Референт рая

Руслан Васильев

Референт рая

Меня нельзя назвать религиозным человеком, хотя я считаю, что с верой в Него общество лучше, чем без Него. Я не опровергаю Его, как Ларри, чтобы потом ползти к Нему с извинениями…

(Дж.Ле Карре, «Своя игра»)

Все события и персонажи вымышлены, любое совпадение случайно, а за фантазию читателей автор ответственности нести не может и не хочет.

УВЕРТЮРА

Разве кто-нибудь до сих пор хоть раз смог предложить по-настоящему притягательную картину рая?

(А.Азимов, «Загадки мироздания»)

1

Я невольно зажмурился и даже попытался ладонью прикрыть глаза, что не дало ни малейшего эффекта. Яркий белый Свет! Он сразу для меня оказался написан с заглавной буквы: Свет.

Наречь его «просто светом» было априори невозможно, ибо такое панибратство строчного «эс» граничило с глупостью. С непониманием внутреннего смысла этого до рези яркого, бьющего в мах Света.

– Не поворачивается язык так назвать, – прошептал я едва слышно.

– Что не поворачивается? – вежливо, даже приторно вежливо спросил мой собеседник.

Он сидел на противоположном торце черного прямоугольного стола, выглядевшего не очень уместно в этом залитом Светом пространстве, для которого не подходило ни одно из привычных определений – комната, зал, стадион. Все неточно, все чужое.

– Вы испытываете дискомфорт? Тревогу? Вас одолевает волнение?

Я не знал ответы на вопросы, заданные обладателем столь чуткого слуха и мелодичного баритонального голоса. Да, какой-то дискомфорт присутствовал, но в чем он заключался, я не имел ни малейшего представления. Тревожные нотки то и дело превращались в хрустальный перезвон «дзинь-дзинь» и предупреждали о возможной опасности, но я им явно не верил, игнорируя эти сигналы.

А волнение… Поздно было волноваться! Все волнительное осталось позади. По крайней мере, так мне сказали, выведя, точнее, вынеся из предыдущей комнаты. Темной и Одинокой, сюда – на Свет. К моему теперь уже зримому собеседнику.

– Не знаете, что ответить? – все с тем же участием поинтересовался он. – Не стесняйтесь, говорите.

Я кивнул головой и пожал плечами. Точнее, вначале пожал плечами, а только потом кивнул головой. Меня явно еще не отпускала предыдущая комната, в которой не было ни Света, ни этого прямоугольного стола, на котором можно было приловчиться играть в теннис. Только вряд ли такая идея когда-нибудь у кого-нибудь возникала, а тем паче реализовывалась.

Как-то не верилось мне в здешнюю страсть к настольному теннису. Вот в это не верилось. Пожалуй, мастеров ракетки здесь жуткий дефицит. Но, может, это ошибочное, поверхностное, а потому пристрастное суждение?

– Я не стесняюсь, – пробормотал я. – Я банально пока не понимаю, чего надо, а чего не надо стесняться. В моем теперешнем… э-э-э… статус-кво. Я все еще там… – Мне удалось унять невольную дрожь. – Темная и Одинокая комната.

Собеседник сочувственно покивал головой.

– Вполне естественно, коллега, вполне естественно. – в его глазах мне удалось заметить подлинное сострадание. – Как иначе? – спросил он, чтобы тут же подчеркнуть риторический характер вопроса. – Иначе никак. Но, тем не менее, как вам Свет?

– Свет – не тьма, – неожиданно быстро отреагировал я, невольно улыбнувшись.

Мой собеседник, назвавший меня коллегой, удовлетворенно хмыкнул. А черный стол неожиданно замерцал блестками, став напоминать звездное небо. Да не то небо, что я чаще всего наблюдал, задрав голову в Минске, а когда-то увиденное в Альпах. Неподалеку от Хохфильцена и Леоганга, где так любят гоняться биатлонисты.

– Что с вами? – услышал я вопрос и сообразил, что отпрянул от этих блесток.

– Стол…

– Какой стол? – удивился собеседник. – А-а-а, стол… – протянул он с усмешкой, в которой, однако, не было желания унизить. – Что ж, пусть будет пока стол. Ха! – Он хохотнул, не расшифровав причины веселья. – В любом случае – это хороший стол. Божественный заряд вдохновения! А?! Каково?!

Я не знал, что ответить на эту горделивую радость.

– Видимо, нормально.

– Мягко сказано, коллега, мягко сказано! – Собеседник даже обиделся. – Что значит «нормально»?! Это замечательное пространство, позволяющее: а) думать; б) думать хорошо; в) хорошо думать о добре.

Он так и отбил пункты в своем спиче – а, бэ, вэ.

– И чем ярче искорки, тем нам обоим думается лучше и добрее.

– Свет – не тьма, – решил повторить я, чувствуя себя школьником, но отнюдь не отличником.

Однако учитель остался доволен, хотя и помассировал рукой затылок.

– Вы помните, коллега, какая оказия произошла с «Маленькой торжественной мессой» великого Россини?

Я не помнил, о чем и просигнализировал недоуменным взглядом.

– Ну, что вы?! – разочаровался собеседник. – В те времена, когда творил великий итальянец, музыкальными критиками подчас выступали венценосные особы, понимавшие толк в гениальных произведениях. В том числе духовных и в том числе тех, что являлись последними шедеврами гениев, как в нашем случае. – Мой собеседник даже закрыл глаза, видимо, слыша музыку Россини. – И вот один из этих венценосных, так сказать, критиков оставил занятный отзыв на программке: «Это месса не маленькая, она совсем не торжественная и не очень-то месса».

– Почему? – спросил я, по наитию догадавшись, что мой вопрос доставит удовольствие собеседнику.

Так и случилось. Он приятно улыбнулся и даже похлопал стол со звездами по его черной, мерцающей поверхности.

– Я же говорил! Помогает думать хорошо и по-доброму!

Он ласково погладил стол обеими ладонями, став напоминать пловца брассом.

– Дело в том, что маленькая месса длится полтора часа, состав инструментов – всего два рояля, и сама музыка не является канонически церковной. Скорее даже наоборот. Поэтому не маленькая, не торжественная и почти не месса.

– Шутник Россини, – резюмировал я.

– Еще какой! – согласился мой просветитель. – Впрочем, как все гении музыки. Я как-нибудь расскажу вам анекдоты из жизни монаха Вивальди! А чудак Пуччини! Такой бабник! Чайковский опять-таки. Хотя это уже трагикомедия. Мало подлинно веселого. Чтобы без горечи.

Видимо, из-за нее, горечи, собеседник убрал с лица улыбку и сменил тон, добавив ему металла.

– Однако, коллега, мой музыкальный экскурс не болтовня. Я хочу, чтобы вы сразу, с первых минут не заблуждались. То, что вы называете столом, – тут он отрицательно покрутил головой, – столом не является и являться не может! И уж определение «черный» к нему не может относиться совершенно точно. Категорически! Это усвоить крепко – раз и навсегда. Без повторения. Ферштейн? Андестед? Понимаете?

В ответ я категорически удивился резкой перемене настроения собеседника. Что за дела с этим столом, который не стол? Ну, блестит, и Бог с ним! Чего горячиться?! Я уже собирался задать сей вопрос вслух, но собеседник, помассировав рукой затылок, стал прежним, заботливым коллегой. Без суровости во взгляде и металла в голосе.

– Так вот о Свете, который, как вы верно заметили, не есть Тьма, – он взял артистическую паузу, подперев левой рукой подбородок.

На мизинце у него заблестел золотой перстень с явно нешуточным в каратном измерении камушком.

– Что? – с улыбкой поинтересовался собеседник, перехватив мой взгляд. – А-а-а. Ну, полюбуйтесь, коллега. Нравится?

Он явно игнорировал прямые пути, не стесняясь обрывать развитие темы на самом интересном месте. Россини бы его не одобрил. Чайковский с монахом Вивальди – тоже. Настоящая музыка последовательна и дружит с логикой.

– Увы, специалистом ювелирного дела меня назвать нельзя, – признался я. – Но впечатлен.

– Сущий пустяк – кольцо Соломона, только и всего, – небрежно объяснил он, разглядывая перстенек на мизинце. – У вас скоро будет такое же – факт!

– Да ладно! – вырвалось у меня.

– Верьте, коллега. Это – святое. Таким не шутят.

– Вы что же, мне его подарите? – спросил я, обретая свойственную мне в другой палестине саркастическую интонацию.

– С чего бы?! – поразился собеседник, но тут же смачно хлопнул себя по лбу. – А, понял, понял! Ну, что вы, батенька! Кольцо Соломона существует во множестве копий. И, как вы должны понять, главное в нем не золото и не камушек, а текст: «Все проходит». Впрочем, и как символ принадлежности к определенному подразделению специального назначения кольцо, конечно, имеет колоссальное значение.

– К какому, какому подразделению? – мне показалось, что я ослышался.

– К тому самому, коллега, что принимает вас в свои ряды. Да-да. А будучи в этих специальных рядах, важно проникнуться смыслом фразы «Все проходит», сохраняя терпение и выдержку в любых ситуациях. Это весьма полезно при форс-мажоре и дуэлях с бесами, кои я позволю себе определить как стрессовые испытания духа.

У меня засосало под ложечкой. Не будь уже опыта Темной и Одинокой комнаты, я бы подумал, что вся последняя свистопляска завершилась заточением в «дурку», где даже врачи с приветом.

– В конце концов, о чем идет речь?!

Но собеседник опять сменил тему беседы.

– Все-таки для вас с непривычки здесь чересчур ярко.

Он постарался успокоить меня очень доброй улыбкой.

– Сделаем-ка вот так…

Последовало мановение, и рука с перстнем застыла с аристократически отставленным мизинцем.

Комната осветилась голубоватым Светом.

– В такой дымке благодаря океанам видят Землю из космоса. Естественно, космонавты, – пояснил он. – Вы были в космосе?

Я невольно хихикнул.

– Ах, да! Конечно, не были.

Последовало еще одно мановение, и Свет стал розоватым.

– Не нравится? Не стесняйтесь, скажите.

Но я только помотал головой.

– Значит, – сказал участливый собеседник, – остановимся на космическом варианте?

Я обрел дар речи.

– Зачем же? Я ведь не был в космосе!

Он рассмеялся, совсем не обидевшись. Лощеный брюнет с красивой седой поволокой по всей площади густой шевелюры. Я дал бы ему не больше 60 лет, подозревая в нем до сих пор успешного ловеласа.

– Уколом на укол: один – один! – прокомментировал он. – Счет сравнялся! Так что предпочтете?

– У вас…У нас здесь есть стандартная модель?

Собеседник стал серьезным.

– В принципе, ничего стандартного здесь нет и быть не может. – Он помассировал затылок, щелкнул пальцами, и Свет стал опять белым, только менее ярким, чем в начале нашего милого общения через стол, что столом не являлся. – Смею вам заметить, коллега, данное понятие у нас фактически табуировано. Дурной тон. Не комильфо.

Я почесал спину, хотя зуда не было.

– Но вы меня извините? С этой неловкостью «стандартной модели»? – я постарался быть язвительным. – Как дебютанта?

– Безусловно, – легко согласился брюнет.

– Для меня ведь все так странно, необычно, загадочно. Даже алогично. Сами эти комнаты. То с Тьмой и Одиночеством, теперь со Светом…

– У нас не принято так говорить – Темная и Одинокая комната, – перебил меня собеседник с самой обворожительной улыбкой. – Просто ТОК. Без расшифровки, что, согласитесь, страшно неудобно лексически.

– Лексически? – зло переспросил я, вспомнив некоторые подробности, имевшие место быть в Темной и Одинокой комнате, и те вопросы, что задавали Ананке и всякие нахальные Мойры, веретеном их по башке!

– Именно, лексически, – подтвердил брюнет, чтобы помассировать затылок, уже совсем одомашненным жестом. – Хотя, конечно, не только. Вы это наверняка уже осознали, коллега.

Как же! Все успеть, все осознать! Словно у меня было время! Словно я умер не вчера, а давным-давно! Но вслух я заявил:

– Конечно.

Что мне еще оставалось?

– Замечательно, коллега! – обрадовался собеседник, с удовольствием посмотрев на кольцо Соломона. – Еще важно не путать ТОК с процедурой Страшного суда, который и будет концом мира.

– Что вы говорите?! – воскликнул я. – Но до этого страха страшного, до этого конца концов наверняка еще не близкий свет!

– Кто знает, – усомнился собеседник. – Может, всего-то осталось десять секунд.

В его руке вдруг появились часы – настоящий брегет-«луковка», как у Онегина.

– Даю обратный отсчет! – он откинул крышку. – Десять, девять, восемь, семь…

Я ошеломленно смотрел на него через стол.

– Шесть, пять… Что ты сидишь?! – завопил он. – Прячься!

Я мгновенно нырнул под стол, что столом не являлся.

– Два, один, ноль…

И ничего не произошло… Елки-зеленые!

– Не в этот, похоже, раз, – улыбнулся мучитель. – Вылезайте, пожалуйста. Очень хорошо занырнули – просто блеск!

Я издал странный звук, но начал собираться духом, чтобы высказать все наболевшее. Как за земную жизнь, так и за эти небесные десять секунд.

– Не надо! – превентивно погрозил он пальцем. – Не горячитесь.

Я шумно выдохнул, после чего опять утвердился за столом, что столом не являлся.

– Вот и молодец! – дождался я похвалы. – Покладистость при обучении грамоте – это отлично. Только почему вы все время елозите и чешете спину?

Я разозлился еще больше.

– Возможен встречный вопрос?

– Валяйте! – благодушно разрешил собеседник.

– Почему вы постоянно массируете затылок?

– Я?! – сконфузился брюнет.

– Да. У вас болит голова?

– Ай-яй-яй, – собеседник извинительно улыбался. – Это привычка, оставшаяся с тех времен, когда у меня болела голова и прыгало давление. – Брюнет развел руки в сторону. – Что я лечил когда настойками, прописанными шарлатанами, когда кровопусканием, а все чаще чашей доброго вина. Коньяк и тост «на здоровье!», кстати, еще актуальнее, но сейчас не об этом, коллега, пока не об этом.

– Жаль, – процедил я. – Мне бы не помешало – «на здоровье!»

– Не надо сожалений! Они напрасны. Здесь мы с вами полностью здоровы. И если устаем, то только от контактов с инфернальностью. Знаете, что такое инфернальность?

Я кивнул.

– Чудесно! Поэтому вернемся к вашей спине. Что с ней не так?

Начавший седеть брюнет смотрел на меня так добро, с таким участием! Злость ушла, однако я еще сомневался: сказать правду или солгать? Но как тут юлить! Бессмысленно. Тем не менее, вздохнув, ограничился междометиями:

– Э-э-э… оно ведь как…

Собеседник продолжал благожелательно поощрять взглядом. Но, не дождавшись продолжения, спросил:

– Вы проверяете, есть у вас крылья или их у вас нет?

Он вскинул на меня взгляд приобретших удивительную голубизну глаз.

– Ну, да, – признался я. – Понимаете, вбил себе в голову…

– В голову! Шутник! – он был доволен моим ответом. – Это пройдет. Через девять дней. – Улыбка внезапно сошла с его лица. – Нет у тебя никаких крыльев, кретин! Слышишь, нет! – рявкнул он.

Свет стал тускнеть, что расстроило собеседника.

– Ну, вот! Сорри, Господи, скузи!

Свет опять набрал прежние люксы.

– Коллега, приношу вам свои душевные извинения. – В искренности его покаяния не было сомнений. – Но я полагал, что все ангельские бредни улетучились из ваших размышлений. Поверьте, вы – не ангел. Да и зачем вам им быть?! Я бесконечно их уважаю, но все же работа почтальона – пресна и монотонна, по сравнению с тем, что ждет вас. Правда, и ангелы во времена оные привлекались к специальным операциям. Апостола Петра освобождали из темницы – факт. Но когда это было – заря христианства! Дилетантство святой воды. Поверьте, теперь это не практикуется.

– Я в детстве хотел, когда вырасту, стать почтальоном, – неожиданно со слезой в голосе прошептал я, заодно вспомнив, как все было, когда ничего этого еще не было.

Собеседник поднялся из-за стола, оказавшись совсем невысокого роста. Обогнув стол, который только казался столом, он подошел ко мне, успокоительно положив руку на плечо.

– Ну-ну, перестаньте. Это даже нелепо. Плакать. Здесь! Причем не от счастья! Фи! Это же вопиющая глупость. Скакать надо от радости, кричать «ура»! А вы? – Он укоризненно, но без осуждения посмотрел мне в глаза. – Хотя все вы таковы – дебютанты.

Он опять похлопал меня по плечу и даже смахнул пылинку с хламиды, в которую облачили дебютанта, вынеся из ТОК. Я еще раз всхлипнул и сразу обрел мир с собою, хотя не преминул пожаловаться:

– Но все эти интриги, тайны, которые вы рассыпали передо мной мелким бисером… Какое-то подразделение спецназа, кольцо Соломона…

– Никаких тайн, а уж тем более интриг! – заявил он. – Вас действительно ждет очень интересная, захватывающая и творческая деятельность, подходящая вашей – заметьте, именно вашей – тонкой духовной организации.

– Правда?

– Свято!

– Но кто же вы?

– Не догадываетесь?

– Неужели?!!!

– О, нет! Что вы! – Собеседник смутился. – Я здесь отнюдь не Большой босс. Тем не менее, – брюнет приосанился и продолжил, не скрывая гордости: – Я– Референт рая!

Бумс!

– Вы теперь тоже – Референт.

Бумс!

– Именно рая.

Бумс!

– Только я – ваш Лидер, а вы – мой Стажер.

Бумс! Я чувствовал себя барабаном, по чьей натянутой коже колотил палочками лихой ударник из джаз-банда.

– Что ж… Польщен… Благодарю за доверие… Очень заманчиво… Всегда мечтал… В спецназ… Куда же еще?! Рай, значит, спецназ… – Я прекрасно понимал, что несу пургу, но ничего не мог с собой поделать. – Но что такое рай? Где он?

Я полагал его смутить, заодно избавившись от «бумсов», но не тут-то было.

– Да вот же он! – воскликнул мой Лидер.

После чего развел руками, словно раскрывая окно в новое бытие. И хлынуло! Прямо из стола, который не стол. На нас. На меня! Океаном. Затопляющим океаном восторга и счастья… Господи!

2

Темнота, какая темнота! Мело-мело, черным-черно. Ах, ах, ах… Черней здесь нету черныша, чем черный черт, стоящий у черты. Кто это сочинил? Мое! Это я сочинил про «черныша у черты», как «страшную сказку», на новогоднюю елку с водкой, маринадами и мандаринами в театральном буфете. Кстати, той ночью я по-настоящему познакомился с Маринкой. Она была чертой, а я ее чертом. Разве только Луну не спер.

– Сволочь! Ты меня слышишь, Даник? Где ты, где! Услышь! Отзовись! Ну же, подонок!..

Это вы мне?! Как забавно, если это кричат Даниле Иннокентьевичу Лаврентьеву. Или просто – Данику, как звала меня мама с чудесным именем Любовь. Вам тоже позволительно – не возражаю. Но вот откликаться на «подонка» не буду. Меня нет в домике.

И нечего сволочиться! Тоже мне – привычка. Как что, так сразу наезжают со строительством похабных этажей. Обзывают. Оскорбляют…

Но, может, не на меня кричат?! Тогда тем более махну рукой.

Лучше вспомню: о чем я так хорошо размышлял до этих воплей? Ах, да, темнота, она же чернь несусветная. В черном-пречерном лесу, в черной-пречерной избе жила черная старая женщина. Лет эдак восемнадцати. И ходила черная женщина по черному лесу в черной мини-юбке. А больше на ней ничего не было: ни черного, ни белого, ни даже красного… Или было?! Вот и я не понимаю, чего мне больше хочется? Чтобы было или чтобы не было?!

«Сударыня, вы не замужняя?» – «Нет, сударь. И пробуют, и нравится, а под венец не ведут». Такая черная доля в черном лесу. Но до какой степени черном?

Вон у Хальса на «Потрете молодого человека» насчитали сорок оттенков черного. Словно лучше сорок раз по разу, чем один за сорок раз. И потому белый кружевной воротник. Жабо? Или не жабо?

Не знаю. Может, и не жабо. Но красивое словцо. Приятно, наверное, сказать какому-нибудь гаденышу: «Эй ты, жаба! Получи в жабо!» И вложиться правой, от всей души! От всего сердца, оскорбленного хамством. Взять да врезать по самому «хальсу»!

Впрочем, что я прицепился к этому голландцу с его молодым человеком? Ха-ха, как это двусмысленно прозвучало! Прощай, Хальс! У нас что, своих чернышей не было? Были. Еще как были! Взять «ЧК».

Не «чрезвычайку», а «Черный квадрат» Казимира Малевича. Кстати, с «чрезвычайкой» дружившего. Ведь затравил поляк Северинович с подвижниками еврея Шагала. Как безыскусного маляра, чуждого его, Малевича, направлению абстракционизма. Как-никак конкурент! И бежал Марк в Европу, грустя по Витебску, но и радуясь, что не остался в нем.

Так кто он – Казимир Северинович Малевич? Негодяй, по чьему наущению Эрмитаж устроил распродажу уникальных картин всех эпох Возрождения (конкуренты почище Шагала!)? Или, елки-палки, революционный трибун? Закоперщик супрематизма, возвеличивший «пустоту пустыни»? Кто ответит?

Вам слово, маэстро Шагал! Но молчит Марк. Не хочет связываться. Понимает: не изживи его из родного дома нетерпимый Малевич, и кто знает, была бы слава, деньги, обожание? Те же фрески в соборе Фраумюнстера, что в Цюрихе. Бенедиктинская церковь, готика. На левом берегу реки Лиммат, если стоять спиной к Цюрихскому морю (озерная лужа с закормленными лебедями), и на правом, если идти к ней от вокзала.

Ну и пусть молчит. В конце концов, Шагал – это тоже только Шагал. Пусть не обессудит, но не готов я, Данила Иннокентьевич Лаврентьев, подставить грудь, защищая эти фрески, если какое-нибудь чудило заповедное набросится на них с кайлом. Да и не находится идиотов, хотя кайла немерено. Бери и пользуй, разрушая храмы. Но стоит Фраумюнстер с Шагалом на стенах. А вот в Тициана плескают кислотой.

Так, может, не так уж виноват Малевич? И «Черный квадрат» – это, да, вещь? Как там у Высоцкого: «В моей душе пустынная пустыня, так что стоите над пустой моей душой». То есть над «Черным квадратом», который и довел его, Поэта, до животных страхов. Тоже ведь являлись «люди в черном»! Как некогда Моцарту и Есенину.

И я вот, похоже, тону, гибну в «Черном квадрате», как бы глупо это ни звучало.

– Даник, откликнись! Отзовись! Тебе надо отозваться, сволочь!

Я же просил не сволочиться…

3

Если бы кто-нибудь спросил меня: «Почему ты, Данила Лаврентьев, высококлассный специалист, актуально разбирающийся в газетной верстке и профессиональном спорте, работаешь именно в этом печатном издании, за очень небольшие деньги?» – то я бы ничего не стал говорить в свое оправдание.

Я бы просто взял вопрошающего за руку (хотелось бы иметь дело с женской рукой) и повел бы его в девятиэтажное здание на проспекте Победителей. В то, что стоит раскрытой книгой между гостиницами «Юбилейная» и «Планета», будучи увенчано гигантским напоминанием – «Минск – город-герой». Через дорогу и чуть наискосок от старичка Дворца спорта, в котором вечно директорствовали взяточники-коррупционеры, ломавшие судьбы и себе, и другим.

И мы бы прошли в огромный вестибюль, с целью взлететь на лифте со скоростью мысли – никак не медленнее – на последний, девятый этаж. Там бы мы повернули не в короткий, а в длинный коридор, чтобы, прошагав добрых (при добром настроении) пятьдесят метров, оказаться у двери с табличкой «Секретариат», что так пугала находившихся в соседях у прессы инженеров-проектировщиков.

Я бы открыл дверь электронной «таблеткой» и продемонстрировал рабочий зал с большими экранами верстальных компьютеров. Затем бы сказал: «Добро пожаловать в мою конуру!», которая никакой конурой не являлась, а была вполне солидным для моего «ответственного статуса» кабинетом.

А уже там усадил бы гостью (мы ведь договорились, что это барышня, причем симпатичная – высокая, стройная, с правильными чертами лица, пухлыми, очерченными помадой губами, в общем, брюнетка с короткой стрижкой) на свой вертящийся трон. Я бы присмотрелся, определяя степень ее готовности увидеть ранее невиданное, после чего бы крикнул «Смотри!», подняв жалюзи…

И моя любимая (а как иначе, если она высока, стройна, брюнетка и стрижена с мальчишеской дерзостью?) увидела бы и поняла, почему я работаю там, где работаю, несмотря на не слишком радующий гешефт в зарплатной ведомости.

… Была бы золотая осень, солнечный день и красота, которая сразила бы наповал и Левитана с Поленовым, хотя они уж точно не профаны в пейзажных чудесах «очей очарованья».

Косогор и река Свислочь горели бы желто-красным марсианским огнем, легко добивавшим своими всполохами до нашего девятого этажа. А слева – загадки здания Музея истории Великой Отечественной войны, с обсерваторским шаром в своей конструкции. По центру – церковь, справа на холме вовсе собор, отчего он словно устремляется, как ракета, в небо. И ощущение восторга, что заставляет любую женщину, даже Маринку, лепетать прелестные глупости: «Он говорит, что это было в экстазе, но это было в сарае…»

Однако если вместо прелестных глупостей зазвучит суровая прагматика быта – «Все прекрасно – слов нет. Но неужели этого достаточно, чтобы получать в два раза меньше, чем ты бы мог иметь чистоганом в другом месте?» – я бы сразу опустил жалюзи, аннигилируя к чертовой бабушке золотую осень!

Чтобы ждать и дождаться следующей фразы:

– Ты меня не любишь…

И я бы кивнул головой.

– Да, Маринка, не люблю. Поэтому, Маринка, мы и разбегаемся.