Имитация науки. Полемические заметки

Интересно, какое слово более точно подходит для обозначения того образцового общежития, которое соответствует взыскательным критериям С. А. Королева: притон? вертеп? Или, быть может, более элегантно: дом всеобщей терпимости?

А теперь поставим вопрос: хотел бы сам С. Королев проживать в подобном общежитии? А как он отнесется к перспективе поселения в нем его сына (дочери)?

Труд С. А. Королева – это, в сущности, не научное исследование, а развернутая до размеров статьи инвектива. Обвиняемой стороной является власть, контуры которой никак не определяются. Член оперативного комсомольского отряда – агент власти, вахтер, дежурный администратор – тоже. Но такое безразмерное толкование власти не приближает нас к пониманию реальных процессов, а отдаляет от него. Некоторые высказывания С. А. Королева можно понять в том смысле, что он противник любой власти. Но это позиция явно контрпродуктивная, потому-то в статье она последовательно и не проводится. Общий пафос сочинения С. А. Королева состоит в осуждении вполне конкретной власти, а именно советской, использовавшей «регламентирующие технологии». И вахтеры, и дежурные администраторы общежитий превращены волею автора в ответчиков именно за эту власть. Почему автор решил прибегнуть к такому грубому упрощению? Думаю, всё дело в том, что иначе невозможно было бы выполнить то идеологическое задание, которое он сам себе дал: заклеймить общежитие советских времен как явление невообразимо ужасное, гнусное и отвратительное.

А возьмем его трактовку мотивов поведения, как сейчас принято говорить, участников социальной интеракции. Он считает, что власть (не забудем, что на самом деле администрация общежития) лицемерит, предъявляя студенту завышенные, явно невыполнимые требования. А студент отвечает на это лукавством, для вида произнося формулы покаяния в тех случаях, когда власть этого требует. В итоге

«апофеозом взаимной согласованной фиктивности стала реанимация давно, казалось бы, ушедших в небытие симбиотических отношений господина и холопа»[463].

Ну почему не вассала и сюзерена? Не вождя племени и рядового общинника? Как вообще С. А. Королев ухитрился отыскать отношения господства и подчинения в обществе, главным принципом организации которого являлся как раз эгалитаризм? В обществе, где было официально принято (и воспринималось как вполне естественное) обращение «товарищ», люди, если верить С. Королеву, делились на господ и холопов. Ну, а как дело обстоит в том обществе, где официальным обращением является «господин»? И с помощью какого социологического рентгеновского аппарата С. Королев обрел способность прозревать мотивы людей? На каком основании он утверждает, что выражения сожаления о совершенных проступках, которые встречаются в изученных им объяснительных записках, являются неискренними? Приведенное им объяснение Р-ка В. мне, например, кажется вполне чистосердечным. Еще бы: молодой человек хотел выручить юную любительницу «сексуальной практики», в итоге она оказалась в стороне, а он за свое простодушие и доверчивость вынужден был отдуваться. И я верю, что «всё то, что он передумал после этого случая», для него действительно стало «залогом неповторимости его в будущем в любых формах».

Любая теория, если она претендует на научность, находится в согласии с принципом (бритвой) Оккама. Это означает, что при объяснении фактов ученый всегда использует гипотезы простые и естественные. Апологет же прибегает к гипотезам сложным и искусственным. В статье С. А. Королева мы читаем:

«Если в хрущевское время игра в карты еще могла стать причиной исключения из университета, то в “период застоя” наказание чаще всего ограничивалось тем, что представители администрации здесь же, на месте, изымали орудие нарушения (карты), а нарушителям приходилось писать покаянные объяснительные записки»[464].

О чем говорит такая эволюция? Человек, не получивший гранта РГНФ на написание статьи об эрозии регламентирующих практик, скажет: «Мы видим перед собой общее смягчение регламентации, что в полной мере согласуется с тенденциями на уровне макросоциума». Но С. А. Королев такой грант получил, а это ко многому обязывает. И вот он сочиняет типичную ad hoc теорию:

«В большинстве случаев власть вовсе не стремится выявить фиктивность подчинения индивидов, максимально жестко покарать нарушителей и в конечном счете преодолеть эту фиктивность. Скорее она стремится сохранить благопристойное статус-кво»[465].

Какая, извините, фиктивность подчинения, если право на исключение из вуза за художества в общежитии было вполне реальным и в некоторых случаях действительно применялось?

Развивая свою концепцию, С. А. Королев продолжает:

«Готовность власти принять на веру некие, очевидным образом фиктивные объяснения или делать вид, что она их принимает, несомненно, следует воспринимать как один из признаков одряхления власти и снижения ее эффективности»[466].

Остается тайной С. А. Королева, как он (спустя три десятилетия после произошедших событий, на основании одного только изучения документов) выработал у себя способность отделять «очевидным образом фиктивные объяснения» от объяснений истинных. Но это не самое главное в данном пассаже. Главное – тезис об одряхлении власти. А не приходила ли С. А. Королеву в голову простая мысль, что дело может быть и не в одряхлении, а в возмужании, обретении зрелости, выявлении глубинной сути, наконец? Одно дело – жизнь в окопах, жизнь на грани голода, в непрерывном изматывающем напряжении, которая выпала на долю первых поколений советских людей. Другое – жизнь в относительном комфорте, характерном для «эпохи застоя». Ведь именно в эту эпоху советские люди получили возможность воспользоваться плодами цивилизационного рывка, совершенного в первые десятилетия советской власти, плодами одержанной ими Победы. В старых крестьянских семьях суровый дед ударял ложкой по лбу того ребенка, который, не выдержав, без команды начинал есть из общего блюда. В типичных советских семьях «эпохи застоя» чадолюбивым родителям приходилось упрашивать детей: «Скушай еще ложечку за папу. А вот еще ложечку за маму». Такая эволюция – одряхление или как?

С. А. Королев приводит ряд умилительных примеров шалостей студентов, за которые им пришлось писать объяснения: кто-то кидался снежками, кто-то играл в футбол во дворе общежития и т. п. Читатели должны проникнуться возмущением по поводу самодурства власти, считающей такие невинные поступки нарушением порядка. Какова эмпирическая база обобщений С. А. Королева? Как он сам нам сообщает, по преимуществу объяснительные записки студентов. Совершенно естественно, что авторы этих документов сознательно преуменьшают свою вину и изображают дело в выгодном для себя свете. С. А. Королев запискам безоговорочно верит. Но почему читатели журнала «Свободная мысль-XXI» должны проявлять такую же детскую доверчивость?

Вот еще характерный пассаж из анализируемой статьи. Автор приводит такой факт: некий студент рядом с плакатами к ленинским дням вывесил плакат «Смерть мухам!». Дежурный администратор этот плакат снял. Никакого комментария к этому эпизоду С. А. Королев не дает, но из общего контекста можно заключить, что действия дежурного администратора он осуждает. Ну а что бы он сказал, если бы в наши дни в студенческом общежитии или в каком-то другом месте некий остроумец повесил рядом с портретом одного весьма популярного политика современной России изображение крысы? По-моему, упомянутый дежурный администратор, хоть он наверняка «академиев не кончал», смекнул бы, что есть вещи, над которыми смеяться нельзя. Или для С. А. Королева таких вещей не существует?

В целом при оценке поступков студентов автору явно присущ, так сказать, оправдательный уклон. А вот в суждениях о действиях представителей администрации общежития (которую он упорно именует властью) столь же явно виден уклон обвинительный. Действия этой «власти» рождали, если верить С. А. Королеву,

«страх рядовых студентов, страх людей, с рождения привыкших жить не по законам, а по понятиям, идеологическим нормам и инструкциям и не имевших возможности опереться на какие-то юридические механизмы»[467].

Итак, нам предлагается принять на веру, что советские люди жили «с рождения» по «идеологическим нормам и инструкциям». Но это не что иное, как либеральная клевета на советское общество и советский тип жизнеустройства. Истина заключается в том, что в советском обществе, как во всяком традиционном обществе, главным регулятором социальных отношений была мораль. Правовой регулятор играл роль вспомогательную. Естественно, что нормы морали получали идеологическую санкцию, которая сродни санкции религиозной. Разумеется, речь идет об освящении принципов, базовых норм, но уж ни в коем случае не об «инструкциях». «Инструкции» тут приплетены для красного словца. Моральные нормы, коими руководствовался в своей жизни обычный советский человек, приравнены в приведенном пассаже к «понятиям», по которым жили и живут уголовники. Если такой прием есть образец научной добросовестности, то что тогда считать подлогом?

Попробуем снять идеологические очки и взглянуть на факты, приведенные С. А. Королевым, без предубеждения. Что мы увидим? Говоря в общем, перед нами предстанет картина социального и морального единства студенчества и администрации. Мы увидим, как в микросоциуме общежития проступают главные черты советского общества периода его зрелости: неконфликтный тип отношений между людьми, настрой на созидательный труд (т. е. в данном случае учебу), консенсус относительно базовых ценностей и т. п. Изучая процесс в динамике, мы заметим, как система эволюционирует в сторону большей терпимости, смягчения отношения к несерьезным проступкам. Нельзя не заметить также, что сам по себе уровень девиантности был весьма невысоким; наиболее серьезным проступком являлось оставление друга (подруги) на ночь. Ни разбоев, ни грабежей, ни наркомании, ни пожаров – всего того, чем изобилует жизнь в общежитиях при «демократической» власти, тогда не было и в помине. Но С. А. Королев желал увидеть «эрозию регламентирующих технологий» – и прозрел-таки, что хотел.

Идеологическая зашоренность настолько мешает нашим обличителям тоталитаризма видеть реальность, что они утрачивают всякую осторожность и поднимают вопросы, о которых благоразумней было бы помолчать. Так, в «тоталитарные времена» паспорт требовалось предъявлять только при покупке билета на самолет. В благословенные демократические – и на поезд тоже. Во времена господства «регламентирующих технологий» дежурный милиционер (без оружия) находился только в официальных приемных государственных учреждений. Когда же над нами воссияло солнце свободы, мы получили удовольствие лицезреть в холлах практически всех официальных зданий бравых, хорошо упитанных мужчин, обвешанных оружием, как новогодняя елка украшениями. А страна, которая для всех наших адептов свободы является светочем демократии и прогресса, ввела обязательное массовое дактилоскопирование въезжающих иностранцев. Такая вот «эрозия регламентирующих технологий».

Каков вообще смысл обращения к истории – будь то история политических отношений, экономики или быта, как в статье С. А. Королева? Любое историческое исследование есть послание современникам. Мысленно погружаясь в прошлое, ныне живущие поколения людей должны извлечь урок для себя. Поскольку в современной России избытка поводов для оптимизма не наблюдается (о чем самым красноречивым образом говорит демографическая статистика), главная задача идеологической обслуги правящего режима – напугать людей прошлым. Нас запугивают ужасами прошлого, чтобы мы смирились с кошмаром настоящего. На протяжении многих послесоветских лет народ заставляли содрогаться от ужасов ГУЛАГа, но после опубликования достоверных данных по этому вопросу, после обретения опыта жизни в условиях реально сложившегося в России бандитского капитализма страх стал явно ослабевать. Наиболее рьяные исполнители идеологического заказа продолжают пугать народ уравниловкой. Но для десятков миллионов граждан, выбитых «реформами» из колеи нормальной жизни, знаменитая советская уравниловка не кажется ныне таким уж абсолютным злом. Власть явно нуждается в изобретении новых страшилок. Статью С. А. Королева следует рассматривать как творческий поиск именно в этом направлении.

Показательно, что С. А. Королев не посчитал нужным коснуться вопроса о социальном составе студентов, проживавших в общежитии МГУ. Если бы он такой анализ провел, то обнаружил бы интересную картину: в этом престижном учебном заведении учились выходцы из всех слоев советского общества. Поинтересовавшись местом проживания родителей студентов, С. А. Королев мог бы убедиться в том, что в МГУ учились представители всех регионов огромной страны. В этом и состоял реальный демократизм советской системы образования и советского типа жизнеустройства в целом. Да, правила проживания в общежитии были довольно строгие. Но свойства власти тут абсолютно ни при чем. Эти правила диктовались объективными условиями сосредоточения значительных масс молодежи на малом пространстве. Они не выдумывались идеологами, а создавались практиками, несущими реальную ответственность за порученное дело. В иных условиях существовали и иные правила. Теоретически рассуждая, нормы, регулирующие жизнь в общежитии, можно было существенно смягчить. Для этого требовалось предоставить каждому студенту комнату с отдельным входом. Тогда не надо было бы регламентировать время прихода, правила приема гостей и т. п. Но как в таком случае сохранить плату за проживание в общежитии на уровне полутора советских рублей в месяц?

Вообще сам по себе институт общежития советских времен – интереснейший предмет изучения. Советское общество сумело решить задачу сверхускоренной модернизации во многом благодаря этому типу жилища. Трудно себе представить, как можно было бы без общежития на деле обеспечить равенство шансов на образование жителей крупных городов и мелких поселений. Без общежития нельзя было бы и реализовать принцип бесплатности образования. Общежитие – важнейший элемент жизнеустройства советского типа; этот элемент, как и весь советский опыт, еще будет востребован в период новой мобилизации, к которому Россия под мощным воздействием внешних и внутренних факторов движется. Впрочем, есть и альтернатива мобилизации – исчезновение с политической карты мира, гибель русской цивилизации. С кем вы, мастера культуры?

Приложения

Приложение 1

Не пожелавший прозреть[468]

16 июля[469] завершилась жизнь члена-корреспондента РАН Михаила Николаевича Руткевича – видного советского социального мыслителя, автора сотен трудов по философии и социологии, в том числе классического учебника по диалектическому материализму. Не стало ученого, который не запятнал себя ни изменой своим научным принципам, ни угождением антинародной власти.

Поведение советских обществоведов в конце 80-х – начале 90-х гг. – зрелище, не лишенное занимательности. Убеленные сединами ученые мужи, проевшие зубы на апологетике марксизма, составившие себе на этом свое имя, добившиеся известности и весьма неплохого социального статуса, достигшие определенного материального благополучия, вдруг стали разом прозревать. Профессора, членкоры и даже академики вдруг обнаружили, что марксизм – вовсе не научная доктрина, которая глубоко раскрывает законы существования и развития общества, прокладывает пути создания справедливого общественного устройства, при котором будет уничтожена противоположность бедности и богатства и вместе с ней и эксплуатация человека человеком, а стихийные силы социального развития будут поставлены под разумный контроль. Марксизм, оказывается, – не истина и даже не ее часть, а системное заблуждение. Марксизм, как внезапно открылось его вчерашним приверженцам и защитникам, – механистическое учение, игнорирующее человека и приносящее его в жертву безличной стихии. И по этой причине марксизм несовместим с гуманизмом. К тому же Маркс требует экспроприации экспроприаторов, что тоже не может быть совмещено с гуманизмом. В общем, всюду клин.

Все аргументы против марксизма, которые оказалась в состоянии выработать буржуазная наука за полторы сотни лет его существования, были в той или иной комбинации, с той или иной степенью полноты воспроизведены советскими обществоведами. Как раз теми, которые всю свою сознательную жизнь занимались отстаиванием «вечно живого марксистско-ленинского учения» и критикой «методологически порочного буржуазного обществоведения».

Вообще говоря, эволюция взглядов ученого – вещь вполне естественная, более того, практически неизбежная. Но одно дело – развитие определенных идей, и совсем другое – полный отказ от них, радикальный разрыв с прежними представлениями. История мировой философии знает немало примеров более или менее существенной корректировки первоначальных взглядов и один-единственный пример их коренного пересмотра. Я имею в виду, конечно, переход И. Канта с точки зрения механистического материализма на позиции агностицизма. Когда это случилось, Канту было 46 лет, и это до сих пор вызывает удивление: обычно в таком далеко не юном возрасте люди уже не способны принципиально изменить свое мировоззрение.

История отечественного обществоведения явила миру нечто дотоле совершенно невиданное: одномоментное массовое прозрение людей в возрасте за пятьдесят, за шестьдесят, за семьдесят и даже за восемьдесят лет! И сколько бы неофиты антимарксизма ни убеждали нас в том, что прежде они, «отгороженные железным занавесом от объективной информации», искренне заблуждались, а вот только теперь обрели свет истины, веры им нет. Можно ли себе представить, чтобы Дарвин под конец своей жизни отказался от идеи эволюции и стал доказывать истинность библейской версии происхождения человека? Или попробуйте себе вообразить Эйнштейна, который под старость лет признал специальную теорию относительности ошибочной.

Наука как социальный феномен безлична и потому бесстрастна. Но наука как человеческая деятельность глубоко личностна, это непрерывно извергающийся вулкан человеческих страстей. Истина в науке обретается только так: через мучительные искания, сомнения, столкновение позиций, взаимную критику. Если ничего этого нет, остается пустая форма, восковой муляж, видимость без сути. Ученый – не тот, кто умеет писать статьи и монографии, отвечающие всем канонам жанра, а тот, кто стремится к истине. В науке есть, конечно, уровень формального ремесла, но этим уровнем она не исчерпывается. Весь вопрос в том, на что направлено это мастерство – на постижение действительности или на цели, не имеющие отношения к науке как таковой.

Специфика социальной науки состоит в ее идеологической ангажированности. Об этом прямо и откровенно писал еще Т. Гоббс. Но нет никаких оснований сводить всю социальную науку к идеологическому обслуживанию интересов тех или иных классов, тем более к идеологическому обеспечению текущей политической практики. Специфика положения ученого обществоведа состоит в том, что он вовлечен в социальную борьбу и находится в то же время «над схваткой». Он должен видеть дальше и глубже того, чем это требуется для принятия сиюминутных политических решений. Он обязан понимать больше, чем остальные участники битвы, иметь целостный образ реальности в ее развитии. Но всё это возможно в том и только в том случае, если ученый искренне верит в те идеи, которые он отстаивает. Без такой веры наука превращается в служанку политики, в заложницу конъюнктуры.

Ученому, который сегодня с жаром защищает то, что с энтузиазмом ниспровергал еще вчера, кажется, что он поступает очень практично. В действительности он действует не практично, а прагматично: извлекает сиюминутную выгоду, но теряет главное. Как бы это банально ни звучало, основной капитал ученого – репутация. Если ученый заработал репутацию человека, искренне стремящегося к истине, то в этом случае написанные им труды потенциально бессмертны. Созданные им теории – не идеологическая стряпня на потребу дня, а заслуживающие самого серьезного внимания конструкции. Даже если они представляют собой системное заблуждение, они будят мысль и заставляют видеть вещи в неожиданном свете. Опыт размышлений такого ученого является поучительным в любом случае – разделяем мы его идеи или нет.

Тот, кто вступил на скользкую дорожку «прозрения», по собственной воле вычеркнул себя из числа добросовестных ученых. Следовательно, его труды будут вскоре забыты. Ну кому могут быть интересны теории, в которых рассуждения подогнаны под заранее известный ответ?!

М. Н. Руткевич – один из тех отечественных обществоведов, который отказался присоединиться к толпе «прозревших». Его труды, написанные в последние годы, являются продолжением и развитием трудов, созданных тридцать-сорок лет назад. В последних работах он использовал тот же методологический инструментарий, который с успехом применял тогда, когда еще только вставал на стезю социального теоретика. Многие торопыги сочли гибель советского эксперимента доказательством устарелости марксизма. Но М. Н. Руткевич не стал пополнять ряды «разочарованных». Будучи человеком истинно мудрым, он здраво рассудил, что это далеко не первый и не последний случай упадка и регресса в истории человечества. Россия в результате «реформ» вступила в полосу деградации, но разве из этого следует, что марксизм – ложная теория? Разве то, что случилось с нашей страной, отменяет глубинные законы социальной эволюции, открытые К. Марксом? Антагонизм труда и капитала изменил формы своего проявления, но никуда не исчез, а если брать всемирный масштаб, то еще больше обострился. Стихийность развития капитализма никуда не девалась, опасность разрушительных срывов в эволюции человечества не только не ослабла, но еще более усилилась. Мы видим, как исторический горизонт всё более затягивается тучами, мир и вместе с ним Россия вступает в полосу глобальной нестабильности. И вообще марксизм хоронят чуть ли не с первого дня его возникновения. Но после очередных похорон оказывается, что марксизм жив. Другим социальным доктринам похорон никто не устраивает. Они тихо испускают дух, всеми забытые. Марксизму такая участь явно не угрожает. Так что какой, спрашивается, резон отвергать истинную теорию ради очередных модных заблуждений?

Мы живем в очень негероическую эпоху. Сервильность возведена в ранг добродетели, а принципиальность кажется глубокой архаикой. Теоретическая смелость подменяется псевдонаучным эпатажем. Никто не готов взойти на костер за свои убеждения, тем более что и убеждений-то нет, вместо них – правдоподобные гипотезы. И вот в такой обстановке жил и действовал человек, для которого научная истина – не предмет постмодернистской игры, а цель и смысл жизни. Конечно, он будет восприниматься как некий мастодонт, как «реликт проклятого тоталитарного прошлого». В лучшем случае его творчество будут замалчивать, в худшем – подвергать снисходительным насмешкам. Но будущее, как это ни парадоксально звучит, за такими мастодонтами. За учеными, которые в смутные годы массового ренегатства не поддались соблазну смены вех, и тем самым сберегли свою научную честь и вместе с нею честь творческого марксизма.

Приложение 2

Философско-методологические проблемы воспитания детей преконцепционного возраста[470]

В настоящее время педагогика находится в процессе непрерывного расширения своего проблемного поля. Так, вполне утвердилось в своих правах и обрело прочный статус такое направление в педагогике, как воспитание взрослых, – андрогогика. Предметом пристального внимания стал младенческий возраст, ранее находившийся на периферии научного интереса педагогов. Множится число исследований, посвященных воспитанию детей в процессе их внутриутробного развития, – пренатальная педагогика. Значимым результатом научных изысканий пренатальных педагогов является открытие того факта, что положительные эмоции матери, вынашивающей плод, оказывают непосредственное позитивное воздействие на эмоциональный статус будущего ребенка, способствуют формированию у него адекватных ценностных установок. В сущности, современное состояние науки подводит научное сообщество к следующему логичному шагу – расширению проблемного поля педагогики на период до зачатия, т. е. на преконцепционный период жизни человека (от лат. conceptio – зачатие).

Настоящие заметки имеют своей целью сформулировать основные философско-методологические проблемы, возникающие при таком расширении проблемного поля педагогической науки.

Главное возражение, которое может быть выдвинуто против выделения преконцепционной педагогики в качестве самостоятельного направления исследований, заключается в отрицании существования самого предмета воспитания, т. е. детей. Такое отрицание, без сомнения, базируется на философско-методологической базе наивного реализма, давно отвергнутой современной наукой. Современный уровень исследований позволяет вполне обоснованно утверждать, что видимое отсутствие объекта – вовсе не свидетельство его небытия. В противном случае науке пришлось бы расстаться с большей частью научных абстракций, не поддающихся верификации. Если бы наука стояла на позициях наивного реализма, она была бы до сих пор вынуждена считать, что Солнце вращается вокруг Земли и что между арбузом и ягодой существует глубокое качественное различие.