Имитация науки. Полемические заметки

Особый вопрос – отношение к идеологии самого К. Маркса. Он противопоставлял свою позицию позиции идеологов, но, тем не менее, остался в памяти поколений как крупнейший идеолог трудящихся классов. Можно было бы сказать, что данный случай – классический пример иронии истории. В связи с особой важностью этого пункта разъясним, что мы конкретно имеем в виду. К. Маркс не скрывал своей ангажированности, да и не имел основания ее стыдиться. В этой связи уместно напомнить, что Маркс охарактеризовал свой труд «Капитал» как

«<…> самый страшный снаряд, который когда-либо был пущен в голову буржуа (включая и земельных собственников)»[423].

Тем не менее он дистанцировался от идеологии. С нашей точки зрения, такое дистанцирование прямо вытекает из созданного Марксом материалистического понимания истории, которое создает объективные возможности отделения истины от иллюзии. (Правда, надо еще уметь этими возможностями пользоваться. К. Маркс умел.) Маркс не считал свою концепцию божественной истиной в последней инстанции. Само по себе требование конкретно-исторического анализа социальных явлений, принципиальное для марксизма, исключает комичную самоуверенность абсолютного всезнайства. Но К. Маркс был убежден в том, что он владеет методом, который позволяет в процессе развития, в исторической перспективе преодолевать иллюзии. Рискнем провести такую аналогию. Труд Коперника «Об обращении небесных сфер», конечно, содержал в себе элементы иллюзорных представлений. Так, орбиты планет Коперник полагал круговыми, а движение планет по ним считал равномерным. Прогресс астрономии позволил избавиться от этих иллюзий, но не поколебал основную идею великого ученого. Материалистическое понимание истории (при его творческом применении) дает возможность выявить скрытые пружины исторического процесса, прозреть глубину социума, хотя, бесспорно, любой конкретный анализ, основанный на принципе исторического материализма, содержит момент объективно обусловленных заблуждений, т. е. иллюзий. Дистанцируясь от идеологии, Маркс отделял себя от тех мыслителей, которые стоят на позициях исторического идеализма, т. е. закрепляют, увековечивают фундаментальную иллюзию социально-гуманитарного познания.

Признаки идеологических искажений в научном тексте

Поскольку идеология есть неустранимый момент движения научной мысли, постольку отделить идеологический компонент от неидеологического (иллюзию от действительности) можно только в процессе научного познания. Было бы нереалистичным ждать от обществоведа, что он сможет воздержаться от идеологии. Но в этом деле, как и в любом другом, имеется мера. Ее границу трудно уловить, но она объективно существует. И потому научное сообщество вправе требовать от ученого, чтобы он соблюдал эту меру, чтобы он не переходил грань между наукой и ее идеологизированной версией, иначе говоря, не пересекал границу, разделяющую идеологию и апологетику.

Сделанный нами разбор проблемы позволяет приступить к рассмотрению вопроса о том, по каким признакам можно заключить, что указанная грань нарушается.

Предположим, перед нами текст, претендующий на то, чтобы числиться по ведомству науки. С нашей точки зрения, существует один надежный признак, позволяющий с достаточной степенью уверенности утверждать, что эта претензия неосновательна. Этот признак – низкий уровень грамотности автора. Если автор имеет смутное представление о том, как правильно расставлять знаки препинания, если в тексте в заметном количестве встречаются стилистические ошибки, если к тому же и орфография хромает, можно без большого риска ошибиться заключить, что перед нами – идеологическая поделка. Что позволяет так думать? Дело в том, что наука – высший вид мыслительной деятельности, принадлежащий к сфере высокой культуры. Чтобы обрести возможность творить в науке, человек обязан овладеть общекультурными навыками, к каковым, без сомнения, относится навык грамотного письма. Человек, который в силу умственной ограниченности или недостатка трудолюбия так и не научился писать грамотно, не способен решать задачи гораздо более высокой степени сложности. Что может представить публике полуграмотный «ученый»? Да только тысяча первую версию банальностей и трюизмов, ходячих предрассудков и общих заблуждений. Искать в его текстах крупицу научной истины – напрасный труд. Он может только воспроизводить господствующие в данный момент идеологические клише.

Мы могли бы привести множество примеров, иллюстрирующих наш тезис, но не станем злоупотреблять терпением читателя, и без того, вероятно, пресытившегося перлами говорухинизма. Ограничимся одним-единственным примером. Возьмем ничем не примечательную статью В. А. Рыбакова, представляющую собой достаточно типичный образец серийной научной продукции[424]. Читая эту небольшую работу, мы наталкиваемся на следующее положение:

«Обычно в обществе функционируют и борются различные партии и, приЙдя к власти, они формируют правительство»[425].

Автор знает, что деепричастный оборот выделяется запятыми, это хорошо. Но он не ведает, что в русском языке нет деепричастия «прийдя», а это уже не очень хорошо. Возьмем другую его фразу:

«Идеология стала пониматься как нечто злобное, насильственно навязанное сознанию»[426].

Все слова написаны правильно, да и запятая на месте. Но автор явно не в курсе того, что злобной может быть собака, но никак не феномен общественного сознания (в данном случае идеология). Здесь следовало бы употребить прилагательное «зловредный», но оно явно отсутствует в лексиконе В. А. Рыбакова. Не силен В. А. Рыбаков и в вопросе о различии корней «свят» и «свет». Об этом свидетельствует следующий его тезис:

«ОсвЕщенная авторитетом нации и государства, идеология раньше или позднее превращается в автономную силу…»[427].

А теперь попробуйте прочитать вот такое предложение:

«Употребление термина “национализм” более правильным считается в его стандартном европейском смысле – как возведенный в ранг государственной политики эгоизм титульной нации»[428].

Вы поняли, что считается более правильным: термин «национализм» или употребление оного?

Мыслитель, столь недружный с родным языком, не может, естественно, продемонстрировать глубокомыслие в науке. В его статье без труда обнаруживается ряд идеологических штампов: представление о демократии как «нормальном» политическом устройстве, тезис о том, что в годы советской власти в нашей стране существовал «тоталитаризм», утверждение, что насилие, с которым было сопряжено строительство нового общества, явилось не следствием конкретных исторических обстоятельств, а прямо вытекало из программных установок большевиков и т. п. Масштабы насилия, как это вообще свойственно авторам такого уровня, гигантски преувеличиваются. В своей статье А. В. Рыбаков без тени смущения заявляет:

«Так, по некоторым данным, за период с 1918 г. по 1941 г. в нашей стране погибло 37 миллионов человек»[429].

Что это за «данные», где с ними можно ознакомиться, какова методика подсчета – о таких малосущественных вещах ничего не сообщается. Теперь представим себе, что перед нами текст, написанный грамотно и выдержанный в строгих нормах научного стиля. В таком случае весьма велика вероятность того, что идеология присутствует в нем не в качестве доминанты, а в виде аспекта, момента, стороны развивающегося знания. (Но не исключено, конечно, что под внешним лоском скрывается идейная вторичность.) Чтобы выявить этот аспект, необходимо иметь собственное видение предмета, собственную позицию, иначе невозможно отделить в чужом тексте иллюзии от реальной картины.

Из сказанного, как мы смеем надеяться, понятно, что мы вовсе не утверждаем, будто квалификация тех или иных положений в научном тексте как идеологических возможна только с позиций марксизма. Наша мысль состоит в ином: чтобы обоснованно судить о предмете, необходимо иметь отрефлексированную точку зрения, продуманную позицию. Обществовед обязан четко представлять, с кем он и против кого. Если он, как это часто бывает, склонен видеть в любой точке зрения нечто позитивное, если он равно приемлет самые различные и даже противоположные концепции, перед нами – типичная эклектика. А она не позволяет квалифицировать научные суждения на предмет их принадлежности к идеологии.

Положение обществоведа двойственно. Как ученый, он обязан «добру и злу внимать равнодушно». Но как член общества, гражданин, субъект социально-классовых отношений, он не может занимать отстраненную позицию в социальной борьбе. Профессионализм ученого заключается в том, чтобы подходить к изучаемому предмету непредвзято, всесторонне, избегая морализаторства. Однако в реальных научных текстах мы постоянно встречаемся с отступлениями от позиции чистого сциентизма, с морализирующей критикой. Наличие такой критики – верный признак наличия идеологических искажений в тексте. Чтобы не множить количества примеров, возьмем уже цитированную статью Б. В. Бирюкова. Ее пафос направлен против идеологии, которая трактуется резко отрицательно как «система превращенно-ложных представлений о некоем круге реалий»[430]. Разумеется, поход Б. В. Бирюкова против идеологии не увенчался успехом: ведь идеология, как мы пытались показать, неотделима от социально-гуманитарной науки, однако в данный момент нас интересует не это. Автор резко критически отзывается о «сталинско-брежневской идеологии», ставя ей в вину, в частности, атеизм. Увлеченный критикой, он восклицает:

«Вспомним Достоевского: “Если Бога нет, то все дозволено” – разве история тоталитарной идеологии в Советском Союзе не показала во всём ужасе реальность этого условного суждения?!»[431].

Вообще-то приведенные Достоевским слова принадлежат не ему самому, а его герою Дмитрию Карамазову. Маститый ученый, каковым, без сомнения, является Б. В. Бирюков, должен понимать разницу между художником и его героем. Кроме того, автор, проживший благополучную, наполненную творческой работой жизнь в СССР, не счел нужным пояснить, какой такой особый ужас был в Советском Союзе. И не означает ли это, что Б. В. Бирюков выступает за то, чтобы в России в школах, как в царские времена, преподавался Закон Божий? Почему автор не замечает нестыковок в своих рассуждениях? На наш взгляд, по той причине, что он оставил позицию ученого, изучающего свой предмет, и перешел на позицию обвинителя. Но это разные позиции. В науке осуждение (как и одобрение) не может быть исходным пунктом анализа, моральная оценка должна следовать в качестве вывода из беспристрастного исследования. И если порядок вещей, естественный для науки, нарушается, то это явный признак соскальзывания науки в идеологию.

Мы можем также составить представление об идеологической ангажированности автора и по его отношению к научным авторитетам. Неписаные правила научного дискурса требуют судить ученого не по тому, насколько созвучны его идеи твоим собственным, а по реальному вкладу в науку. Табель о рангах в обществоведении давно сложился, и все профессионалы понимают, кто относится к мыслителям первого ряда, кто – второго, а кто занимает более низкую позицию. Примером такого добросовестного отношения к другим авторам был, например, К. Маркс. Совершенно не приемля взглядов Т. Мальтуса, он, тем не менее, неоднократно отзывался о нем с похвалой, воздавая должное научной проницательности своего идейного противника. (Соответствующая иллюстрация нами уже дана.) Образцом принципиального отношения к другим исследователям был также М. Вебер. Если некий исследователь, который занимается изучением проблем политэкономии, игнорирует вклад в эту науку Маркса, то данный факт может свидетельствовать либо об отсутствии профессионализма, либо о такой степени идеологической ангажированности, которая явно нарушает принятые в науке нормы.

Вознесение на щит авторов малозначительных или одиозных – тоже свидетельство идеологических искажений в тексте. Позволим себе еще раз сослаться на пример из той же статьи Б. В. Бирюкова. Автор с пиететом пишет об И. А. Ильине, правда, не приводя никаких доводов в пользу такого отношения к этому автору. Мы не можем допустить, что Б. В. Бирюков не читал трудов И. А. Ильина. Следовательно, Б. В. Бирюков разделяет ту оценку фашизма, которая была высказана знаменитым русским философом-эмигрантом. Вот что И. А. Ильин писал в 1933 г.:

«Прежде всего я категорически отказываюсь расценивать события последних трех месяцев в Германии с точки зрения немецких евреев, урезанных в их публичной правоспособности, в связи с этим пострадавших материально или даже покинувших страну. Я понимаю их душевное состояние; но не могу превратить его в критерий добра и зла, особенно при оценке и изучении таких явлений мирового значения, как германский национал-социализм»[432]. (Пунктуация источника сохранена. – Р. Л.)

В той же статье читаем:

«Я отказываюсь судить о движении германского национал-социализма по тем эксцессам борьбы, отдельным столкновениям или временным преувеличениям, которые выдвигаются и подчеркиваются его врагами. То, что происходит в Германии, есть огромный политический и социальный переворот; сами вожди его характеризуют постоянно словом “революция”. Это есть движение национальной страсти и политического кипения, сосредоточившееся в течение 12 лет, и годами, да, годами лившее кровь своих приверженцев в схватках с коммунистами»[433].

Там же написано:

«Демократы не смеют называть Гитлера “узурпатором”; это будет явная ложь»[434].

Очень свежо и, главное, неидеологично смотрятся такие слова любимого героя Б. В. Бирюкова:

«“Новый дух” национал-социализма имеет, конечно, и положительные определения: патриотизм, вера в самобытность германского народа и силу германского гения, чувство чести, готовность к жертвенному служению (фашистское “sacrificio”), дисциплина, социальная справедливость и внеклассовое, братски-всенародное единение. Этот дух составляет как бы субстанцию всего движения; у всякого искреннего национал-социалиста он горит в сердце, напрягает его мускулы, звучит в его словах и сверкает в глазах. Достаточно видеть эти верующие, именно верующие лица; достаточно увидеть эту дисциплину, чтобы понять значение происходящего и спросить себя: “да есть ли на свете народ, который не захотел бы создать у себя движение такого подъема и такого духа?..”»[435].

Итак, нами выделены следующие признаки, свидетельствующие о наличии идеологических искажений в научном тексте: 1) несоответствие нормам литературного русского языка, 2) морализирующая критика, 3) замалчивание творчества крупных ученых, 4) восторженное отношение к авторам, чья репутация является дутой или имеет оттенок скандальности. Эти признаки легко диагностируются и обладают, по нашему разумению, достаточно высокой степенью достоверности. Наличие в научном тексте хотя бы одного из них свидетельствует о серьезных изъянах в излагаемой позиции. Вместе с тем это не снимает с обществоведа обязанности подходить к анализу любого научного текста конкретно, избегать априорно негативного отношения к текстам, в которых можно предполагать избыток идеологической ангажированности. Любой текст, даже если в нем обнаруживается отступление от стандартов научности, представляет интерес как документ, свидетельствующий не только о состоянии общества, но и о состоянии умов, это общество постигающих.

Мы не претендуем на то, что смогли выявить все признаки, указывающие на чрезмерную идеологическую ангажированность текста. В частности, мы не коснулись вопроса о том, как проявляется эта ангажированность в отборе фактов для анализа, в способе их интерпретации, в принципах построения теоретических моделей и т. п. Но эти сюжеты требуют отдельного рассмотрения, выходящего за рамки нашей задачи.

На платформе ультрапатриотизма (версия Б. В. Григорьева)[436]

Статья с изложением нашей позиции по вопросу о соотношении идеологии и науки стала поводом для критического выступления Б. В. Григорьева[437]. Естественно, мы восприняли этот факт с чувством удовлетворения. Значит, кому-то наша точка зрения интересна, значит, нам удалость сказать нечто заслуживающее внимания научной общественности. Именно так и развивается наука: через дискуссии, споры, обсуждения, сопоставление точек зрения. Но чтобы дискутировать продуктивно, необходимо понять, в чем заключается собственная позиция автора. В случае со статьей Б. В. Григорьева разобраться в этом непросто, потому что она переполнена не относящимися к делу частностями и случайными соображениями.

Чтобы не впасть в грех занудства, мы не станем касаться великого множества сюжетов, затронутых в некраткой статье Б. В. Григорьева. Остановимся лишь на том, что считаем главным.

Прежде всего отметим, что наш критик отрицает актуальность проблемы демаркации науки и идеологии и даже правомерность постановки такой проблемы.

Так, в одной из заключительных фраз он ссылается на высказывание «известного российского экономиста и политического деятеля Н. П. Шмелева», который писал, что России угрожает потеря Сибири и Дальнего Востока. Затем Б. В. Григорьев патетически восклицает:

«О чем же думают философы Дальнего Востока? Об актуальности “демаркации”, а не о спасении российской идеологии, философии и культуры»[438].

В общем, автор неявно упрекает нас в том, что мы думаем «не о том», т. е. тема статьи неактуальна. На это мы можем, во-первых, заметить, что некоторые дальневосточные философы уже били в набат по поводу перспективы утраты нашей страной Дальнего Востока. И один из них, представьте, – автор настоящих строк[439]. Так что упрек явно не по адресу. Во-вторых, анализ вопроса о перспективах России вовсе не исключает возможности и полезности исследования проблем методологии социального познания. В-третьих, актуальность – вообще категория в значительной мере субъективная. Для одного актуальна проблема мелкого жемчуга, для другого – жидкого супа. В-четвертых, если тема демаркации науки и идеологии кажется Б. В. Григорьеву не заслуживающей внимания, зачем тогда он написал статью больше чем на печатный лист в опровержение нашей позиции?

Последовательность вообще трудно считать достоинством статьи Б. В. Григорьева. Так, в аннотации он заявляет:

«Идеология рассматривается как равноправное духовное явление общественной жизни и истории наряду с мифологией, философией и наукой»[440].

Итак, понятно. Есть наука, а есть то, что существует наряду с ней, т. е. вне науки, и один из таких духовных продуктов – идеология. Тогда проблема демаркации науки и идеологии в научных текстах является надуманной. Но далее автор пишет:

«В науке есть своя идеология, а идеология может быть и научной»[441].

Таким образом, получается, что наука и идеология все-таки не рядоположены, а внутренне связаны. В этом случае вопрос о разграничении науки и идеологии не кажется таким уж схоластическим.

Как не является схоластическим и вопрос о соотношении идеологии и апологетики. Наша позиция в данном пункте предельно ясна: идеология существует внутри науки как закономерно обусловленная иллюзия. Апологетика – как нечто внешнее по отношению к науке, как идейная установка, вытекающая не из самой науки, а из ее функционирования в системе общественных отношений.

Что противопоставляет Б. В. Григорьев нашей точке зрения? По существу ничего. Вместо аргументации – бессодержательная риторика[442]. Автор изо всех сил стремится убедить нас в том, как глубоко антипатичен ему марксизм-ленинизм, который

«упразднил и муки совести, сначала – религиозной, а затем – вообще любой»[443].

Читатели, таким образом, должны поверить в то, что марксисты – люди, лишенные совести. Такая ошибка в логике называется «кто слишком много доказывает, то ничего не доказывает».

Что касается вопроса об идеологии и мифологии, то мы противопоставляем свою точку зрения взглядам тех авторов, которые склонны эти явления отождествлять. Например, взглядам Б. В. Бирюкова. Б. В. Бирюков пишет:

«Вместо термина “идеология” (или наряду с ним) мы будем использовать термин “мифология”»[444].

Когда один термин можно заменить другим, это означает, что они синонимичны. Не так ли? Но Б. В. Григорьев почему-то утверждает, что Б. В. Бирюков не считает понятия «идеология» и «мифология» тождественными. Утверждает вопреки очевидности. Мы не в силах объяснить этот факт.

Какова собственная точка зрения Б. В. Григорьева по этому вопросу? Он пишет:

«Вряд ли можно окончательно разделить “миф” и “идеологию”, как это пытается сделать Р. Л. Лившиц»[445].

Извините, но из чего следует, что мы считаем предложенное нами решение вопроса окончательным? Зачем нам приписывается такая несуразная претензия?

Мы выдвинули определенную гипотезу. Она заключается в следующем: идеология – объективно обусловленная иллюзия, миф – продукт мысленного конструирования, идеология существует благодаря очевидности, мифология – вопреки ей. Б. В. Григорьев прямо соглашается со вторым положением и фактически не оспаривает первого. Тогда в чем же состоит наше заблуждение? На этот вопрос ответа мы не нашли, нам лишь сообщается, что

«миф – более древняя семантическая реальность, чем идеология»[446].

Читателям научных журналов по социальным и гуманитарным проблемам об этом, конечно, ничего не известно. Не ведают они и о том, что

«мифы могут если не создавать, то понимать многие, а идеологию – только специалисты, ибо она требует особой грамотности, т. е. культуры»[447].

Б. В. Григорьев, конечно, вправе считать, что статья в научном журнале – самое подходящее место для воспроизведения общих мест, мы же со всей откровенностью заявляем, что не разделяем такой точки зрения.

Не станем мы спорить с утверждением, что

«и в основе мифа, и в основе идеологии лежит ориентация и идеализация»[448].

С нашей концепцией такое утверждение вполне совместимо. Вопрос ведь в другом: каким особым способом выполняет свою ориентационную функцию мифология в сравнении с идеологией?

У нашего оппонента есть какие-то возражения по существу предложенной нами гипотезы? Нет, таких возражений мы не нашли. В таком случае, зачем копья ломать?

Еще трудней нам понять, зачем Б. В. Григорьев делает такое заявление:

«<…> С логической точки зрения, а тем более с исторической, разделить идеологию и мифологию, а также идеологию и апологетику – невозможно»[449].

Но если эта задача невыполнима, тогда за нее не стоит и браться. Ну, а если взялся, необходимо давать собственное решение проблемы, альтернативное тому, которое является объектом критики. Есть такое решение у Б. В. Григорьева? Нам его отыскать не удалось. Быть может, другие авторы окажутся удачливее нас.

Наша статья о демаркации науки и идеологии носила не общетеоретический, а прикладной характер. Мы решали практическую задачу: отыскать относительно легко диагностируемые признаки, по которым можно заключить, что в том или ином тексте идеология, так сказать, подавила науку. Нами выявлено четыре таких признака: низкий уровень грамотности автора, морализирующая критика, замалчивание творчества крупных ученых и опора на сомнительные авторитеты (незначительные или одиозные).

Чем на это ответил наш оппонент? Он, конечно, не удержался от новых эскапад в адрес марксизма, походя обвинил нас в «марксистской апологетике» – что ж, нам к таким вещам не привыкать. Заодно уличил нас в недостатке грамотности. Так, он нашел стилистическую погрешность в выражении «смотрятся слова»[450]. Хорошо, допустим Б. В. Григорьев в данном пункте прав[451]. Но что это доказывает? Да только то, что он применил предложенный нами критерий к анализу нашего текста. Таким образом, строгий судия нашу гипотезу фактически подтвердил. Б. В. Григорьев, далее, обнаружил в нашей статье и морализирующую критику. За таковую он счел иронию[452]. Не станем отрицать: мы нередко используем оружие иронии в своих работах, нормы научного дискурса таких вещей не запрещают. Предположим, ирония действительно есть разновидность морализирующей критики[453]. Но в таком случае Б. В. Григорьев вновь использовал наш критерий. Замечательно! Наша гипотеза работает.

Третий и четвертый критерии можно рассматривать как две стороны одного и того же критерия. В обоих случаях речь идет об отношении к авторитетам.

И главный пункт, по которому наши точки зрения кардинально разошлись, – отношение к И. А. Ильину. Именно здесь наиболее отчетливо проявилась та система идейных координат, в которых мыслит Б. В. Григорьев. Самое подходящее название для нее – ультрапатриотизм.

С точки зрения нашего оппонента, И. А. Ильин –

«русский философ масштаба Н. Бердяева, С. Франка»[454].

То есть, как следует из контекста, очень крупный философ. Нам приходилось встречать немало образованных, умных людей, которые, подобно Б. В. Григорьеву, говорят об И. А. Ильине с восторженным придыханием. Честное слово, в таких случаях нам всегда хотелось задать вопрос: «Коллеги, а вы сочинения И. А. Ильина читали? Вы действительно разделяете его идеи, его социальный идеал?». Нам эти труды изучать приходилось, хоть мы не можем сказать, что сие занятие способно доставить большое удовольствие. Да, И. А. Ильину нельзя отказать в красноречии, но читать его работы крайне нелегко по причинам морально-психологического свойства. Его статьи и книги переполнены исступленными проклятиями в адрес советской власти, большевиков, марксизма, коммунизма… Его пером водит сама ненависть, он просто заходится от злобы. Такая концентрация негативных эмоций утомляет, раздражает, угнетает и подавляет.