Референт рая

Так, кстати, все и случилось. Маринка сказала свои реплики, а я – свои. Все ангелы и бесы дали бурную овацию, жалюзи опустились, и мы разбежались. Точнее, я остался на девятом этаже недалеко от надписи «Минск – город-герой» и с видами на Свислочь, а Маринка, сложив с пугающей поспешностью свои пачки и прочую балетную ерунду кандидатки в этуаль, упорхнула в какие-то Римы, Лондоны и Нью-Йорки.

Вы знаете, где это? И я нет… Так выпьем же «за балерину из кордебалета, которая по жизни нас вела».

***

Я не любил Маринку, но любил дежурить именно в первую смену. Но вовсе не потому, что жаворонок, который ни свет ни заря вскакивает с постели, поражая деланным энтузиазмом солдатика-срочника, с койки прыгающего в сапоги. Упаси Бог!

Все наоборот. Ранние подъемы мучительны, тоскливы и ужасны. Они начинают пугать еще с вечера, который, будучи испуган, теряет всю свою прелесть «раздвигаемого в бесконечность времени». А заодно и пространства, и пространства-времени.

Однако у неудобств дежурства в первую смену есть достойная компенсация. Приятно обнаружить тишину там, где обычно царит шум и гам. Приятно побыть одному в заколдованном месте, в котором общение навязывают даже неодушевленные предметы, не говоря уже об одушевленных наполовину компьютерах.

Приятно, наконец, никуда не торопиться, ибо ранних пташек, рассчитывающих сорвать банк на мудрой ставке «кто рано встает, тому Бог подает», в газетном бизнесе традиционно немного. А значит, и работы минимум. Она начнет подваливать в секретариат ближе к обеду, но в полдень утренний дежурный уже может сваливать прочь под завистливые, недоброжелательные взгляды сослуживцев.

И тут даже приятно задержаться на полчасика, чтобы пофланировать из кабинета в кабинет, потрепаться, рассказывая свежие и бородатые анекдоты. А потом, насладившись предварительным ощущением «могу», сделать то, чего не готовы позволить себе остальные. Действительно смочь.

Например, выпить кружку холодного пива на аперитив по примеру комиссара Жюля Мегрэ. А может, даже не одну или даже не пива. Благо на втором этаже раскрытой книги «Минск – город-герой» размещается чудесный магазин-кабачок. В высшей степени почтенное заведение. С вывеской «Винный погреб».

Конечно, для второго этажа название, мягко говоря, высосано из пальца. Но во всем остальном – аутентичность, ассортимент, доброжелательность дружелюбного персонала, умеренное ценообразование. Главная фишка: магазин, но со столиками и разрешенной дегустацией! Хоть ста граммами, хоть бутылками. Приятное заведение.

И тут главное не увлечься. Удастся, и тогда впереди почти весь день с его заботами, но подчас и радостями. Теми же вечерами в костюме и галстуке, когда ждет кресло в театральной ложе и можно утонуть в музыке, вторя мысленно каденциям лирического тенора: «Что день грядущий нам готовит?»

Ах! Сладкая горечь неведанного, тревожность в предчувствии роковых перемен. Сразит иль мимо пролетит она…

Но случалось и увлекаться. Еще как случалось! Причем неоднократно. Это если сбивалась душевная компания, точнее, ее активное ядро, на чью орбиту по телефонным вызовам подтягивались другие атомы. И тек в порядке «подробной дегустации» крымский портвейн или грузинский коньяк 10-летней выдержки, а вместе с ними текли когда приятные, а когда вовсе интересные разговоры.

Со смехом, спорами, локальными ссорами и глобальными признаниями в симпатиях. Но день уходил в вечер, а затем в ночь, и рождалась тоска о невозвратности бытия… Это не говоря уже о первых симптомах похмелья. Они тоже рождались.

Поэтому лучше не увлекаться. Тем более что можно вовсе не заглядывать в «погребок», прямой дорогой отправившись обедать. Или домой, в родные пенаты, до которых полчаса прогулочным шагом и все приготовлено самим поваром Лаврентьевым – спец первых и вторых блюд, остроумно работающий с мясом, рыбой и овощами, но брезгующий морскими гадами типа кальмаров. Или туда, где кормят за деньги, но с душой. А значит, тоже вкусно.

К дальневосточным азиатам, чтобы отведать свинину в кисло-сладкой карамели. Или к грузинам, лепящим хинкали и люля-пури.

А может, к «дорогому другу» Сухробу, уже сварившему говяжий бульон и пребывающему в боевой кулинарной готовности для создания «по требованию» лагмана. Или шурпы, что тоже неплохо, даже очень неплохо.

Признаться, эти мысли терзали меня с самого утра, ибо позавтракал я на скорую руку, кое-как. Но прежде еще надо было отработать первую смену.

… Я сидел за своим козырным столом с видом на Свислочь и косогор. Передо мной лежала почерканная красными чернилами распечатка хоккейной статьи молодого, но не подающего никаких надежд журналиста Андроса. Шансы повзрослеть в профессии у него отсутствовали напрочь. По крайней мере, на мой взгляд. Он писал не просто плохо – бездарно и глупо, в чем должна была вскоре разобраться и наша редактура, почему-то благоволившая к лопоухой никчемности.

Сейчас смиренная поза Андроса выражала покорную готовность стерпеть любую критику. Самую уничижительную, самую богатую на нетривиальные эпитеты. Они у меня вертелись на языке. Но я не торопился. Я пытался сдержать гнев и смотрел с этой целью в окно, удивляясь, как за одну холодную ночь увяла, опала и скукожилась вся красота золотой осени.

– Андрос! – заговорил я. – Что мне с тобой делать?

Вопрос был риторический, и Андрос это понял. Он промолчал, разумно полагая, что любой ответ пойдет ему во вред.

– Я же тебя предупреждал? Я же тебе объяснял, что больше не потерплю ни дурости, ни пошлости? Было дело?

Лопоухое чадо продолжало молчать, поникнув головой.

– Было! – сам ответил я. – И что после всех увещеваний ты написал?

– Где? – подал-таки реплику Андрос.

Я кивнул в направлении лежавшей на столе распечатки.

– Живого места нет, – укорил я. – Бери и читай вслух.

Андрос вздохнул и приступил к декламации:

– Динамовцы овладели шайбой и первыми открыли счет в матче. Это случилось…

– Стоп! Стоп!

Андрос дисциплинированно замолк.

– Ну? Ну?!!

Андрос не знал, что ответить на мое «ну». Даже реплика «гну» не пришла ему в голову. И тут я сорвался:

– Как можно открыть счет вторым или третьим?! Что вообще можно открыть вторым?

– Банку варенья, – неожиданно ответил Андрос.

Я осекся.

– Легко! Брательник мой, бывало, первым банку варенья откроет, а я уже за ним – вторым. Когда он не видел.

Мой гнев ушел.

– Тяжелое детство, – пробормотал я. – Но счет в хоккее – это не банка. Его открыть, закрыть и опять открыть нельзя. Понимаешь?

Тут в кабинет ввалился мой заместитель Егорий Мартынов. Человек богатырской, а значит, уникальной антропометрии. Рост за два метра, вес за 120 килограмм и никакой рыхлости. Атлет, хоть и не спортсмен, что поразительно выглядит за клавиатурой компьютера. На зрелище «Давид и Голиаф» приходили смотреть даже стеснительные инженеры-проектировщики. Редакция могла иметь хороший доход, работай в ее рядах человек с настоящей коммерческой жилкой.

Но что еще парадоксальней, при такой физической мощи – скрытой и явной – Егорий был гуманитарием. Начитанный и хорошо воспитанный человек, что уже совсем неожиданно для поколения 90-х. Не добрячок, как это расписано в стереотипе о больших людях, – он мог быть злым, подчас несправедливым, как и каждый из нас, – но четко знающий главное: не все можно, что необходимо. Даже если очень необходимо.

И своей силой он только устрашал и предотвращал, никогда не пользуя рукоприкладство. Егорий сам рассказывал, что первый и последний раз прибег к физической интервенции в детском саду, когда добывал для девочки с косичками конфету, заныканную наглым мальчишкой-сладкоежкой. Тот по-доброму ничего отдавать не желал, откровенно лепя горбатого. Вот тогда рыцарь слегка, как ему показалось, толкнул оппонента в грудь.

Этого «слегка» хватило, чтобы зажиливший сласть паренек улетел в противоположный угол, ударился головой о стену, выронил конфету и отчаянно зарыдал, испугав Егория этим ревом на всю жизнь. Впрочем, тот стресс компенсировал признательный взгляд девочки Иры, которая через 17 лет стала его супругой. Однако актерствовать на тему «Всех порву, как Тузик грелку» Егорий любил и никогда не пренебрегал случаями выступить лицедеем.

Поэтому, коротко и косо взглянув на Андроса, мой заместитель тут же разобрался в ситуации.

– Опять обосрался? – сразу явил конкретику своего подхода Егорий, даже не сняв наплечной сумки-котомки с изображением комманданте Че.

Андрос побледнел. Конкретики такого толка он не любил. Да и не знал лопоухий бездарь о детсадовском зароке скалообразного возмездия, зависшего над ним самым устрашающим образом.

– Что у него сегодня? – спросил Егорий.

– Динамовцы первыми открыли счет, – с удовольствием процитировал я.

– Та-а-ак… – протянул Егорий.

После чего сбросил сумку и начал снимать пальто, не забывая холодно коситься на Андроса, что навеяло щелкоперу какие-то неприятные ассоциации. Возможно, о старшем брате. А уж когда Егорий быстро и деятельно подтянул к локтям рукава свитера, выдержка покинула нашего молодого коллегу.

– Я больше не буду! Я забылся! – залепетал Андрос, по-настоящему струхнув.

Спектакль сразу завершился. Это была чересчур жалкая мизансцена. Но Егорий все-таки отвел душу в глагольных обещаниях «размазать», «раздавить», «обезглавить». Когда он то ли иссяк, то ли взял паузу, я встрял в процесс воспитания, чтобы включить «доброго следователя».

– Ладно, хватит. Андрос уже все понял. Он ведь, в конце концов, не кретин.

– Думаешь? – засомневался Егорий.

– Подозреваю, – ответил я. – Простим щегла. Знаешь, как построил свою защиту пропившего церковную казну батюшки адвокат Федор Плевако? Он просто обратился к присяжным с речью: «Господа! Вспомните, сколько раз обвиняемый отпускал вам многочисленные и разнообразные грехи. Так отпустите и вы его, хоть раз!»

– Отпустили?

– Освободили из-под стражи в зале суда.

Андрос заулыбался, что тут же заметил Егорий.

– Пошел вон!

Андрос не нуждался в повторении приказа. Ретировался он мистически быстро.

– Что с ним делать? – Егорий развел в сторону ручищи. – Может, точно оторвать ему голову?

– Невозможно, – откликнулся я. – Нельзя оторвать то, чего нет. Да и кто знает: вдруг чудо?! Иногда сукины дети кому угодно способны показать кузькину мать. Да и вообще, что значит оторвать? Тоже мне Коровьев, точнее, Бегемот! Мечта должна быть дисциплинированной. Если распуститься в мечтах, то может выйти черт знает что. Перечитай сказку о рыбаке и золотой рыбке.

– Я не особенно люблю пушкинские побасенки, – признался Егорий. – Больше лирику: «… И с каждой осенью я оживаю вновь». Каково, а? Чай не Андрос.

Егорий поцокал языком и повесил пальто в шкаф. Сегодня он оставался за старшого, а значит, имел все права на этот кабинет, стул, стол, окно и вид из окна.

Я освободил трон, и Егорий не заставил себя ждать, энергично опустив зад в вертушку, отчего кресло издало писк.

– Главная примета нашего времени – естественность неестественного и даже противоестественного, – задумчиво изрек он.

– Это ты о собственной комплекции?

– Ни в коей мере. Моя комплекция совершенно естественна, и не надо на меня глядеть с теми чувствами, с какими кольца Сатурна глядят на сам Сатурн.

– А в тех высоких космических отношениях какие-то особенные взгляды?

– Безусловно, – ответил он, раскрутившись в кресле, что заставило меня закрыть глаза. – Кольца Сатурна смотрят на сам Сатурн с завистью и даже неприязнью, близкой к ненависти. А из-за чего? Из-за объективно распределенных ролей. Вот так и ты: хочешь избегнуть неминуемого, хоть знаешь – стул не вечен. Рано или поздно он сломается, и не тебе предотвратить эту гибель хорошей вещи. Но вместо того, чтобы философски отнестись к неизбежному и неотвратимому, сказав мне: «Вращайся, дорогой друг, раз тебе хочется вращаться!» – ты волнуешься и даже злишься. Зачем? Какой в этом смысл?

– Брысь! – только и ответил я. – Кот еще не за дверью, и мышам пока сидеть под веником, а не пускаться в пляс.

– Ладно, ладно, – согласился Егорий, переместившись на менее ценный и более крепкий стул. – Что там у нас?

– Проблема грядет одна, – ответил я, анализируя план газетного номера. – Вечером надо следить за баскетболом. Он идет в номер, с колес.

Егорий скривился.

– А кому поручить? Не Андросу же – пять ошибок в трех словах.

– Проси Верочку – она умница.

– Опять все на девчонку свалим?

– Что делать? – я пожал плечами. – Бабская доля. Кони все скачут и скачут, а избы горят и горят.

– М-да, Коржавин, – кивнул Егорий и вдруг перешел на больную тему. – Вот ты говоришь, Андрос, Верочка… Почему сам перестал писать?

Конечно, я ничего не говорил ему в данном контексте ни об Андросе, ни тем более о Верочке, недавно удивившей мальчишеской стрижкой. Но я любил и уважал Егория. Он был моим человеком, моим другом, моим союзником и оппонентом в спорах.

Мы хоть и представляли разные поколения, но вышли из одной культурной песочницы, гоняя друг друга в игре «вопрос/ответ».

– Под каким номером играл Харламов?

– 17-м – что за детский сад! А Ларионов?

– Хитрец! В ЦСКА под 8-м, а в сборной СССР под 11-м. Еще такие прецеденты знаешь?

– Конечно! Михайлов – в ЦСКА под 7-м, в сборной СССР под 13-м.

– Браво, старик, браво!

– Это ладно. А ты ответь, какую картину крадет Дворжецкий из Пушкинского музея?

– Святого Луку! Хальса! Знаешь такого голландца?

– Иди ты! Портрет молодого человека. Более сорока оттенков черного. Висит в Эрмитаже. А кто играет в фильме, где Дворжецкий спер Хальса, организатора похищения?

– Басилашвили! Как он тебе у Бортко в роли Воланда?

… И вот он, Егорий, мой человек, который в беде не бросит, лишнего не спросит, как раз таки это лишнее и хватил. Вопросом через край, чем разбередил отказывающуюся заживать рану. Почему не пишу? М-да. Признать, что я не готов к любому творчеству под впечатлением от тяжелой болезни и ухода матери Маринки – Надежды, которую полюбил, как свою рано покинувшую этот мир маму Любовь?

Рассказать о том ужасе и оцепенении в осознании физического несовершенства человека? О долгих месяцах отчаянья вперемешку с робкими и быстро умиравшими надеждами? О тех месяцах, которые меня изменили, состарили, огрубили, ожесточили, а в чем-то вовсе уничтожили?

Или как поделиться историей, что произошла в словенском Бледе? Ночью, за пару недель до католического Рождества? Рядом с чудесными видами на таинственное озеро и замок, на утесе полуразрушенной временем горы? Как передать и объяснить сладость капитуляции перед роком, в которой присутствует победа совести?

– Пошли мне тяжелую жизнь, но легкую смерть, – промямлил я.

– Это не ответ, – разумно возразил Егорий. – Так мы останемся с одним Андросом.

– А Верочка? Да и вообще: пиши сам!

– Я бы рад, но не могу. И никогда не мог.

Это было правдой. Егорий – отличный газетчик-редактор, но писанина ему неподвластна. И он мудро следовал правилу «Там, где ни на что не способен, ты ничего не должен хотеть».

– А ты, Даник, мог и можешь…

– Да? – хмыкнул я, вдруг обретя почву под ногами. – Тогда слушай. Представь, какая-то деревня, а может, и не деревня, а так – элитные выселки небольшого городка. Вечер. Большая комната – гостиная. С огнем в камине, в хорошем, добротном доме. На столе десерт после ужина. Коньячок, понятное дело, всякие орешки, изюм и цукаты на закуску. Кофейник. Порезанный присахаренный лимончик. Трое мужчин. Вроде все мирно, но чувствуется напряжение. По Чехову: духота перед грозой. Причина на первый взгляд не ясна. Но если как следует приглядеться, то быстро все становится прозрачно. Один из мужчин – краснолицый толстячок, не прекращающий болтать. Что-нибудь с претензией на матерую софистику: «Правила? Что есть правила? И что есть их нарушения? Когда завтра ваши нарушения станут новыми правилами, вытеснив старые».

– Занятный толстяк, – отметил Егорий, погладив свой живот.

– Еще бы! И очень он доволен собой – просто очень. А двое других – не собеседники. Они – слушатели. Причем по нужде, а не доброй воле. Вот как-то так все неудачно сложилось. Парни находятся в этом большом доме, смотрят на огонь в камине, нехотя потягивают коньячок и не чувствуют его вкуса.

– Может, коньяк плох?

– Нет. С коньяком полный порядок, и лимончик прекрасно оттеняет аромат. Но у ребятишек разбережена внутренняя желчь. Очень быстро становится понятно, что их едва скрываемое раздражение вызывает не только словоохотливый хозяин, но и друг друга они терпят, скрипя зубами. Толстячок же не унимается. Не замечает понурых, а подчас вовсе злобных взглядов. Болтает и болтает. Теперь уже на тему, как ему повезло, что неделю назад он стал соседом столь замечательных людей, в которых он влюбился буквально с первого рукопожатия. Теперь же и вовсе не чает в них души. Интересно?

– Вроде да, – откликнулся Егорий.

– Тогда слушай дальше. Толстячок опять подливает коньячок и произносит какой-нибудь напыщенный поэтический тост с претензией на шутку: «Чистый спирт не оставляет пятен, так воздадим же должное ему!» Все церемонно чокаются, но болтунишка не угомонился. Он рассказывает, как счастлив, как ему нравится дом и этот дивный открывающийся из окна вид на голубые ели. Натуральная идиллия.

– Достанет он их, – заметил Егорий.

– Конечно, но не торопись, – попросил я. – Ибо как, уточнил толстячок, и на прежнем месте тоже все было роскошно. Ему, утонченному эстету и гедонисту, очень все нравилось. Пока не случился роковой вечер, а вслед за ним и ночь. А ведь какое было замечательное начало! С двумя своими соседями он прекрасно поужинал – «запеченное седло барашка с картофелем и овощами и прекрасное грузинское саперави», чтобы душевно коротать время у камелька за приятной беседой.

– Одобряю!

– Причем он, болтунишка, гордился собой. Ведь раньше его соседи испытывали взаимную неприязнь, но стоило явиться ему, как все прежние распри оказались забыты, и в отдельно взятом уголке земного шара воцарились мир и согласие. Даже дружба. Крепкая, мужская, не разлей вода. И все было замечательно, но тут черт дернул болтунишку за язык. Выпил он доброго портвейна, который сменил саперави, и брякнул: «Долго и много судьба гоняла меня по свету. Я по натуре непоседа и странник. Но, чувствую, нашел свое место. Оно здесь, рядом с этим мощным дубом».

– А что у нас за дуб?

– Исполин. Златая цепь на дубе том. Трудно было представить силу, которая могла бы повалить такое дерево в два обхвата. Толстячок ее и не представлял: «Пока стоит этот дуб – и я здесь!» Вот так и закончился вечер. А утром проснулся болтунишка и видит, что с деревом случилось несчастье. Повалено оно какой-то силой. То ли естественной, типа пилы, то ли неестественной, а именно роком. В любом случае, защемило у него сердце, взыграло ретивое. Быстро собрал свои вещи, а он умел их собирать очень быстро, и снялся с места. Ибо нельзя привить чайную розу к дичку. Да и подозрения о сговоре примирившихся соседей шипящей змеей закрались в его голову.

– Лучше в сердце, – «включил» редактора Егорий. – Пускай змея прокрадется в сердце.

– Уговорил: ты по змеям спец. Но вернусь к сути. Опять маялся, опять скитался наш толстячок, пока не привела его дорога сюда, в этот милый край с такими милыми людьми. И в здешние сосны с елями он верит, как в Господа. А он добрый христианин и такими заявлениями разбрасываться не привык.

– Развязка близка?

– Она рядом. Гости прощаются с хозяином и вдвоем выходят из дома, потом со двора. Вначале молчат и держатся отчужденно. Но потом оба замечают, что пялятся на ближайшие голубые ели. Роскошные, божественные ели, совсем как на картине Фридриха, где едва прорисованная кирха на заднем плане… «Через полчаса? – Через полчаса – Я беру пилу! – Я тоже! – Договорились!» И они пожимают руки, чего еще утром не могли себе представить.

– Что ж… – начал Егорий.

– Цыц! Еще не финал.

– Однако!

– Представь: наш болтунишка устало сидит за столом, но с явным удовлетворением цедит коньячок и глядит на тлеющие угольки в камине. Он производит впечатление человека, отпахавшего смену у домны и выполнившего свой священный долг. Наконец, допивает, поднимается, кричит: «Жан! Жан!» Появляется слуга. «Жан, собирай вещи, – приказывает толстячок. – Через час мы уезжаем». – «Вы уверены, хозяин?» – «Абсолютно! Спилят как минимум две ели – для надежности. Только бы я убрался». Тут болтунишка начинает хохотать, Жан к нему присоединяется. «Куда дальше, хозяин?» – спрашивает слуга. Толстячок достает потрепанную записную книжку: «Селение с романтическим названием Закоровец. В ста верстах отсюда. Две старушки. Божьи одуванчики, но люто ненавидят друг друга. Уже с полвека минимум. Справимся, Жан? Помирим дурочек?» «Где наша не пропадала!» – ответил Жан, который уже обернулся в молоденькую девчушку Жанет…

– Во как!

– А ты думал! И все называется «Демон добра».

Егорий изобразил аплодисменты.

– Недурственно, – рецензировал Егорий. – И знаешь…

– Все знаю, – перебил я. – Это – сюжет Козаченко, он рассказал его, когда неделю назад мы заседали у Сухроба. Под шурпу, плов и водочку.

Егорий помрачнел. Он расстроился за меня. Да и к Козаченко, первой скрипке нашей газеты, Егорий относился ревниво. То ли какая-то черная кошка пробежала между ними, то ли, действительно, правы те, кто верит в «войну флюидов».

Егорий понял, о чем я думаю.

– Понимаешь, Даник, он какой-то чумовой, дурашный. Матерится направо, налево, разбрасывается. Левой рукой ухо через голову чешет… Никогда не знаешь, чего от него ожидать. Да и потом, мы ведь с тобой дружим ради нас самих, а не против кого-то?

– Да, все верно, – согласился я, чувствуя какую-то неловкость.

Мое приподнятое настроение стало увядать, словно из него выдавили сок оптимизма. Плечи отяжелели, ноги налились свинцом.

– Ну что, пойдешь обедать? – спросил Егорий, доставая из котомки с профилем команданте Че свои припасы, что Ирка упаковала в «волшебную коробочку». – У меня, смотри, котлетки, жареная картошечка с лучком и сладким перчиком, соленые огурчики. Целых три крепких и, что крайне важно, три хрустящих и в меру соленых огурчика. А еще…

– Ты сюда пришел работать или жрать?

– И то, и другое, Даник, и то, и другое! – Егорий аккуратно разложил припасы. – Так какие у тебя планы?

– Спущусь в «погребок» – выпью хереса на аперитив. У них завезли крымский – «Ореанда». А он для меня всем хересам херес.

– Поддерживаю. А после? Куда двинешь обедать?

Я пожал плечами. Мне это стало безразлично.

– К Сухробу, наверное? – облизнулся Егорий. – У его плова такой дух, что в кишлаках Самарканда все стоят лицом к Минску!

– Я передам ему твои слова – будет рад.

– Да что с тобой?! – разозлился Егорий. – Тебя как в воду опустили!

– Сам не пойму. Может, на погоду реагирую, давление меняется…

В дверь коротко постучали, и в мой кабинет вошла молоденькая, высокая, стройная девушка, которая недавно остригла длинные черные волосы, превратившись в хорошенького сорванца, каким, собственно, и была.

– Можно?

– Входи, Верочка, – ответил я.

Сорванец женского пола вошел и бросил на меня какой-то странный взгляд.

– Так что там с баскетболом?

– Верочка, разбирайся с Егорием. Я отдежурил и покидаю эти стены.

– Вот как…

В ее голосе я услышал сожаление, кольнувшее меня в сердце.

– Да, Верочка, – подключился Егорий. – Он нас бросает и уходит пить херес, чтобы заесть его пловом.

– Неплохо, – одобрила Верочка. – На здоровье и приятного аппетита, – пожелала она, глядя, как я надеваю и застегиваю куртку.

– Да, наш начальник отправляется разговляться и даже чревоугодничать, о чем наверняка мечтал с самого утра. Как там в опере: «Я пью заветный яд желаний, меня преследуют мечты», – скоморошничая, пропел Егорий.

Верочка хмыкнула. Совсем молоденькая… Ай-яй-яй! Я кивнул, поднял в приветствии руку и только про себя откликнулся: «А было мне тринадцать лет…»

После чего еще раз мельком посмотрел на Верочку, на Егория, на свой рабочий стол, на снедь от Ирочки, на потускневший пейзаж за окном… Вздохнул и закрыл за собой дверь.

***

Я спустился на лифте до второго этажа. Вышел и нарочито бодро, явно противореча перемене настроения, зашагал к «погребку». Даже пытался насвистывать начало сцены «письма Татьяны», вбитое мне в голову Егорием: «Пускай погибну я, но прежде я в ослепительной надежде блаженство темное зову…»

Пройдя коротким коридором, я завернул налево и уперся в дверь с «нарисованным очагом», то есть несколькими винными бокалами, в которых кое-что плескалось. Наверняка херес. Причем крымский – «Ореанда». Но на двери скандальным пятном была пришпилена записка. «Уважаемые посетители! Наш магазин закрыт по техническим причинам до 18.00. Приносим свои извинения за причиненные неудобства. Администрация».