Пристанище пилигримов

Её глаза покрылись маслянистой плёнкой, и она спросила томным голоском:

– Что ты удумал, мерзавец?

– Ничего, – сухо ответил я. – Мне просто надоел этот шалман.

Свежий морской бриз окутал наши тела спасительной прохладой, как только мы покинули ночной клуб, в котором царила удушливая терпкая жара. Когда мы уходили, кабак просто стоял на ушах, и «розовые» малолетки орали из всех динамиков: «Нас не догонят!!!»

Прогулочным шагом мы спустились по платановой аллее, в конце которой находился контрольно-пропускной пункт. Его дверь была приоткрыта, и на асфальт падал жёлтый лучик света, в котором шевелилась чья-то голова, как в камере Обскура. Когда мы проходили мимо, проём раздвинулся и на крыльцо вышел охранник.

– А вас куда понесло, молодые люди? – строго спросил он.

В руке у него шипела и щёлкала рация, а потом раздался знакомый голос: «Девятый! Девятый! Что там за блядство на четвёртом?! Какая-то девка носится по этажу в одних туфельках! Приём». – «Пятый! Это афганцы развлекаются. Каких-то проституток притащили в номер. Приём». – «Сделай замечание! Что за хуйня?! Приём». – «Спасибо за доверие, но я один не пойду. Они пьяные в уматину. Приём».

– Мы решили прогуляться к морю, – ответила Аня.

– А что… у нас комендантский час? – спросил я заносчивым тоном.

– Да н-е-е-е… Просто будьте осторожнее, а то за этот ход уже трое пьяных потонуло, и все – ночью… Представляете? – миролюбиво ответил охранник, нараспев, с кубанским «ховорком».

– Мене сдаётся, – молвил он, изобразив на своём круглом лице детский испуг, – что их хто-то топить.

– Да мы не будем купаться, – успокоила его Анюта.

– Ну и добре, а то я боюсь утопленников. В прошлый раз Калухин как харкнет: «Бери его за нохи, урод!» А я ни то что прикоснуться, я на него посмотреть боясь. Разбухший весь, серый, на холове водоросли. Ужас какой-то!

– Да что Вы говорите?! – воскликнула Аня и сложила ручки домиком.

Я не мог слушать эту глупую болтовню. Моя мизантропия в тот вечер достигла своего апогея: люди не просто раздражали, а вызывали у меня приступы идиосинкразии; внутри как будто раздувался и опадал тошнотворный склизкий пузырь, сдавливающий моё сердце. В тот момент мне хотелось оторваться от навязчивого преследования Анюты и я очень пожалел, что взял её с собой. Я уходил быстрым шагом, а она торопливо стучала каблуками у меня за спиной и уже издали крикнула охраннику: «Если не вернёмся у утру, вызывайте водолазов!» – и радостно хихикнула.

Я спросил её:

– Как ты будешь спускаться к морю? Там дорога для тебя непроходимая – сплошные камни.

– А пойдём через туннель, – предложила она.

– Это надо километр до «Кубани» тащиться по трассе.

– А мы что… куда-то торопимся? – спросила она с заискивающей улыбкой.

– Ну пошли, – сказал я безразличным тоном.

Когда мы спустились в тёмный туннель, над которым проходило Новороссийское шоссе, Аня сделала вид, что ей очень страшно, и прилипла к моему боку как пиявка. Там на самом деле было жутковато, и приходилось идти практически наощупь. В конце туннеля, со стороны моря, тускло просвечивала луна. Я, как истинный джентльмен, обнял её за талию, – она была очень гибкой, и валики спинных мышц плавно перетекали в очаровательные округлости. В тот момент Аня тарахтела как из пулемёта, и я не мог понять, о чём она говорит, хотя понимал отдельные слова. Обычно я впадаю в это состояние через полчаса общения с любой женщиной: вербальный спам переполняет мою оперативную память, и сознание перечёркивает красное мигающее сообщение «Access denied».

Чудовищная усталость разомкнула мой мозг. Правое и левое полушарие перестали взаимодействовать, и мне показалось, что я нахожусь параллельно в двух разных мирах и в двух разных ипостасях, – неуловимые очертания новой реальности начали проявляться именно в темноте. В тот момент я ещё не знал, что это расстройство психики называется делирием.

Этот процесс вызвал во мне довольно интересные метаморфозы: я начал понимать, что наш мир не материальный и что вокруг нас раскинулась загадочная фата-моргана, сотканная из виртуальной пустоты, а если быть более точным – из волновых возмущений условного пространства. До меня вдруг дошло, что после смерти изменится не место моего пребывания, а функция моего пребывания в этом пространстве. В какой-то момент я подумал: «А ведь я постепенно перехожу в новое качество. Я умираю для этой жизни и рождаюсь для новой. По всей видимости, мне осталось ещё недолго…»

Когда мы выбрались из этого бесконечного туннеля, мерцающая гладь раскинулась перед нашими глазами. Мы постояли какое-то время на возвышенности, вдыхая полной грудью морской прибой, и начали спускаться по каменной лестнице.

А потом я смотрел, как она заходит в море, рассекая бёдрами лунный шлейф. Это было красиво, но не более того… Я не испытал в тот момент сексуального возбуждения, а смотрел на неё глазами патологоанатома: Анечка была для меня всего лишь набором определённых костей и мышечных тканей, а секс уже не являлся для меня сверхзадачей, как для многих мужчин, – я стал человеком, который опроверг основную догму нашего существования и задался вопросом: «К чему эти бессмысленные телодвижения?»

Влечение к женщине – реакция совершенно рефлекторная, не имеющая никакого отношения к осмысленным актам. Гетеросексуальное восприятие мужчины базируется на нескольких мотивационных установках, навязанных нам природой для размножения. Ничего сложного или возвышенного в этом нет, но осмыслить это практически невозможно: почему я должен хотеть именно женщину, а не мужчину или антилопу-гну?

Аня играла со мной, не понимая, что это совершенно бесполезно. Она резвилась, восторженно хохотала, набирала в ладошки воду и подбрасывала над головой.

– Ну что ты там застрял?! Снимай штаны – плыви ко мне! – кричала Анюта; сверху на неё сыпались «бриллианты», и в лунном свете, как на рентгеновском снимке, через кожу просвечивал белый скелет.

– Вода холодная, – отнекивался я, хотя ночка была удивительно тёплой.

И вот она выходит из моря, ломая стройные ножки о каменистое дно, а я в это время сижу на корточках и любуюсь явлением современной Афродиты. Она подходит вплотную – я вижу её гладко выбритый лобок и мокрые ляжки. Она опускается передо мной на колени и целует в губы – мы валимся на камни, которые ощутимо врезаются в мою спину. При этом я чувствую исходящий от неё терпкий запах вожделения в купе с алкогольным амбре. Сочетание этих ароматов возбуждало меня с первых дней половой жизни, но именно в тот момент я испытал отвращение, хотя продолжал по инерции облизывать её скукоженный от холода сосок. Потом я спустился чуть ниже и почувствовал, как натянулись мышцы её живота, – она выгнулась, встала на мостик, и лобок её оказался у меня практически перед носом.

– Поцелуй меня… – сказала она прерывисто, хриплым голосом, переходящим в шёпот, и рука её властно легла на моё чело; кульминационное «туда» растворилось в шуме прибоя.

– Что ты сказала? – спросил я, хотя прекрасно понял, на что она меня подбивает.

– М-м-м-м, – промычала она, словно голодная корова, и крикнула со злостью: – Поцелуй мою киску! Какой же ты глупый!

– Я не глупый, – сказал я, состроив обиженную физиономию. – Я брезгливый. Ко всему прочему в тюрьме мне дали понять, что это западло.

Она тихонько скрежетала зубами, находясь в каком-то невменяемом состоянии.

– Я даже понятия не имею, как это делается, – нудно моросил я, а она вдруг закинула мне ногу на плечо и попросила дрожащим голосом:

– Хватит болтать!

«Не-е-е, так дело не пойдёт», – подумал я, сбрасывая её с небес на землю.

– Что с тобой? – встрепенулась Анюта, когда я отодвинулся от неё и начал смотреть в даль, обхватив колени руками. – Ты что, обиделся? Ну не хочешь делать куни – не делай. Я же не заставляю тебя. Ты такой странный!

Я ничего не ответил.

Моё молчание являлось продолжением той тишины, которая воцарилась в мире. Всё замерло в полном безмолвии: и бледно-голубая луна, и мерцающие звёзды, и невесомые облака над кромкой горизонта, и даже волны на поверхности моря…

Железобетонные сваи и чёрный проржавевший тельфер отбрасывали длинные тени, создавая иллюзию апокалиптического сюжета. Лодочная станция и пляжные постройки напоминали в сумерках оборонительную береговую линию. Рябая штукатурка, казалось, была испещрена пулемётными очередями. Узкие окна с решётками напоминали бойницы.

– Ну что ты всё маешься? – спросила Аня насмешливым тоном.

И вдруг я обратил внимание на одинокий шезлонг, оставленный кем-то на дальнем волнорезе. В ярком свете луны его силуэт был настолько отчётливым, что в какой-то момент я увидел сидящего в нём человека. Он притаился и украдкой наблюдал за нами – периодически выдвигался за край спинки и вновь сливался с ней. «Может, мне просто мерещится?» – подумал я, вглядываясь в даль, и меня начал переполнять безотчётный ужас: всё моё тело покрылось «гусиной» кожей, и сердце ударило в набат.

Со мной нечто подобное уже происходило на море, и случилась эта паническая атака в Абхазии в августе 1992 года. Это случилось ночью, когда я шатался, пьяный, в прибрежной полосе пограничной заставы, недалеко от селения Киндги. Меня вдруг охватил такой ужас, что в глазах потемнело и я чуть не потерял сознание, но в последний момент взял себя в руки и кинулся наутёк. Всю дорогу до посёлка, в котором гуляли и пили мои друзья, я бежал, спотыкаясь и падая в темноте, разбивая в кровь колени и локти, и кто-то преследовал меня до самой калитки. Меня словно гнали оттуда, не пытаясь причинить особого вреда.

Я всегда очень внимательно относился к фатальным знакам. «Что-то опять назревает», – подумал я, вспоминая Абхазию, где нас с другом чуть не ухлопали в зарождающемся геополитическом конфликте. У местного населения к тому моменту стволов было больше, чем лопат, и они были заряжены вековой ненавистью. Над крышами домов, увитых виноградными лозами, поднимался ужас грядущей войны. По извилистому серпантину в маленьком грязном автобусе мы спасались от этого ужаса, а где-то за спиной уже бухала артиллерия и надрывалась реактивная установка «Град», неся разрушения и смерть. Через несколько недель от этого посёлка остались только чёрные руины.

– Что с тобой? – спросила Аня, проведя ладонью по щеке и вглядываясь в моё перевёрнутое от страха лицо.

– Сейчас я понимаю, о чём меня предупреждала Татьяна, – ответил я дрожащим голосом.

– Какая ещё Татьяна? – спросила она. – Ты о чём лопочешь, родной?

– Ты, – я ткнул в неё пальцем, – такая же ведьма! Все вы ведьмочки! Чёрные душонки! Все вы хотите только власти над человеком! Власти! Завладеть его душой, а оболочку выкинуть, как использованный презерватив! Знаю я вас!

– Тебя что, белочка накрыла? Прекращай, Эдуард. Возьми себя в руки. – Она пыталась говорить твёрдо и спокойно, но всё же в конце фразы её голос дрогнул и она начала от меня потихоньку пятиться.

Нелепо раздвинутые ноги и тонкие дрожащие ляжки, слегка потрёпанная промежность и рыхлые асимметричные груди, выпученные глазёнки и глупое выражение лица, – всё это вызвало во мне вспышку неуправляемого гнева. К тому же она позволила усомниться в моей адекватности, а это подстегнуло меня ещё больше: безумцы не любят, когда их подозревают в безумии, – меня просто вырубил этот перепуганный взгляд, подчёркнутый нелепой улыбкой, больше напоминающей оскал.

– Сюда иди, – чуть слышно прошептал я и начал медленно приближаться, словно крадущийся гепард на мягких подушечках.

Она продолжала отползать, но я прихватил её за тонкую голень и потянул на себя – она истошно заорала:

– Хватит меня мучать! Оставь меня в покое!

Я продолжал её тянуть на себя и зловеще улыбался, словно Ганнибал Лектер.

– Отъябись!!! – крикнула она. – Ты меня пугаешь!!!

– Не ори, – ласково попросил я. – Приготовься умирать.

– За что?! – Она выпучила на меня глаза, и маленькое личико её перекосило от бесконечного удивления.

– За что?! – воскликнул я и громко рассмеялся. – Ты считаешь себя невинной?!

– Я? Да кто ты такой, чтобы..?!

– Заткнись, тварь, – спокойно и отчётливо произнёс я, подбирая круглый увесистый булыжник. – Я хочу спасти твою душу, отделив её от гниющего тела. Можешь не сомневаться: убиенные попадают в рай… И это единственная твоя возможность туда попасть.

– Лучше трахни меня, ублюдок!

– У тебя есть муж, нормальный парень, достойный любви или хотя бы уважения, а ты… Что ты творишь?

– Да с чего ты взял?! – крикнула она, пытаясь выдернуть ногу из моей железной клешни, но я не отпускал её. – Откуда ты его знаешь?!

– Ты же любила его когда-то… Я хочу понять, как это происходит!

– Когда-то мне было с ним хорошо и по жизни, и в постели, а сейчас только укачивает. Он душный стал. Его деньги сожрали. У него руки по локоть в крови, а ты говоришь, нормальный парень! Ногу отпусти!

Я отпустил.

– Я не понимаю, чего ты добиваешься, – сказала она дрожащим голосом. – Я хочу домой, в тёплую кроватку.

Она смотрела на меня как затравленный зверёк, и жуткий озноб колотил её.

В ту ночь происходило что-то неимоверное: словно в калейдоскопе, одна ситуация сменяла другую, и складывались они из одних и тех же стекляшек.

Меня разрывали совершенно противоречивые эмоции: с одной стороны, мне хотелось пожалеть Аню, приласкать её, поскольку она казалась мне ущербной и даже её супруг представлялся мне одиноким и несчастным человеком, но с другой стороны, мне хотелось её проучить, сделать ей больно, очень больно, потому что она была в моём представлении говняной мухой, которая разносит заразу и которую нужно просто прихлопнуть, – да я бы в тот момент с удовольствием крутанул бы динамо, чтобы весь этот проклятый отель взлетел на воздух.

С неизбежностью грядущей зимы надвигался очередной алкогольный коллапс. Когда ты влачишь такую жизнь, вокруг тебя постоянно скачут бесы. Ты для них лакомый кусок, и самое страшное заключается в том, что ты уже ничего не контролируешь. Ты не можешь предвидеть, где и когда они подставят тебе ножку.

– Наше соитие ничего не изменит, а только усугубит твоё положение… да и моё тоже. – Я говорил нехотя, чуть слышно, с трудом выталкивая из себя слова, и мне совершенно не хотелось комментировать свои поступки: я чувствовал, как меня покидает водка, как меня покидают силы, как растворяется жизненная энергия в той кислоте, которую выделяет каждая клеточка моего организма.

– Неужели тебе никогда не бывает страшно, – спросил я, – оттого что происходит вокруг? Оттого что мы творим? Оттого что мир катится в пропасть?

Анюта, опустив голову, молчала.

– Когда я думаю об этих девчонках, – продолжал я, – которые сегодня отрываются в номерах, а завтра вернуться к мужьям, к родителям, к детям, как ни в чём не бывало, мне становится тошно. Когда я думаю о том, как ты вернешься домой, мне становится жалко тебя и твоего мужа. Я лучше буду всю оставшуюся жизнь мастурбировать, чем прикоснусь к тебе. Ты меня понимаешь?

– Да, я понимаю, что ты конченный шизофреник, – ответила она, а я продолжал монотонным голосом:

– Моя путается с Калугиным, флиртует с этим малолеткой из шоу-балета, и при этом строит из себя непорочную Фемиду. Таня пыхтит в телефонную трубку, как она соскучилась, а ночью какой-нибудь дворовый ушлёпок входит в неё. Мне страшно об этом подумать. Я ненавижу вас – сучье племя!

– Да заткнись ты наконец! – не выдержала Анюта. – Тебя просто ломает. Ну хочешь, я тебе рукой сделаю, чтобы ты успокоился? Мне не западло, Эдичка. Давай. Давай. – И она потянулась к моей ширинке.

– Рукой я сам могу сделать, – ответил я, шлёпнув её по запястью.

– Но реальность, деточка, ещё хуже наших фантазий, – продолжал я. – Только я одного не могу понять, для кого мы играем эту рождественскую сказку… Кого мы обманываем? А в это время за кулисами творится ужасное: все ебут друг друга в извращённой форме… Снегурочке задрали подол, трусики отодвинули и шпилят её по полной программе… Облепили со всех сторон весёлые гномы, а у неё глазки сверкают, рот растянули до ушей… Счастливая, блядь, дальше некуда!

– В этом мире всё построено на лжи, – буквально захлёбывался я, – а то что мы выдаём за любовь – это всего лишь реликтовый страх… темноты… одиночества… смерти в конце концов. Этот страх просто эволюционировал вместе с нами.

Будучи в состоянии ещё себя контролировать, я понимал, что этот принцип работает как некий вербальный клапан, сбрасывающий критическое давление негативной энергии, которая в любую секунду готова была взорваться чудовищным актом насилия. Я чувствовал запах мокрой собаки и ничего не мог с собой поделать – он душил меня словно петля, он выворачивал меня наизнанку, и мне хотелось с диким воплем раскроить её тупую башку.

– И что плохого в том, – вдруг выступила Анюта с театральным пафосом, – что любовь победила смерть?

Я одарил её презрительным взглядом и продолжил в том же духе:

– Я же тебе объясняю, идиотка, что нет никакой любви, что многие условные рефлексы претерпели изменения в ходе эволюции и человеческая психика стала более лабильной…

– У тебя сигаретка есть? – спросила она ватным голосом и даже слегка зевнула.

Я протянул ей скомканную пачку, а она протянула свою тонкую бледную руку, дрожащую то ли от страха, то ли от холода, но в этот момент с юга подул тёплый ветер и распустил на поверхности моря серебристую мерцающую рябь, – мы согрелись в его ласковом дуновении и даже успокоились, как будто нас накрыло пуховым одеялом. Мы комкали во рту табачный дым и отпускали его на волю – он тут же растворялся в ночи. Аня сделала несколько глубоких затяжек и спросила меня:

– А кто такая Таня? – Она смотрела на меня оловянным взглядом; глаза у неё были уставшие, серые и безжизненные. – Я думаю, что весь этот бред исходит от неё.

Я слегка напрягся.

– Продолжай, – медленно произнёс я.

– Она зацепила тебя по-настоящему. Эта девка выкупила тебя с потрохами. Весь этот изолгавшийся мир, как ты говоришь, совершенно тебя не трогает, а проблема на самом деле заключается в том, что она тебе врёт, или точнее сказать, она играет с тобой.

Анюта отправила гулять окурок по ветру, и его горящая головка рассыпалась на множество искр.

– Парень! Ты попал, и у тебя – серьёзные проблемы! Я это почувствовала с первого взгляда.

– Просто был с похмелья, – оправдывался я, но она резко парировала:

– Ты даже пьёшь, чтобы забыться… Да что там говорить, не ты пьёшь, а эта лярва пьёт из тебя. Она тревогу твою, страх твой, ревность по капельке собирает, властью упивается, а ты готов продать душу дьяволу, чтобы получить её расположение.

Я с пониманием усмехнулся: Анюта говорила очень образно, проникновенно, и самое главное – всё это было похоже на правду.

– Ты готов свернуть себе шею, лишь бы доказать свою прыть. Ты готов пойти на любое преступление, лишь бы добыть денег. Ты ходишь за нею как тень, и ты уже не человек… Ты просто её личный зомби.

Я был восхищён после таких откровений: она уже не казалась мне легкомысленной дурочкой, которая посвящает свою жизнь развлечениям и беспорядочному сексу. «Нет, ты посмотри, ветошью прикидывалась… Насколько всё-таки лицемерны женщины», – подумал я.

– Ну хорошо… Как изменить эту ситуацию? – спросил я.

– Только время может это изменить. Время всё лечит. Тебе нужно затаиться и где-то переждать, пока не отпустит.

– А я, по-твоему, что здесь делаю?

– Сперва начнётся страшная ломка, как у наркомана. Потом навалится тоска и охватит полное безразличие ко всему, что не связано с ней. Возможно, ты сопьёшься или полезешь в петлю, но импотенцию я тебе точно гарантирую.

– Нет! – взмолился я. – Лучше в петлю!

– Умирать не страшно, если получил от жизни все ништяки, – сказал я. – Но самое страшное – это потерять себя, а потом влачить жалкое существование под каблуком…

– … или под галоперидолом, – с грустной улыбкой заметила Анюта.

Потом она пыталась объяснить мне сущность космологического детерминизма, – в том смысле, что все события в нашей жизни предначертаны, что все люди взаимосвязаны через ноосферу и что свою карму может изменить только избранный, – а у меня глаза полезли на лоб от удивления.

– Если в твоей жизни появилась фатальная женщина, то это не случайность, – говорила она назидательным тоном, – это означает, что ты или твои родственники серьёзно нагрешили.

Я аж вздрогнул от этих слов и вспомнил последнюю запись в своём дневнике, которую я сделал накануне этих событий, – казалось, что моей рукой водила сама Аннушка.

– В первую очередь вы связаны через космос, а потом уже физически, – продолжала она меня кошмарить. – От неё просто так не уедешь на поезде и не спрячешься в другом городе. Если она захочет, она достанет тебя везде, даже на обратной стороне Луны. – И я с надеждой посмотрел на ночное светило.

– А если её грохнуть? – предположил я – Анюта даже руками замахала и выпучила свои ледяные глазища.

– Ты что! Даже не думай об этом! Типун тебе на язык! После смерти она станет ещё сильнее, и тогда у тебя вообще не останется шансов на спасение. А так, возможно, она тебя когда-нибудь отпустит…

– Если найдёт кого-нибудь поинтересней? – спросил я.

– Навряд ли… Такая связь обычно даётся на всю жизнь, – ответила Аня с видом знатока.

– Мой тоже поначалу дёргался, а потом затих, – с лукавой ухмылкой констатировала она. – Сейчас водочку попивает. Дует шмаль. Нюхает кокс. Всё как полагается. Вялой пиписькой тычет куда ни попадя. Каких-то беспонтовых шлюх пердолит назло мне, но я-то знаю, что он без меня никто. Я – его свет. Я – его воздух. Я – его мать. Потому что сделала его, а не только родила, как эта кукушка. Без меня он сопьётся. Без меня от сдохнет от тоски.

Я слушал её с неподдельным интересом, и даже с некоторым восхищением: я представлял себе, какого зверя она приручила и главное – выдрессировала. Откуда в этих маленьких хрупких женщинах берётся такая сила?

– Ну а мне что остаётся? – Я протянул ей помятую пачку. – Коня в овраге доедать где-нибудь под Смоленском? Бежать больше некуда: обложили со всех сторон… Твою мать!

Она смотрела на меня выжидающе, водянистыми рыбьими глазами, пока я подносил к кончику сигареты трепетный огонёк, – он сорвался от дуновения ветра, и я с раздражением крутанул колёсико зажигалки… «Чёрт! Откуда несёт мокрой собакой? Кто там развалился в шезлонге? Кто читает нас как старую потрёпанную книгу? Кто там ехидно усмехается: на всякого мудреца довольно простоты, – и с упоением ожидает моей смерти?»

Она глубоко затянулась и выпустила дым мне прямо в лицо – я подхватил его открытым ртом и на несколько секунд задержал в лёгких. Это выглядело очень интимно – даже более, чем поцелуй.

– Как вы это делаете? – спросил я, выдыхая жиденький дымок. – Ведь в мире от женщин погибает мужиков больше, чем от водки. Даже непобедимая армия Ганнибала Барки была полностью деморализована итальянскими блудницами. После зимовки в Капуе доблестные африканцы совершенно утратили боевой дух.

Она загадочно улыбнулась, коготками царапнув мою руку.

– Ты же сам говорил, – припомнила она, – что все мы ведьмочки и чёрные душонки. В чём-то ты, безусловно, прав, но определение слишком категоричное. Просто женщины ближе к природе, чем мужчины.

– Всё ещё слышите завывание ветра в печной трубе и шорохи сверчка под половицей?

Я затушил окурок об гальку, помолчал несколько секунд и добавил:

– Эх, не зря вас жгли на кострах святой инквизиции. Не бывает дыма без огня. Как ты говорила? У всего есть причина и следствие?

Она поднялась с камня и начала прыгать на одной ноге, прикусив нижнюю губку. «Отсидела», – пролепетала она, оглядываясь по сторонам в поисках одежды; потом волочила за собой одеревеневшую конечность, ругалась матом и в ярком свете луны выглядела как цапля – была слишком худой, бледной и угловатой.

– Пошли ко мне в номер, – робко попросила она. – Хочу полежать с тобой на белых простынях. Хочу провести с тобой ночь и проснуться утром, если даже у нас ничего не будет.

– А зачем тебе такой урод? Или ты ещё надеешься меня раскочегарить?

– Даже не собираюсь. Я просто хочу, чтобы ты был рядом, хотя бы сегодня.

– Ты знаешь, я не лучший сосед по койке, – застенчиво пробормотал я, поднимаясь с камней и отряхивая джинсы.

– Почему?

– Я плохо сплю, шатаюсь как лунатик, курю беспрестанно… Не люблю, когда на меня складывают ноги и голову на плечо. Иногда у меня бывают кошмары, особенно с похмелья. Могу шептуна подпустить, а могу и обтрухаться. Нужен тебе такой пассажир?

– Знаешь, у тебя есть только один недостаток – это пиздобольство!

– Ладно, пошли к тебе в номер, – добродушно согласился я.

– А где твоя змеиная кожа? Где ты её сбросила? – спросил я, вглядываясь в очертания одинокого шезлонга; при этом я заметил, что он чуть развернулся в нашу сторону.