Имитация науки. Полемические заметки

Итак, приведя совершенно излишние для понимания сути дела подробности, А. П. Герасименко скороговоркой делает замечание, которое, судя по всему, и составляет смысловое ядро всей его статьи. Вот это малосущественное различие и есть «европейская антиномия прав человека», то самое «идеологическое распадение европейского юридического мировоззрения, когда в нем начинают преобладать правовые идеологии радикальных ориентаций левого или правого толка». С какой стати нежелание американцев связывать себя конкретным перечнем прав ведет к преобладанию радикализма, никак не объяснено. (Да и объяснено быть не может, поскольку такое преобладание – целиком продукт творческого воображения А. П. Герасименко.)

Автор, нисколько не жалея читательского времени, информирует нас о том, что первые американцы говорили на английском языке, жили «по христиански» (орфография источника. – Р. Л.), что через 11 лет после (принятия) Декларации (о независимости) приняли Конституцию, что в Соединенном королевстве ее нет и до сих пор, что через 4 года после принятия Декларации понадобилось принять 10 поправок (с. 143).

По ходу дела нам также сообщается, что

«небезызвестный историк и литератор Г. Адамс (из той династии Адамсов, среди которых два президента США), называл себя христианским консервативным анархистом. В этих же словах, полвека спустя, определил свою позицию П. Сорокин – русский юрист и социолог, участник революции 1917 г., нашедший приют в США после изгнания из России…» (с. 140).

Из статьи мы узнаем и то, что

«некая О. Гуже, обнародовавшая <…> Декларацию прав женщины и гражданки, была казнена» (с. 143).

Или вот такой пассаж:

«Заметим – хотя к этому времени на английской родине правам человека перевалило за 500 лет, взлелеявшие их (а может – взлелеянные ими) британцы не только не поддержали свободу, равенство, братство французов, а стали их главными и злейшими врагами в нескольких военных коалициях и в конце-концов (орфография источника. – Р. Л.) победили при Ватерлоо» (с. 142).

За ним следует такое продолжение:

«Коренной американский плантатор Т. Джефферсон, до того как стать государственным секретарем, вице-президентом, президентом США, был (с 1785 г.) американским послом во Франции. Здесь он читал и критиковал текст, внесенный позже в национальное собрание французским маркизом и американским генералом Лафайетом как проект Декларации прав человека и гражданина. В подготовке проекта участвовали и другие люди – скажем, аббат Э. Сийес, но личное влияние американского посла тоже несомненно. А вот необыкновенно популярный и много читаемый в эти годы по обе стороны Атлантики Т. Пейн, автор «Здравого смысла» и «Прав человека», успел побывать не только депутатом революционного Конвента (1792 г.), но и узником французской тюрьмы, где вопреки личным неприятностям писал “Век разума”» (пунктуация источника. – Р. Л.) (с. 142).

Странно, почему ничего не сказано о том, имел ли упомянутый Т. Пейн дворянский титул, где находилась тюрьма, в которой он отбывал наказание, суровым или не очень был в той тюрьме режим, в чем состояли упомянутые личные неприятности. Все это ведь такие важные материи, без которых раскрыть европейскую антиномию прав человека абсолютно немыслимо.

И в подобных словесных виньетках основной смысл статьи становится неуловимым. Автор не обосновывает свою позицию по правилам научного дискурса, а развлекает публику светской беседой, где отсутствует какой-то внятный сюжет и невозможно предугадать, о чем пойдет речь в следующем абзаце.

Автор, вставший на позицию христианского атеизма, не только освобождается от скучной обязанности писать связно и по существу, он также обретает способность мистического прозрения. Вот на с. 142 А. П. Герасименко пишет:

«Несомненно, на рубеже XVIII–XIX вв. в США было немало белокожих представителей человеческого рода, которые, как их 3-й президент, родились уже здесь. Но ведь Джефферсон не стал бы тем Джефферсоном, которого мы знаем, если бы имел в виду под каждым человеком только этих людей. Он явно обращался ко всем нам – чернокожим, красно(желто)кожим, белокожим мужчинам и женщинам» (с. 142).

«Явно обращался»! Откуда это следует? Какими рациональными аргументами этот тезис доказывается или хотя бы может быть доказан? Об этом нам ничего не сообщается. Остается лишь предположить, что данное знание А. П. Герасименко получено в акте откровения.

Финал статьи наступает внезапно и безо всякой связи с предыдущим содержанием. В заключительном абзаце автор фактически отвергает право как регулятор общественных отношений, предпочитая ему мораль. Вот последняя фраза статьи:

«Несомненно, право – не больше чем система знаков, понятная весьма ограниченному кругу людей с чужих слов, в которой обнаружить удается все, что угодно, кроме самого человека. Размышлять онтологически стоит не о нормах, правилах, законах, конституциях, составленных на действующих или отживших языках, а обратившись к повседневной жизни во всем многообразии человеческой деятельности, поведения, мысли. В самом человеческом существовании, а не в правовых явлениях кроется смысл юридического, если он вообще в нем есть» (с. 146).

По существу тезис, конечно, ошибочен. Право – вовсе не система знаков, а определенный механизм регулирования общественных отношений. Но это в данном случае не так важно. Статья, напомним, посвящена европейской антиномии прав человека. Обычный ученый, не усвоивший мудрости христианского атеизма, в конце статьи подвел бы итог своим размышлениям: четко сформулировал основной тезис, кратко резюмировал аргументы в пользу своей точки зрения, указал на перспективы дальнейшего исследования. Но тот, кто эту мудрость усвоил, следовать канонам не обязан. Он считает себя вправе:

– игнорировать законы логики;

– подменять научную дискуссию идеологическими эскападами;

– утомительно и длинно писать о мелких фактах и фактиках, за которыми не удается разглядеть основную идею;

– излагать материал в стиле светской беседы, где никакой связности и последовательности не предполагается;

– не выполнять в основном тексте обязательств, взятых на себя в аннотации;

– не утруждать себя рациональной аргументацией выдвигаемых утверждений.

В общем, христианский атеизм – это такая позиция, которая позволяет сбросить все нормы научного дискурса с парохода современности и строить повествование как поток сознания. И как тогда полемизировать на концептуальном уровне?

Как бы наука в лингвистическом антураже (случай А. А. Иванова)

20 мая 2016 г. в Дальневосточном государственном университете путей сообщения (г. Хабаровск) состоялся межкафедральный научно-методологический семинар по философии, на котором присутствовал в числе других профессоров и автор настоящих строк. Предметом обсуждения на семинаре была докторская диссертация А. А. Иванова «Репрезентация субъективности в культуре русской интеллигенции XIX века». С текстом диссертации я предварительно ознакомился на сайте Дальневосточного федерального университета (г. Владивосток). По совести говоря, диссертация произвела на меня тягостное впечатление, о чем я и поведал коллегам. Другие участники дискуссии независимо от меня пришли к такому же мнению. Каждый из докторов философских наук, принимавших участие в семинаре, указывал на зияющие логические, методологические и теоретические прорехи в работе. Естественно было бы ожидать, что А. А. Иванов переработает свою диссертацию, учтет высказанные замечания, а потом вынесет ее на новое обсуждение. Но ничего подобного! Он представил диссертацию в диссертационный совет Д 999.075.03 при Дальневосточном федеральном университете (г. Владивосток), ни буквы в ней не изменив. 27 февраля 2017 г. диссертация была успешно защищена, причем мой отрицательный отзыв, вопреки инструкции ВАК и против всех приличий, даже не был зачитан. Он не был даже размещен на веб-сайте ДВФУ, что тоже является грубым нарушением принятого порядка. Такое демонстративное игнорирование А. А. Ивановым норм научной этики побудило меня обнародовать свой отзыв, первоначально не предназначавшийся для печати. Публикация стала возможной благодаря принципиальной позиции главного редактора журнала Ю. М. Сердюкова, за что, пользуясь случаем, приношу ему благодарность. Ниже приводится отзыв[407] о диссертации Иванова Андрея Анатольевича на тему «Репрезентация субъективности в культуре русской интеллигенции XIX века» по специальности 09.00.13 – Философская антропология, философия культуры на соискание ученой степени доктора философских наук с незначительными изменениями.

Стиль

Первое, что обращает на себя внимание при чтении любой работы, – стиль. Он – прямое и непосредственное выражение сущности автора, его квалификации, эрудиции, красноречия и, соответственно, уровня претензий. Если использовать принятую А. А. Ивановым терминологию, можно сказать, что стиль – наиболее сенсибельная репрезентация субъективности автора.

С целью дать представление о стиле А. А. Иванова приведем несколько цитат.

«По ту сторону социального порядка располагается гетерогенный синтез сингулярного, выходящего за пределы социального семиозиса, и универсального, поддающегося сигнификации только в абстрактных терминах, максимально отвлеченных от социальных стратификаций» (с. 73).

«<…> Имплицитной семантической функцией практико-эпистемологической антиномии в дискурсе субъекта является тема свободы к власти – в чем субъект независим от внешнего мира и как он способен выражать, субъективировать себя в нем?» (с. 142).

«Представление о трансцендентности субъекта социальным и символическим предикациям определяет проблематизацию практик самоформирования, в которых отдельное значение придается части “само”, т. е. становится важным не просто усвоение культурных моделей или форм, но и их присвоение, их подстройка под “упрямую” данность, их превращение в собственность определенного субъекта, думающего и высказывающего от своего лица» (с. 244).

Чтобы уложить в сознание все эти «имплицитные семантические функции практико-эпистемологических антиномий», все эти «представления о трансцендентности субъекта социальным и символическим предикациям», необходимо иметь очень высокий уровень образованности. На восприятие простого доктора философских наук такие словесные фиоритуры явно не рассчитаны. Читателю нужно потратить немало времени и усилий, чтобы разобраться в том, что же хочет поведать автор urbi et orbi. Нами такие усилия были предприняты, о результатах ниже.

Как нами установлено, обладатель столь изысканного стиля порой демонстрирует элементарную языковую глухоту. Приведем некоторые примеры. «Прозрачный инструмент» (с. 3). По смыслу речь идет о хорошо видимом инструменте, но ведь прозрачный предмет плохо различим, поскольку свет проходит сквозь него, не встречая препятствий. «Преодоление, индексируемое в приставках “пост” и “постпост”» (с. 4). Но ведь индексирование – это, согласно словарю, процесс описания документов и запросов в терминах информационно-поискового языка. Здесь же речь идет о фиксации. Автор перепутал индексирование и фиксацию. «Примирение на себя» (с. 7). Здесь перепутаны слова «примеривание» и «примирение». «Кант <…> разделил гносеологическую и этически-практическую деятельность, сформулировав принципиальный разрыв…» (с. 10). Сформулировать можно тезис о разрыве, сам же разрыв формулированию не поддается. «Мы опирались на широкий круг представителей русских интеллигентов» (с. 17). Нелегко представить себе «широкий круг представителей», на которых опирается А. А. Иванов. «Детерминацию нравственности разумом мы уже видели у Герцена…» (с. 170). Без комментариев. «<…> Идентичность (И. С. Тургенева. – Р. Л.) блуждала среди различных форм, в том числе из его же произведений» (с. 255). Здесь идентичность оказывается чем-то вроде призрака. «Применение гносеологического подхода реализуется в…» (с. 18). Плеонастическое выражение. А вот еще один плеоназм: «разрозненные друг от друга» (с. 78). И еще один: «раздельно друг от друга» (с. 99). И еще: «интеллектуальные идеи» (с. 286). А когда мы встречаемся с неправильным употреблением слов, производных от глагола «довлеть» (с. 127, 130), поневоле закрадываются сомнения: «Уж не пародия ли он?».

Мы назвали далеко не все языковые погрешности, которые заметили, изучая труд А. А. Иванова. Список можно было бы продолжить, но мы не станем этого делать, дабы не навлечь на себя обвинение в блохоловстве. Мы не считали бы нужным обращать на подобные несовершенства внимание, если бы планка притязаний, заданная авторским стилем, не была столь высока.

К вопросу о стиле мы еще вернемся, а пока акцентируем внимание на других существенных элементах диссертации.

Об актуальности

В диссертации обоснование актуальности исследования выглядит так. Сначала автор перечислил направления, в которых так или иначе затрагиваются проблемы субъекта и его свойств, а потом заключает:

«Таким образом, актуальность настоящего исследования обусловлена наметившимся в современном гуманитарном знании интересом к исследованию дискурса субъективности как вида социальной практики» (с. 7).

Не станем вдаваться в вопрос о том, является ли дискурс (т. е. обсуждение) того или иного вопроса видом социальной практики. Здесь существенно другое: автор выводит актуальность проблемы из «наметившегося интереса» к ней. Детская ошибка! Дело обстоит как раз наоборот: интерес к вопросу есть свидетельство того, что этот вопрос назрел в самой социальной действительности, что его ставит перед обществом практика. Так, интерес к механизмам функционирования экономики солидарного типа (т. е. экономики, основанной на кооперации трудовых усилий) возрос тогда, когда стал буксовать механизм рыночной конкуренции. Автор ставит действительное отношение с ног на голову, что типично для аспирантов первого года обучения, но непростительно для претендентов на докторскую степень.

Предмет

Краткое сообщение о предмете исследования содержится в заголовке. Название работы настраивает нас на то, что автор намерен нам поведать о том, как русская интеллигенция внешне выражала (т. е. репрезентировала) свою субъективность. Причем не вся интеллигенция, а только та, которая жила в XIX в. Возникает закономерный вопрос: почему именно в этом веке? Если следовать определению автора, то интеллигенция – это «социальная группа интеллектуалов, выполняющих социальную функцию производителей дискурсов и основывающих свой статус на капитале образования и знания» (с. 16). Автор до этого отмечает, что такая группа характерна для Модерна. Но это уточнение не спасает дела. Дело в том, что такие «производители и операторы дискурса, основывающие свой статус на капитале образования и знания», существуют в любом сложно устроенном обществе. Разве старец Филофей не был «производителем и оператором дискурса»? Или, например, Иосиф Волоцкий? А М. В. Ломоносов? Почему автор обратился к творчеству людей, живших именно в XIX в.? Чем этот век столь замечателен? Ответа на этот вопрос мы не находим. Но и это еще не всё. Век – это отрезок физического, а не исторического времени. В XIX век Россия вступила, будучи страной, где людей можно было продать или проиграть в карты, страной, сильно отстававшей в своем экономическом, технологическом, политическом, социальном и культурном развитии от передовых стран того времени. Реформы Александра II запустили процесс капиталистического прогресса, что в принципе открывало перед Россией перспективу преодоления цивилизационного разрыва между ней и Западом. Но к концу века эта задача так и не была решена, и это привело впоследствии к Русской революции, которая продолжалась три десятилетия (с 1905 по 1936 г.). Таким образом, вырывая XIX в. из общей исторической связи, автор демонстрирует субъективность далеко не лучшего сорта.

Но и это не всё. Ознакомление с текстом работы убеждает нас в том, что для А. А. Иванова XIX в. начинается в тридцатые годы, а заканчивается в шестидесятые. О том, что в остальные десятилетия этого века в России весьма активно разворачивался «дискурс субъективности», автор по совершенно неведомой причине умалчивает.

В итоге за пределами его рассуждений остались такие «производители и операторы дискурса», как Л. Н. Толстой, К. Н. Леонтьев, К. П. Победоносцев, М. Н. Катков. И даже А. С. Пушкин фигурирует в работе лишь косвенно, через упоминание в других источниках.

Следует также иметь в виду, что понятие «интеллигенция» имеет собирательный смысл, а речь в диссертации идет не об интеллигенции как группе, а об отдельных ее представителях – тех, которые по какой-то труднообъяснимой причине интересны автору.

Недостаточная языковая чуткость автора не позволила ему уловить, что вынесенное в заголовок слово «субъективность» имеет два смысла: субъективность как индивидуальность, особенность личности и субъективность как пристрастность, необъективность, идейная ангажированность. На наш взгляд, такие вещи недопустимы в серьезном научном тексте.

Итак, автор дезинформирует читателя. Фактически речь в диссертации ведется не о русской интеллигенции XIX в., а об отдельных русских интеллигентах, творивших в 30-е – 60-е гг. этого века. Правомерность экстраполяции сделанных при этом обобщений на всю русскую интеллигенцию всего XIX в. не доказана, более того, автор не видит и необходимости такого доказательства.

Методология

Относительно нее в диссертации сделано два заявления. Первое:

«Из наиболее существенных научных областей, составивших научно-методологическую основу настоящего исследования, можно выделить философскую антропологию и философию субъекта, культурологические и социологические идеи исследования антропологических моделей, текстологические и искусствоведческие исследования форм репрезентации субъекта – автора в текстах культуры (эгодокументах, художественных текстах, повседневной коммуникации), исследования культуры русской интеллигенции XIX в., социальных аспектов ее существования, производимых ею текстов и идеологий, параметров ментальности» (с. 10).

Второе:

«Методологической основой исследования выступило соединение традиций аксиологического подхода, дискурсивного анализа, герменевтики и семиологии» (с. 18).

Понятно, что эти два утверждения не стыкуются друг с другом. Ясно также, что первое заявление нельзя принимать всерьез. Области исследования ни в коем случае не могут составлять методологическую основу исследования. Методология относится не к предмету, а к способам его познания. Это известно любому студенту второго курса философского факультета. Что касается второго заявления, то оно имеет прямое отношение к вопросу о методологии исследования, однако оставляет неясным вопрос о том, в чем состоит соединение названных исследовательских традиций. Соединение, как известно, может быть содержательным, и тогда оно называется синтезом. Соединять можно и механически, в таком случае получается эклектика. Этого вопроса, похоже, автор просто не видит. Как не видит он и необходимости обосновать избранную методологию. Почему предпочтение отдано именно такой методологии, а не иной? Какие еще существуют подходы к изучению проблемы? В чем их плюсы и минусы? Об этом в диссертации не сказано ни слова, но без анализа таких вопросов полноценное научное исследование немыслимо.

Фактическое содержание

Теперь настал момент вернуться к вопросу о стиле. Как ясно из цитированных высказываний, текст явно переусложнен. В нашей правоте сможет убедиться всякий, кто возьмет на себя нелегкий труд одолеть диссертацию до конца. Не скроем: мы к такого рода вещам относимся с настороженностью. Наш исследовательский и редакторский опыт говорит о том, что крайне редко за таким стилем скрывается глубина содержания. Чаще всего за сложно построенными фразами скрываются либо трюизмы, либо утверждения, неверные по существу. Возьмем, например, такое высказывание А. А. Иванова:

«Таким образом, интеллектуалы Модерна – это эксперты, производящие различные варианты символического универсума на конкурентном рынке различных идеологий. Они представляют интересы и взгляды различных социальных групп в форме когнитивных легитимирующих конструкций и тем самым участвуют в социальной борьбе за распределение власти и капиталов. При этом репрезентация интеллектуалов в социальном пространстве связана с маркированием границ группы, утверждением своей независимости от конкретных классовых интересов и выражением интересов всеобщих, национальных» (с. 101).

Если изложить этот отрывок не столь витиевато, то получится следующее: за любыми идейными построениями стоят интересы определенных социальных групп и классов. Идеолог при этом всегда выдает частный интерес своего класса за всеобщий интерес. Это общеизвестное положение марксистской теории. Боже упаси нас, однако, обвинять А. А. Иванова в том, что он заимствует свои представления у Маркса. С трудами немецкого мыслителя он, конечно, знаком, но не настолько хорошо, чтобы цитировать их без ошибки (с. 39).

Вот другое высказывание:

«В Модерне траектории жизни человека стали определяться не ритуальными формами и аскриптивными нормами, а диалектическим единством власти абстрактных институтов и личных заслуг человека» (с. 273).

Модерн – это, как следует понимать, иное название капитализма. Мы сейчас живем как раз при этом общественном строе, так что можем не понаслышке судить о том, насколько наша судьба (траектория жизни) зависит от наших личных заслуг. Снижение в последние годы уровня жизни тружеников, в том числе и тех, кто занимается умственным трудом, – вовсе не следствие того, что мы стали работать меньше и хуже, а результат действия объективных законов периферийного капитализма. Нет тут никакого диалектического единства «абстрактных институтов» и «личных заслуг», а есть господство слепых сил капиталистического развития. На с. 67–68 утверждается следующее:

«Специфику социальной интеграции общества Модерна <…> можно определить как выстраивание институтов и смыслов социального действия вокруг детерминирующего их суверенного ядра, находящегося в каждом субъекте».

Совершенно фантастическая картина! Автор фактически заявляет, что не личность формируется под влиянием общества, а общество приспосабливается к особенностям личности, к ее «суверенному ядру». Чистой воды социологический солипсизм.

Ключевое понятие всей теоретической конструкции А. А. Иванова – субъективность. Читатель вправе ожидать, что автор даст ему какое-то определение. Пусть рабочее, пусть предварительное, но все-таки как-то проясняющее смысл понятия. Потом, в ходе рассуждений, его можно уточнить и развить. Однако читательские ожидания оказываются обманутыми. Нигде в тексте не говорится о том, что такое субъективность по существу. На с. 20 делается лишь заявление такого рода:

«Собственно субъективность находится в месте <…> разрыва между репрезентируемым и нерепрезентируемым».

Но это высказывание ничего не проясняет, а заводит вопрос в густой туман. Диссертация, смею напомнить, посвящена репрезентации субъективности, а эта последняя оказывается чем-то таким, что находится в месте разрыва между репрезентируемым и нерепрезентируемым. Как возможно репрезентировать то, что находится в таком специфическом месте? Понять это столь же непросто, как разобраться в догмате о троице.

Но это не единственная трудность, возникающая у читателя, который добросовестно стремится уяснить содержание диссертации. Другая трудность связана с тем, что в некоторые понятия автор вкладывает смысл, отличный от общепринятого. Например, в понятие «гетерогенный». В словарях слово «гетерогенный» трактуется как неоднородный, многосоставной. Антоним – гомогенный. У А. А. Иванова гетерогенный – суверенный, обладающий способностью

«к ассимиляции с рутинными формами взаимодействия, с процессами производства продуктов и воспроизводства жизни» (с. 67).

Мало того, что здесь допущена грамматическая ошибка[408], само по себе понимание гетерогенности как суверенности – целиком и полностью продукт воображения автора. На с. 74 понятие гетерогенности употреблено в таком же смысле. Но в другом месте автор, ссылаясь на Ж. Батая, определяет гетерогенность как сакральность (с. 54), но при этом ничем не обосновывает правомерность столь субъективного словоупотребления. Возьмем другое часто используемое А. А. Ивановым слово – «сингулярный». Оно означает, как нам о том сообщают словари, единственный. Противоположность – множественный. В диссертации же в качестве антонима сингулярности выступает всеобщность (с. 20, 31, 77, 218). Но всеобщее, согласно общепринятому представлению, – это одна из категорий в триаде единичное – особенное – всеобщее.

Не так уж безупречно обстоит в диссертации дело и с собственно лингвистическими сюжетами. Например, утверждается, что

«дискурс образует уровень взаимодействия, расположенный между мышлением и языком» (с. 19).