Референт рая

Я машинально взглянул на часы – 13.15.

– Вот зараза!

Крымский херес из настоящего отодвинулся в отдаленное, да еще и размытое будущее. «Не пей, красавица, при мне», – громко продекламировал я, после чего перестал дураком топтаться у закрытой двери. Делать было нечего, дело еще не шло к вечеру. Значит, на выход, к винтовой лестнице. Со всеми своими раздражениями и развинченными чувствами.

Удивительно! Очень быстро я понял, что причина досады отнюдь не «технические причины» «погребка». Меня даже обрадовал «белый квадрат». Настроение побаловать себя аперитивом исчезло, как исчезали в эту минуту крепкие, хрустящие соленые огурчики в пасти проголодавшегося Егория.

У развинченности чувств была какая-то иная причина. Что-то во мне перебродило и скисло. Я даже облегченно вздохнул, выйдя в хмурый, напитанный влагой минский день.

И сразу захотелось поломать все планы. Через колено. Не тащиться добрую четверть часа к Сухробу, чей лагман утратил гурманскую притягательность, а зайти столоваться куда-нибудь поблизости. Ну, хотя бы к «другим азиатам», что, издеваясь над китайской и японской кухней, адаптируют ее к славянским вкусовым предпочтениям.

«Да будет так!» – сказали мои ноги. Вперед! По проспекту Победителей. Мимо Дворца спорта, который рекламой зазывал на концерт очередной российской поп-дивы, чье имя (псевдоним?!) ничего мне не говорило. «Вся жизнь моя была залогом свиданья верного с тобой», – пропел я, разглядывая диву.

В ответ ни гу-гу. Дива объявила мне бойкот, даже не подмигнув. Да, брат, теряешь форму. А еще говоришь – Верочка!

«Ни о какой Верочке я не говорил, не говорю и не думаю!» – одернул я себя. Но в ответ услышал демонический хохот: «Еще как думаешь!»

Неужели?! Глупость… А если подспудно? Я отмахнулся. Не может быть…

Да, с настроением творилась беда. Такие перепады – закачаешься! Как будто некие антагонистические силы боролись за право манипулировать Данилой Лаврентьевым, во всей моей красе, изрядно, впрочем, поблекшей по мере накопленных лет и житейских опытов. Или поп-дива таки улыбнулась? Уголками рта. Совсем незаметно, а значит, интимно. Чтобы еще и тихо молвить с билборда: «Говори, Даник, говори…»?!

Если так, то хорошо. Женщина, согласная слушать, потенциально есть женщина, которая согласна… Эко меня носит!

Усилием воли я заставил себя сосредоточиться на традиционно приятных предобеденных размышлениях. Итак, что же выбрать в меню? Наверное, надо продолжить дегустацию суши. Еще не все перепробовал. Конечно, супчик, причем обязательно острый и с морепродуктами. А на второе… Может, пельмени? Китайские. Или не пельмени? Или не китайские, а японские?

И тут я увидел ее…

***

Мне было трудно проскочить мимо. Я шагал в метре от лавочки, на которой сидела совсем еще не старая, но очень толстая и, по-видимому, очень несчастная женщина. Одетая прилично, но вся какая-то взъерошенная, всклоченная и в очках. Роговая интеллигентская оправа и запредельные диоптрии, которые все равно не размывали, не скрывали отчаянья, что поселилось в ее зрачках. Паника. Безнадежность. Смертельная тоска.

Толстая женщина не пыталась предугадать, кто из прохожих проникнется ее бедами, посочувствует, предложит помощь. Она просто сидела на лавочке и просто ела батон, что ужаснуло бы диетологов.

Но она ела. Без аппетита, но с той жадностью человека, которому не приходится выбирать, находясь на грани выживания. А рядом коробочка. В ней несколько монеток. И табличка – «Хочу жить!!!». Три восклицательных знака…

Они меня и добили. Пики в сердце, а не восклицательные знаки. На меня накатило все горе, что затопило мою жизнь в последние годы. Болезни, смерти. Я вспомнил, что моя мама Любовь и мама Маринки – Надежда были полным дамами. И очки у обеих. Мне даже стало казаться, что у нищенки есть общие черты с Надеждой…

… Я не помнил, как вошел в торговый центр «Галерея», поднялся на шестой этаж и занял свой любимый столик. Очнулся, только услышав вопрос: «Что будете сегодня заказывать?»

– Салат, куриный суп и свинину в фасолевом соусе, – ответил я.

Миловидная официантка Вика уточнила:

– Апельсиновый сок?

– Да, апельсиновый…

Вика отошла, а я мысленно ужаснулся: «Почему ты ничего не дал? Ей?! Ты – любитель свинины в фасолевом соусе и японского куриного супчика?» – «У меня же нет мелочи. Ни одной монетки…» – «Мелочи?!! Какая мелочь с монетками, едрить качель?! Ты что, совсем зажрался?!»

Я резко отодвинул стул, помахал Вике рукой, дескать, сейчас вернусь. После устремился в холл, затем к лифту, вниз, вниз – и на улицу. К лавочке, на которой все еще сидела она. Батона в руках у нее больше не было. Толстая женщина с коровьим равнодушием смотрела себе под ноги, в коробку, которая ничем, похоже, не пополнилась.

– Извините, это вам, – сказал я и положил в коробочку все свои наличные деньги. Там было не так уж и мало для карманной заначки.

Она посмотрела на меня, на деньги. Потом опять на меня. Заплакала. Я сел рядом. Я тоже хотел жить и хотел, чтобы жили и моя мама, и мама Маринки, а все родные, дорогие мне люди были здоровы. Но плакать не мог.

– Спасибо, – тихо поблагодарила она.

– Не за что…

Я поднялся и, не оборачиваясь, пошел в торговый центр. На моем столике уже был и салат, и супчик, и свинина в фасолевом соусе, и рис, и стакан апельсинового сока. За него я и схватился. Выпил залпом.

– Вика! – позвал я. – Сделай мне все с собой и рассчитай. Побыстрее, пожалуйста.

Мне вдруг пришла в голову мысль отнести ей еду. Конечно, тоже не диетическая пища, но все лучше батона. Вика, привыкшая ко всяким капризам клиентов, быстро вернулась из кухни с пакетом. Я выскочил из кафе, слетел на лифте вниз, но ее уже не было – лавочка опустела.

Я сел на ее место. Замер. Задумался. Очнулся. На мостовой я увидел монетку – 20 копеек. Я поднял ее, оглядел, положил в карман куртки. Потеряла…Так прошло несколько минут. Решающих минут. Ибо я, плюнув на все сомнения, достал смартфон и вызвал Егория.

– Привет, дружище. Я тут обедал…

– Вкусно? – перебил Егорий. – Я, например, пообедал замечательно!

– Молодец. Я тоже.

– Пальчики облизал?

– И себе, и повару.

Егорий рассмеялся.

– Привет Сухробу!

– Я до него не дошел.

– Почему? – насторожился чуткий Егорий.

– Зашел к китайцам.

– Да? – Он был явно удивлен.

– Так получилось, – уточнил я, ничего не уточняя. – У китайцев я и вспомнил о вас – бедных и голодных, что будут до вечера озабочены баскетболом. А потому запасся пайком. Есть и салатик, и супчик. Вкусный, куриный.

– Предположим, я – сыт и богат, – сказал Егорий со странной интонацией. – Другое дело Верочка. А ты где?

– Напротив «Галереи». Сижу на лавочке.

– С тобой все в порядке? – резко спросил Егорий.

– Абсолютно.

– Сейчас пришлю ее к тебе. Только больше не меняй решений. Получится неудобно.

Я не понял, что он имел в виду. Я просто стал ждать Верочку. И наконец-то прослезился, спрятав лицо в ладони…

***

Верочка летела к лавочке в распахнутом белом пальтишке, что делало ее похожей на чайку, хотя мне не понравилось такое сравнение. Всякие чеховские аллюзии. Да и, в принципе, чайки меня не умиляли – рыбоеды несчастные.

А Верочка не такая. Она любила мясо, причем любила его с замечательным аппетитом. И была доброй, под напускным нигилизмом, который во все века защитная маска у продвинутой молодежи.

Но Верочка летела. И я заметил ее издали, сообразив спрятать красные, зареванные глаза за стеклами солнцезащитных очков, что залежались в кармане куртки с дней золотой осени, еще намедни веселивших «зайчиками». Даже успел протереть стекла таким же залежавшимся платком, что требовалось заменить еще позавчера.

Я не хотел смущать Верочку фактом скупой мужской слезы. Правда, в последние несколько недель мои желания при упоминании Верочки подчас так путались, так сплетались!

Милая, умненькая, загадочная. Зачем постригла волосы, став сорванцом?!

– Какие мы интересные в этих очках, – сказала Верочка, прилетев к моей лавочке.

– Запахнись! Простынешь.

Она кивнула, но даже не пошевелила пальцем. Нигилистка!

– Но, в принципе, мне нравится твоя реакция, дитя мое, – сказал я и тут же поморщился. Ну, зачем мне сдалась эта реплика – «дитя мое»? Зачем?!

– А мне нравится, что я – «дитя твое», – неожиданно ответила Верочка, и в ее интонации не было иронии.

«Значит, не зря? – пронеслась у меня в голове шальная догадка. – Все не зря?»

– Это ничего, что я перешла в общении с начальством на «ты»? – спросила Верочка, чуть наклонив голову влево, что придало ей еще больше задора.

– Ничего – мягко сказано, – ответил я. – Тыкай на здоровье. Хоть в сердце, хоть в печень.

– В сердце! В печень пускай тыкает херес.

Мы рассмеялись. Без натуги. Радостно. Словно породнившись.

– Что? – вдруг серьезно и односложно спросила Вера.

Я посмотрел на ее ладную фигурку, красивое лицо, улыбающиеся глаза, которые сейчас чуть заболели тревогой…

– Слушай сюда! – приказал я, беря шутливую интонацию. – Здесь, – я протянул ей пакет, – салатик со всякой ботвой, куриный супчик и свинина.

– В фасолевом соусе? – обрадовалась Верочка.

– Именно, – подтвердил я. – Разогреешь в микроволновке. Очень вкусно. Смотри, чтобы рис не «стрелял».

– А как же! – непривычно покладисто согласилась Верочка. – Как раз все, что мне нравится. Запомнил ведь, спасибо.

Только сейчас я сообразил, что заказал на шестом этаже совсем не то, что собирался заказать изначально. Более того, я заказал то, чего никогда бы не заказал, находясь в здравом уме и памяти. Словно не для себя. Но для кого? Неужели для Верочки?!

Я же, видит Бог, не помнил, что понравилось ей у китайцев, когда однажды мы с Егорием пригласили барышню на товарищеский ужин, предварительно изрядно посидев в «погребке». Случайно столкнулись на улице, выходя из разных подъездов здания «Минск – город-герой».

Все прошло хорошо, деликатно, и всем было весело. Но чем питалось «мое дитя», еще не остригшая длинные и черные, как смоль волосы, я не помнил. А скорее всего, и не знал, чтобы помнить, ибо не обратил на это никакого внимания.

– Как я мог забыть! – нагло соврал я, сам себе поразившись.

Но Верочка, хоть и была отличным наблюдателем, пропустила мое смущение. У нее имелся свой замысел разговора с начальством, который она и принялась осуществлять.

– Спасибо, – повторила Верочка, забрала пакет, после чего неожиданно приблизила ко мне зеленые глаза и поцеловала в щеку.

– На здоровье! – смущенно ответил я, поправил солнцезащитные очки и добавил, словно в первый раз выразился чересчур витиевато: – Приятного аппетита.

– Обязательно, – живо откликнулась Верочка. – А теперь Данила, скажи мне честно…

Я напрягся. Я еще ничего не знал и не понимал. Я еще не был готов ни к просто правде, ни к радостной правде, ни к ее горькой версии, ни, тем паче, к спасительной лжи. А уж быть честным – бр-р-р! Лучше обойтись тогда без поцелуев.

– Послушай, Верочка…

– Нет, мне надо знать…

Ну, надо так надо.

– Данила, есть у меня склонность к журналистике?

Я хмыкнул. Я зарделся недавней паникой и засмеялся. Потрепал Верочку по плечу, как собрата по профессии. Испытывая облегчение и разочарование, которое нарастало до ощущения чудовищной, невозвратимой потери.

– Что? – спросила она

– Дура! – ответил я, готовясь балаболить. – У тебя есть талант. От Бога. Но, конечно, Бог-то Бог, но и сам будь не плох. Тут надо постоянно работать. Писать, писать и писать! Главное – правильно ставь ударение в этом глаголе и совершенствуйся. Потому как иначе…

– Замолчи! – приказала она, чтобы вновь приблизить свои зеленые глаза и поцеловать меня уже в губы. Легко. Касанием. Не позволив ответить.

– Первый раз в жизни меня целуют за эпитет «дура», – констатировал я.

– Что с дуры-то взять? – пожала плечами Верочка.

Я согласно кивнул головой и привлек ее к себе. Паника улетучилась. Время остановилось. Прохожих как не было, так и не было. На Минск наползал вечер.

– Запахнись – простудишься. – Теперь я сам застегивал пуговицы ее пальто. – Что это было, Верочка?

– Что это будет, Даник?

– И что?

– Может, любовь?

– Может…

Мы стояли, обнявшись, и не было никакой осени, никаких страхов, никакой боли. Только тепло и нежность.

– Мне надо возвращаться на работу. До завтра, Даник…

– До завтра, Верочка… Дай Бог!

Она отстранилась и рассмеялась.

– Бог-то Бог, но и сам будь не плох. – Верочка еще раз поцеловала меня. – Даже очки не снял! Ну, и ладно.

– Вера…

– Молчи. Так сейчас даже лучше. – Она сделала несколько шагов с поднятой в приветствии рукой. – Люблю… – сказала она тихо-тихо, но я услышал. Не мог не услышать.

Ее рука упала вниз.

– Люблю, – повторила Вера еще тише.

После чего дерзко улыбнулась, расстегнула пальто и полетела обратно в редакцию. К Егорию и баскетболу.

– Вера! – крикнул я, избавившись от очков.

Она сразу остановилась и оглянулась. Я помахал рукой и прошептал:

– Люблю…

Верочка улыбнулась и кивнула головой. Она тоже услышала, возможно, зная все наперед.

***

Я опустил руку в карман и обнаружил там 20-копеечную монетку…

Подбросил ее, загадав: если «орел», то у нас с Верочкой не легкомысленная интрижка, а долгие, серьезные отношения. Может, даже такие, что и навсегда. В варианте «жили они долго и счастливо, а умерли в один день». Разжал кулак – «орел». Еще – «орел».

Я рассмеялся. Мне стало легко. Я ничего не боялся, и никакие сомнения меня не грызли. Совесть, которая могла укорять разницей в годах, была спокойна. Получается, все тип-топ – без пошлости? У меня как будто выросли крылья, хотя это, конечно, стопроцентная завиральщина. Но, с другой стороны, что это я ряжусь в старики?! Негоже! Еще полетаю! Мы оба свободны, нас влечет друг к другу. Так вперед и с песнями! И слава хересу не налитому и не выпитому! Слава!

Наконец-то на проспекте появились прохожие, и кое-кто начал обращать на меня внимание. Я спрятал 20 копеек (так рождаются капиталы!), очки утонули в другом кармане с залежалым платком. Надо двигать!

Через минуту я был уже у церкви Петра и Павла, в которую ходила моя прабабушка, не говоря уже о бабушке и маме. Зашел, написал записки «О здравии» и «О упокоении». В первую вписал Верочку. Премьера.

Чтобы там ни случилось завтра или послезавтра. Я просто почувствовал, как она мне дорога и что я могу просить за нее у Бога. О благополучии. Если не возлюбленной, то девушки, о которой хочется заботиться и которая заслуживает этой заботы, ибо сама всегда настроена на помощь, сострадание.

Помолился, прося здоровья и только здоровья. Физического и психического. Для всех. Обратился к ушедшим… Никакой серости в глазах. Никакого камня на душе, кинжала за пазухой.

Через 15 минут променада в «созерцательном» темпе я уже поднимался по лестнице подъезда, на которой мне встретились соседи с нижнего четвертого этажа – Яша и Глаша. Они возились у своей двери, переругивались, но, похоже, незлобиво. Ибо у них уже кое-что было. По крайней мере, оттопыренный карман пальто Яши говорил именно об этом.

– Привет, соседи!

– Здорово, – откликнулся Яша.

– Здравствуй, Данила, – чинно молвила Глаша.

Запойная, спитая парочка неопределенных лет и неопределенных занятий. То колотят друг друга, то милуются, но ни дня без стакана. Где работают, как работают – непонятно. Загадка покруче, чем фабула о «темной материи» и «темной энергии», что гложет умы астрофизиков. Но размышлять о «высоких отношениях» соседей мне совсем не хотелось.

А хотелось мне есть! Я это понял, едва переступив порог своей квартиры.

– Так! – бодро воскликнул я и отправился на кухню, благо всегда придерживался правила «запас беды не чинит».

Я включил телевизор, выбрав российское политическое шоу. Из холодильника достал кастрюльку с солянкой. Налил, не сдерживая порывов черпака, приличный суповой тазик. Быстро нарезал зелень. Петрушка и укроп всегда стояли в холодильнике в баночках с водой. Еще лимончик, маслины. Все добавил в тазик с солянкой. Поставил разогреваться в микроволновку.

Ложка, хлеб, сметана, масло – на месте. Но чего-то не хватало. «Пино-нуар?» – подумал я. Нет! Есть же еще селедочка и картошечка в мундирах. А Мышлаевский, безусловно, был прав, когда утверждал, что селедка без водки – это извращение. Как можно?!

Достал початую бутылку и лафитник грамм на 40, не больше. Отрезал хлеба, намазал сливочным маслом. Порезал кружочками свежий огурец, разложив их на хлебе. Красный репчатый лук кружочками. Малосоленую, но жирную сельдь сбрызнул подсолнечным маслицем. Почистил картошку, решив ее употребить в холодном теле. Достал из печки тазик. Сметана. Налил лафитник. Примерил вилкой кусок селедки, подцепив заодно кружок лучка. Выпил. Хватил рыбку. Потом хлеб с огурцом. Крякнул…

В голове сразу немного зашумело. Вспомнил о картошке. Все-таки разогрел. Но перестал суетиться. Утвердился в положении «сидя». Опять селедка и огурец. Еще рюмочка. И солянка.

По телеку рассказали анекдот о двух блондинках, которые ходили по лесу и выбирали новогоднюю елку. Бродили долго и вконец замучились. «Слушай, – наконец-то сказала одна. – Давай больше не искать – возьмем елку без игрушек».

Я приветствовал анекдот третьим лафитником, вспомнив, что словенская водка, настоянная на еловых шишках и иголках, называется «Смрековец». Налег на солянку. Подчистую! Тазик в раковину. Включил чайник. Пока он подходил к кипению, помыл посуду. Подумал о рюмке коньяка, но отказался. Сделал растворимый кофе. Перебрался в комнату с телевизионной плазмой, в которой сразу поселил «кухонное шоу», но с минимальным звуком. Прилег, закрыл глаза. Вначале увидел ее – толстую женщину, но она была не печальной, а даже веселой. Потом в дремоту пришла Верочка. Задумчивая, но родная.

Я заснул на полчаса. Не глубоко. Пробудился с телевизионными новостями и сразу понял: пора собираться в театр – давали «Пиковую даму».

«Пиковую» я любил, да и новая минская постановка мне нравилась. Была в ней и традиция, и находки. Тот же мрачный фиолетово-зеленый свет в сцене, когда хор поет о «небывалом солнечном деньке». Так зрителя сразу помещают в сумрачный внутренний мир Германа.

Псих ненормальный, а Лиза ему под стать. Два сапога пара. Один свихнулся на трех картах, другая – нервная дамочка, расположенная к суициду. Помните, какой ее любимый романс? «Но что ж досталось мне в сих радостных местах, в сих радостных местах? Могила, могила, могила!..». Вот и сомкнулись темные воды Невы…

Но кто в «Пиковой» вышел-таки в козыри, сорвав все банки? Чьи ставки сыграли не только в «Фараоне»? Конечно, князя Елецкого! Спел два красиво-нудных романса, но зато избежал женитьбы на суициднице и обчистил Германа на все его скопленные и выигранные деньги: «Ваша дама бита! – Какая дама? – Та, что у вас в руках!»

… Такие легкие и даже счастливо беззаботные мысли забавляли меня под душем, за бритьем, причесыванием, чисткой туфель, одеванием парадного костюма. Выбор между пальто и курткой я сделал в пользу второй. Напевая в четверть голоса «Ночью и днем – только о нем», я вышел из квартиры, закрыл замки. Опуская ключи в карман куртки, тут же обнаружил так и не замененный платок. Чертыхнулся. Но возвращаться не стал. В брюках был свеженький, сбрызнутый одеколоном. А вот 20-копеечную монетку моментально подбросил – «орел». Порядок!

Но внизу у Яши и Глаши миром уже не пахло: соседи изрядно шумели. У них, похоже, вызрел очередной скандал. Раздавались вскрики и какие-то глухие удары. Наверное, переворачивалась мебель, которая отличалась удивительной прочностью. Минимум три раза в неделю ее опрокидывали оземь – хоть бы хны!

Даже через дверь было слышно, как Яша агрессивно бухтит, а Глаша противно взвизгивает. Ее в доме не любили, считая, что она и только она сбивает с толку нормального мужика. Мегафонная баба! Особенно всех возмутила зимняя история.

Предновогодним вечером Глаша выскочила во двор в исподнем и с диким воплем «Режут!». Все жильцы отвлеклись от «сцены в бане» на своих телевизорах, чтобы увидеть Яшу, облаченного в семейные трусы и шлепанцы на босу ногу. В его руке была не шашка, а лишь свернутая в трубочку газета, которой он и размахивал в духе буденовца.

Ну, и Бог с ними – надоели! Я подбросил монетку – «орел». Сбежал по лестнице, распахнул дверь подъезда – «орел»! Повернул направо – «орел»! Оказался на улице под своими окнами – «орел».

Но тут какая-то игла вонзилась мне в сердце… Перехватило дыхание, зашумело в голове, лоб мгновенно покрылся испариной. «Решка»…

Монетку я выронил, и она укатилась за спину. Я с трудом повернулся и с ужасом увидел толстую даму, но уже в образе грозного возмездия – старухи графини: «Я пришла к тебе не по своей воле…» Спазм в горле. Как же так?! А, Верочка?!..

Два шага к монетке стоили мне титанических усилий. Я нагнулся, присел, собираясь ее поднять. Однако немедленно схватился за голову.

Сзади раздался грохот. Звон! Гром! Бом! Вдребезги!

– Телевизор! – завизжала сверху Глаша. – Зачем телевизор?!!

Моментально освободившись от невиданных пут, я обернулся. На том месте, от которого меня увела монетка, сейчас покоился некий хлам. Странный хлам.

– Телевизор!!! – продолжала вопить Глаша.

– Причем раритетный – с кинескопом, – уточнил кто-то рядом со мной хладнокровным голосом. – Вон и лампы.

Говоривший мужчина внезапно на что-то наступил, что-то раздавил, и сдавленно бухнул еще один взрыв. Только маленький и безобидный…

Я посмотрел вверх и увидел взлохмаченную голову Яши. То ли слух мне изменил, то ли сосед, действительно, запел драматическим тенором: «Что верно – смерть одна». Тут в окно вернулась Глаша, и у них образовался дуэт: «Так бросьте же борьбу, ловите миг удачи, пусть проигравший плачет!»

Но где же монетка? Мой спасательный круг? От толстой дамы в очках с роговой оправой?! Я опустился на корточки и принялся шарить руками по мостовой.

– Что с вами? – испуганно воскликнула участливая дама. – Вам плохо?

– Что вы! – ответил за меня мужчина, разбирающийся в телевизорах. – Ему хорошо. Живым все хорошо!

Я улыбнулся, соглашаясь.

– Но что он ищет?

– Я уже нашел, – ответил я. – Красавица! Богиня! Ангел!

– Да он тоже пьяный! – возмутилась дама.

– Бухой в доску! – подтвердил мужчина. – Я бы сказал грубее, но стесняюсь.

– Спасибо, – поблагодарила дама и смело спрогнозировала: – А сейчас еще месяц будет пьянствовать.

– А как же, – согласился мужчина. – Квасить от радости.

– Пока не окочурится, – резюмировала дама.

Я отрицательно помотал головой. Они ничего не поняли! Это Верочку я нашел, это Верочка – «красавица, богиня, ангел». Она и только она! Даже не Маринка, пусть ей никто и никогда не порежет пуанты!

Мне захотелось все обстоятельно объяснить, но силы вдруг куда-то исчезли, и я мешком осел на тротуар. Монетка же так и не нашлась…

АКТ I

Шут. Достойная мадонна, почему ты грустишь?

Оливия. Достойный дурак, потому что у меня умер брат.

Шут. Я полагаю, что его душа в аду, мадонна?

Оливия. Я знаю, что его душа в раю, дурак.

Шут. Мадонна, только круглый дурак может грустить о том, что душа его брата в раю. Люди, уберите отсюда это глупое существо!

(В.Шекспир, «Двенадцатая ночь, или Что угодно»)

– Вот если я приеду в Ленинград и пойду спать в Эрмитаж?

– Пожалуйста, – сказал я, пожимая плечами.

(А. и Б. Стругацкие, «Понедельник начинается в субботу»)

1

– Вот она, ловите! – сказал Референт Рая и щелчком пальца отправил 20-копеечную монетку в моем направлении.

Я ее поймал, разжал кулак – «орел»… Мне стало грустно.

– Да бросьте вы! – загомонил мой новый Шеф. – В самом деле! Ну, что такого страшного произошло? Эка невидаль, сбросили ему на голову телевизор! Пусть даже ламповый. С кинескопом. Так не попали же – промазали! Только чуть порезал пальчик. Не беда! Кровопускание полезно. Да-да! Если в меру и с медицинской подоплекой. Хотя, разумеется, неприятно. Но человек силен. Если, конечно, здоровая психика. Уж так повелось. А психика у вас – ничего себе! Крепкая. Чай, не просто так с вами здесь нянчимся. Да вы сами вспомните: ко второму акту уже сидели в своем кресле в опере и даже подпевали стону Лизы: «Ночью и днем – только о нем!» Ах, исстрадалась она, видите ли, ах, измоталась! Или правильно – истомилась?

– Истомилась, –кивнул я. – И в другой последовательности: вначале истомилась, потом – исстрадалась.

– Память, память, – запричитал Референт Рая, буквально вынудив меня улыбнуться.

Все он прекрасно помнил и еще более прекрасно понимал, реагируя на облачко печали, что набежало вовсе не из-за стародавней истории. Скажи еще спасибо, что живой! Особенно если сейчас такое сказать невозможно.