная, будто бы жижа навозная

в них налита.

***

Нет связи с миром. Топи непрохожие.

Нет в жизни счастья. Грусть-тоска.

Чтоб не проспать нам Царство Божие,

уж не купить ли петуха!

Как закричит истошно, дергая

он петушиною ногой,

так тотчас попрошу у Бога я

не лучшей жизни, но другой.

Я умолю Его об участи,

самоубийство – страшный грех,

пасть с пулей в животе по глупости

на речке Черной в алый снег.

***

Кому не снятся птицы певчие

и девочки в церковном хоре,

тем снятся символы зловещие

того, что с нами будет вскоре.

Твой каждый сон, как тайна страшная,

которой не нужна огласка.

Им, словно женщина продажная,

ты, тяготясь, вздыхаешь тяжко.

***

Ели, пили, слыли выпивохами,

у телеприемников скучали.

Что творится по ночам за окнами

мы себе неточно представляли.

Чуть не проморгали революцию.

Только я, в отличии от Блока,

куцею считавшей конституцию,

вовсе от нее не вижу прока.

***

Нам всем бывает передышка

необходима каждый раз,

случится ли на солнце вспышка,

едва заметная для глаз.

Скользнет ли света луч во мраке

по кронам елей вековых,

раздастся пенье птиц в овраге,

иль треск цикадок луговых.

Я лишь на миг присяду, чтобы

дыхание перевести,

как поступают землекопы

до дна земли на полпути.

***

До горизонта Русская равнина

раскинулась,

и было непонятно,

где у нее конец, где середина.

На небе облаков цветные пятна.

Любителем абстрактного искусства

не будучи,

на небо с интересом

взирал, подчас испытывая чувство,

с каким брожу я темным, хмурым лесом.

***

Небо, как в военной кинохронике,

наглухо закрыто облаками.

Утром ранним вижу в рукомойнике

мушек, плавающих вверх ногами.

Им на волю вольную не выбраться.

Потому что воля – не свобода.

Воля – что есть сил судьбе противиться,

даже супротив идти народа.

***

Скоро осени конец.

Так сказал мужик с лопатой,

потому что знал, мудрец,

все о жизни распроклятой.

Мы доверились ему,

потому что так бывает,

что один из нас сквозь тьму

свет всех раньше прозревает.

***

В воскрешение Лазаря верю,

когда сыпется дождик слепой,

и склоняешься ты над постелью,

где лежу я смертельно больной.

Ночь уже подошла к середине.

А меня все колотит озноб,

будто бы я – полярник на льдине.

И целует Господь меня в лоб.

Ангел смерти витает во мраке

средь застигнутых бурей судов.

Ощетинилась, как у собаки,

пасть его рядом желтых зубов.

***

Такой пришел Верлен,

как в переводах Пастернака,

что снег с дождем весь день

идут.

Конца им нет, однако.

Поскольку на дворе

отнюдь не осень золотая,

и месяц на заре

ущербен,

словно запятая.

***

Каким еще быть может листопад!

В осенней роще утром ранним,

как будто бы там медных денег клад

зарыли, чтоб он был сохранней.

До наших дней дожили медяки

екатерининской эпохи:

старинные копейки, пятаки –

по нашим меркам мелочь, крохи.

***

Ствол яблони окаменел.

Когда я палкою в мороз

его, что было сил, огрел,

он загудел, как паровоз.

Сухое дерево гудит.

Оно летит на всех парах.

И до утра никто не спит.

И свет всю ночь горит в домах.

***

Время и место, хотя и не знаю,

кто написал стихотворные строчки,

определю,

без труда угадаю

имя того, кто родился в сорочке.

Так как поэтов не так уж и много,

чтоб нерешенной осталась задачка.

Круто спускается к морю дорога.

Камнем груженная брошена тачка.

Стены вокруг соловьиного сада

больше никто возводить не желает.

Возле воды,

там, где веет прохлада,

дремлют развалины Поэтограда.

***

Луна светила с левой стороны,

но было ясно, что жениться нужно,

поскольку человеку без жены

в преклонном возрасте куда как скучно.

Вдоль берега реки дорога шла,

которую снежком припорошило.

Вода в реке теперь уж не текла,

а, будто бы от ужаса, застыла.

Чтоб знать, как стынет в жилах кровь моя,

вообразил себе я для сравненья –

зубную пасту, пену для бритья,

остаток прошлогоднего варенья.

***

Как если бы нас кто-то сглазил.

Густым и липким воздух стал

от запаха машинных масел,

который он в себя впитал.

Под тяжестью его во мраке,

склонивши головы, брели

с унылым видом работяги –

суть всех вещей и соль земли.

Солдат, построив по четыре

в колонну, с песней мимо нас

вели, к ногам подвесив гири,

а к поясу – противогаз.

***

Стало все на свои места

на исходе шестого дня.

Где была дыра, пустота –

сердце нежное у меня.

Днем и ночью оно стучит

непрестанно в моей груди.

Не смотри, что по швам трещит,

все еще у нас впереди.

***

Диагноз нам поставил доктор Чехов,

в ему лишь только свойственной манере

живописавший здешних печенегов.

Наш быт, уклад и отношенье к вере.

Я с мнением его привык считаться

и не оспаривать печального прогноза

течения болезни,

но признаться

порой смущает чеховская проза.

Его рассказы, как стихотворенья,

коротенькие пьески – без названья.

Загадочна не столько точка зренья,

сколь данные больному предписанья.

***

Как наводчик корабельной пушки,

бомбардир, прижался я щекой

к сосенке, растущей на опушке,

охватив холодный ствол рукой.

Для ее отлива, что понятно,

колокол не нужен был большой.

Маленький сгодился, вероятно,

с нежной, словно ангельской душой.

***

Нам всем давно пора в кровать.

Но малым детушкам на стульях

еще охота поскакать,

как акробатам на ходулях.

В саду сорока затрещит,

затенькает синица тихо.

По существу, никто не спит.

Ни яблоня, ни облепиха.

Деревья ходят по ночам,

как будто бы друг к другу в гости.

А поутру приходят к нам,

чтобы погреть у печки кости.

***

Притолока чуточку низка.

Ты невольно голову склоняешь,

чтобы шишки не набить, пока

двери за собою запираешь.

В спальню, как Юдифь, которой нет

обольстительней для Олоферна,

входишь тихо, молча гасишь свет.

Страшной смертью я умру, наверно.

***

На высоте, где даже птицы дохнут

от недостатка кислорода,

там простыни и наволочки сохнут

с утра до ночи, год от года.

Они походят на воздушных змеев,

над нами в облаках парящих,

одновременно толпы ротозеев

пугающих и веселящих.

Драконам нет числа на небе хмуром,

как будто на лужку зеленом

лошадкам сивым, вороным, каурым,

встревоженным внезапным громом.

***

Все мне представляется значительным

более, чем есть на самом деле –

мотылек в наряде ослепительном

промелькнул

и сел на край постели.

Женщина вошла слегка сутулая

и поставила стакан на столик,

чтобы поутру,

как рыба снулая,

мог вернуться к жизни алкоголик.

***

Жена сидела на диване

и грызла сладкие печенья.

Потом сказала, как в романе:

У Блока завтра День рожденья.

К нему была судьба жестока,

друзья, коллеги по работе.

Давай подарим Блоку – Блока

двухтомник в синем переплете.

***

Здешних мест история печальна –

сунул Юрий ноги в стремена,

когда рознь была необычайно

на просторах родины сильна.

Навалившись грудью на перила,

глянув вниз с высокого моста,

понял я, какая это сила,

что это за ужас – пустота.

Стану, как могу, сопротивляться.

Стану диким голосом кричать.

Стану кулаками отбиваться,

чтобы ей не дать меня сожрать.

***

Свет в окне – не в смысле фигуральном,

а в буквальном смысле – свет в окне

до утра горит в вагоне спальном,

мчащимся по снежной целине.

Чувство мне неведомое прежде

вызывает этот чудный свет,

и смотрю я вслед ему в надежде,

что на самом деле – смерти нет.

Я охотно верю в пробужденье

спящих мертвым сном моих друзей,

наших грешных душ переселенье

в птиц небесных и лесных зверей.

***

Ручка экстренного торможенья

действует на многих, как магнит,

постоянно в зоне притяженья

у мужчины голова болит.

Женщина глядит в окно вагона,

словно ей до ручки дела нет,

но излишне нервно, напряженно

подает кондуктору билет.

Мне пора на выход собираться.

Доставая с полки чемодан,

я желаю всем не расслабляться

и не дергать без нужды стоп-кран.

***

Комната, в которой окон нет.

Только лампочка под потолком,

источая слабосильный свет,

напевает что-то тенорком.

Подает вольфрамовая нить

голос тоненький, как волосок,

если через нитку пропустить

в 220 вольт электроток.

***

Подсев к твоему изголовью,

сказал, головою качая, –

По образу и по подобью

я создал тебя, дорогая.

Вторую свою половину

я создал из крови и плоти,

но прежде холодную глину

подверг кропотливой работе.

Сумел я такие обводы

тупому придать матерьялу,

как будто бы долгие годы

стремился, как мог, к идеалу.

***

Нас рассмешит до слез сорока,

что, поскользнувшись на крылечке,

выкрикивает имя Бога,

как человек, упавший с печки.

Во мраке вдруг раздастся голос,

столь неожиданно звучащий,

как будто пустотелый колос,

пластмассовый, ненастоящий.

КРУТЫЕ ГОРКИ

Укатали нас крутые горки.

Я стою с заплаканным лицом,

как мальчишка скверный после порки,

взявший моду в спор вступать с отцом.

Что я перед Богом!

Может, только

капля в море, в поле колосок?

Затеряюсь, как в стогу иголка,

с пальца драгоценный перстенек.

***

Человечек, встав на лыжи,

возомнит, что он

к Богу стал немного ближе,

так как окрылен.

Полетит по ветру краем

рощи, меж берез.

Снег усыплет птичья стая

лепестками роз.

Закружатся вихрем птицы,

словно лепестки,

галки, сойки и синицы

на подъем легки.

***

Люди, идущие следом за нами,

видят одни наши спины,

туфли со стесанными каблуками

из многослойной резины.

Как же, должно быть, мы все безобразно

выглядим с их точки зренья.

Смотрятся наши подчас несуразно

лучшие стихотворенья.

Песни, которые мы распеваем,

кажутся им днем вчерашним.

Женщины, страстно которых желаем,

кажутся садом опавшим.

***

Надежда нас не оставляет,

когда мы смотрим вдаль с холма

и нам навстречу открывает

свои объятья ночи тьма.

Чем только в детстве ни пугали –

тюрьмою, розгами, ремнем –

но мы во мраке различали

свет белый, словно белым днем.

Не нужно темноты бояться.

И за чертой в кромешной тьме

мелькнет луч света, может статься,

как мысль счастливая в уме.

***

Просыпайся! Просыпайся! Просыпайся! –

говорю тебе я поутру.

Улыбайся! Улыбайся! Улыбайся!

А не то я от тоски умру.

Относительно текущего момента

мне буквально нечего сказать.

У меня такого инструмента

нету, чтоб гармонию разъять.

***

Когда на землю небо упадет,

увижу я, как страшно исказится

помадой алой обведенный рот

у женщины, что мне в ночи приснится.

Хотя ее на самом деле нет,

она лишь только плод воображенья,

как будто бы украденный сюжет

романа, повести чужой, стихотворенья.

Я страстно не во сне, а наяву

ее прижать к груди своей мечтаю.

Охапками в саду пионы рву,

поскольку их за розы принимаю.

***

На лыжных палках рукавицы,

как уши заячьи, торчат.

На радость нам их мастерицы

из сел окрестных мастерят.

Чтоб облегчить страданья наши,

скамейки в парке городском

и лежаки на платном пляже

чуть припорошены снежком.

Мы для короткой передышки

на них уселись, как смогли.

Засунул руки я подмышки,

чтоб пальцы малость отошли.

***

Пока я окончательно не спятил,

к застольям дружеским и женщинам красивым

пока я интереса не утратил,

я чувствовать могу себя вполне счастливым.

Нет счастья большего, чем краем глаза

следить за тем, как ты легко скользишь во мраке.

Лежит туман. Конец шестого часа.

И на тебе полощет ветер край рубахи.

С тобою повстречавшись на тропинке,

подумал было я, что ты есть Ангел божий.

Ни пятнышка на коже, ни морщинки,

чтоб быть хоть чуточку на смертную похожей.

***

Ничто меня не мучит, не гнетет,

однако ощущение такое,

что, в небе пролетая, самолет

порою задевает за живое.

В смятение приводит рев турбин

или винтов во мраке бормотанье,

в подлеске невысоком шум осин,

их вечное на жизнь свою роптанье.

Мы все на жизнь большие мастера

напрасно возводить хулу пустую,

а жизнь по отношенью к нам щедра

чрезмерно,

часто чересчур – впустую.

***

Говорю:

– Покоримся судьбе! –

у жены край подола задрав.

Как вода в водосточной трубе,

громыхает товарный состав.

40 тонн весит каждый вагон,

а, быть может, и все 60,

потому тяжкий слышу я стон,

что отчаянно рельсы скрипят.

Можно ставни на окнах закрыть.

Можно уши, конечно, заткнуть,

Можно раз навсегда позабыть

эту ночь, эту жизнь, эту жуть.

***

По природе люди мы веселые,

несмотря на то, что триста лет

сиднем просидели под монголами.

Тут монголов не было и нет.

Я один про их существование

знаю на десятки верст вокруг.

У меня диплом. Образование.

Учится в начальной школе внук.

***

За разговором я друзей застал

о чем-то непонятном совершенно,

но догадался –

как варить метал

поэты обсуждают вдохновенно.

Им интересно все, –

подумал я, –

а мне давно ничто не интересно.

И даже запах чистого белья,

что после стирки пахнет так чудесно!

***

Сидели за столом и пили пиво,

когда вошла Она и от дверей,

косу подъявши, стала молчаливо

косить нас, как сурепку и кипрей.

Такой воображает Смерть не барин,

который сладко спит и вкусно ест.

Такой воображает Смерть крестьянин,

приехавший в Москву из дальних мест.

Ему порой на ум придет такое,

что голову склоню невольно я,

заслушавшись.

Есть нечто роковое

в крестьянском восприятьи бытия.

***

Способность к обобщению роднит

нас с предками, что прятались в пещерах,

запечатлеть стремясь пещерный быт

углем и костью жженою на стенах.

Художнику картина удалась.

Копье дыру пробило в шкуре бычьей,

и зверь упал, уткнувшись носом в грязь.

И воины склонились над добычей.

При свете догоревшего костра

огромной туши жалкие остатки

терзала и пинала детвора,

как футболисты мяч на спортплощадке.

***

Непрестанно стряхивал с плеча

бабочку, а та опять садилась

на плечо мне, словно сгоряча

в человека бабочка влюбилась.

Бабочка, отбросив всякий стыд,

возымела мысль, что непременно

мы с ней обустроим общий быт

актуально, модно, современно.

***

Есть основанье полагать,

что ты окучивать картошку

сегодня не пошла опять,

не стала штопать нам одежку.

Я на земле заметил след.

Должно быть, тут олень пятнистый,

на то другой причины нет,

таился под ольхой тенистой.

В него пустила ты стрелу

сперва одну, потом другую

и не заметила в пылу

борьбы соперницу младую.

***

Как в запотевшем зеркале лицо

знакомые меняет очертанья,

так в птицу превращается яйцо

без нашего с тобой на то желанья.

Зародыш развивается внутри