Сто лет одного мифа

В первые месяцы своего пребывания в Ванфриде на правах мужа Евы Чемберлен еще изображал из себя смиренного слугу великого семейства. Навестивший его венский друг граф Кайзерлинг с изумлением отметил: «Во время моего посещения Ванфрида в 1909 году он с таким безропотным видом читал что-то из Плутарха восседавшему в кресле, как на троне, одетому в домашний халат Зигфриду Вагнеру и при этом изображал такой восторг по поводу того, что его удостоили чести оказать эту услугу, что это произвело на меня впечатление полной покорности». Самоуверенный всезнайка и непререкаемый авторитет, каким граф знал его в Вене, теперь напоминал «невольницу из гарема». Тем не менее, изображая полное подчинение и смирение, новый член семьи быстро освоился и взял на себя роль духовного лидера, от которой охотно отказался попавший под его влияние Зигфрид. Немаловажную роль в воздействии Чемберлена на обитателей Ванфрида сыграла содержавшаяся в его Основах расовая теория, принципиально отличная от теории Гобино. Если в конце 1880-х общие интересы Чемберлена и Козимы в этом вопросе не выходили за рамки проблемы выведения собачьих пород, то теперь ушедшая на покой хозяйка байройтского предприятия уже знала из фундаментального труда своего зятя о том, что «племенная раса» у людей получается в результате целенаправленного выведения, подразумевающего в том числе и даже главным образом «отбор» – но не дарвиновский естественный, а рациональный и целенаправленный, действовавший, согласно Чемберлену, не только у античных греков (спартанцев) и римлян, но и у древних германцев; в результате такого отбора возникла особо ценная раса, которой грозит порча из-за добавления еврейской крови. Это сделало Чемберлена предтечей идеологии национал-социализма, и это же ценила в его трудах Козима, отмечавшая в них «вдумчивое и убежденное обращение с понятием расы». Она считала особо важным полное, как ей казалось, совпадение идей Чемберлена с тем, что писал по поводу еврейства ее покойный муж, особенно в своих теоретических трудах конца 1870-х и начала 1880-х. Она называла автора Основ первым, «кто осмелился сказать правду о том, что еврей является важным фактором нашей нынешней культуры и поэтому нужно внимательно изучить, что он из себя представляет».

Брак Евы был настоящим спасением для занимавшей непонятное положение в семье и обществе дочери Вагнера, которая исполняла обязанности секретаря, чтицы и сиделки при своей матери, а теперь наконец получила статус жены влиятельного мыслителя, идейного вождя обитателей Ванфрида и их близких, отодвинувшего на задний план подверженного мистике и потому не вполне надежного Ганса фон Вольцогена и порой вызывавшего насмешки биографа Вагнера Карла Фридриха Глазенаппа, который к тому же предпочитал держаться подальше от Байройта и проводил большую часть времени в Риге. К своему замужеству Ева подходила вполне рационально. Она, например, писала подруге: «Только сегодня решаюсь сообщить тебе, что союз, воспринимаемый всеми как святой и возникший в результате слияния двух душ в благороднейшей и чистейшей гармонии, может оказаться для нас не особенно полезным, если мы не придем к единому мнению о том, что в результате нашего совместного существования в Ванфриде мы не должны нести никаких потерь, но только способствовать его обогащению, а кроме того, мы непоколебимо решили, что гарантией сему послужит мамино благословение». Какая уж там любовь!

Удачное во всех остальных отношениях замужество Евы состоялось также во многом благодаря участию главного семейного юриста и финансиста Адольфа фон Гросса. Он был чрезвычайно заинтересован в появлении в доме настоящего хозяина-мужчины, поскольку уже натерпелся из-за легкомысленного отношения к семейной жизни и безалаберного существования Зигфрида, в результате чего, как известно читателю, в бюджете Ванфрида возникла даже специальная статья расходов, связанная с уплатой его долгов и улаживанием дел с вымогателями, грозившими предать гласности подробности личной жизни главы байройтского предприятия. В этом отношении жених Евы произвел на Гросса приятное впечатление, поскольку сразу сообщил ему: «Исходя из требований приличия по отношению к Вам, блюстителю материальных интересов семьи Вагнер, считаю необходимым незамедлительно сообщить сведения о моем материальном положении». И Чемберлен действительно представил Гроссу полный отчет о своем имуществе и состоянии своих финансов.

* * *

Находясь в январе 1909 года в Висбадене, Зигфрид завершил партитуру своей шестой оперы Банадитрих. В феврале он принял участие в качестве дирижера в гастролях оперного театра саксонского Плауэна, выступавшего в тюрингском городе Гера с представлениями Герцога-вертопраха. В начале марта Зигфрид дирижировал в мекленбургском Шверине только что поставленной там оперой Кобольд, на первые представления которой для исполнения партии Графа пригласили прославленного баритона из Гамбурга Макса Дависона. Этот певец был уже давно известен в Байройте как один из лучших исполнителей вагнеровских партий. Он дебютировал в 1889 году в Дюссельдорфе, затем пел в пражском Немецком театре у Анджело Ноймана, а с 1900 года выступал в качестве первого героического баритона в Городском театре Гамбурга, где проработал до своего ухода со сцены в 1926 году. Интерпретатор ведущих вагнеровских партий – Альбериха, Тельрамунда, Клингзора и Ганса Сакса, – он прославился также в вердиевских Трубадуре и Бале-маскараде, моцартовском Дон Жуане и Фаусте Гуно, всего же в его репертуаре было около ста сорока оперных партий. В 1889 году молодого певца впервые пробовали в Байройте на маленькую роль Генриха Шрайбера в Тангейзере. Тогда Феликс Мотль пренебрежительно отозвался о его вокальных данных, и о молодом еврее забыли на долгие двенадцать лет. В начале 1900-х Козима подумывала о том, чтобы ангажировать уже прославленного Дависона для выступления в «злодейских» партиях Альбериха и Клингзора, но каждый раз делала выбор в пользу его арийских соперников. И только после того, как фестивали возглавил Зигфрид, певцу удалось выступить на фестивалях 1908 и 1909 годов в партиях Альбериха, Тельрамунда и Клингзора.

Во время посещения Мекленбурга Зигфрида буквально носили на руках. Помимо Кобольда он дирижировал там концертным исполнением отрывков из своих опер, и после окончания спектаклей и концерта зрители не отпускали его, вызывая раз за разом на бис, пока он не появлялся на сцене в пальто и со шляпой в руках. Но и после этого публика встречала его приветственными возгласами на улице и провожала до самой кареты. В конце зимы Зигфрид побывал еще в Вене, Берлине и Ганновере, а потом его внезапно вызвали в Санта-Маргерита-Лигуре, где Козима уже не впервые отдыхала вместе с Евой и навещавшим жену и тещу Чемберленом. До какого-то времени они были там вполне счастливы, много гуляли и проводили время в приятных беседах, а по вечерам, как водится, читали вслух, так что новоиспеченный зять Козимы получил возможность еще больше укрепить свое влияние в семье – но все это, разумеется, до тех пор, пока у Козимы не случился еще один приступ Адама-Стокса, о чем речь пойдет ниже. После отъезда матери и сестры с зятем Зигфрид с головой ушел в работу над партитурой первого действия Царства черных лебедей и завершил ее к середине апреля. Потом он навестил друзей в Венеции, а по возвращении в Байройт успел начать работу над вторым действием своей седьмой оперы. Программа фестиваля была той же, что и в прошлом году, но обоими циклами Кольца теперь дирижировал Баллинг: легендарный Ганс Рихтер в тот год в Байройте не выступал. За несколько дней до окончания байройтского празднества Зигфрид выступил перед исполнителями с типичной для него пространной и невнятной речью, посвященной козням «немецкого» дьявола: «Это тот дьявол, который доставляет нам, немцам, а быть может, и всем людям неприятности, который продолжает щипать нас до тех пор, пока мы сохраняем высокомерие. Он нас щиплет, но не принуждает, как некоторые другие, о ком, к сожалению, мне придется сказать в дальнейшем кое-что еще… Я тоже неоднократно чувствовал его возню во время нашего фестиваля. Он, например, с удовольствием усаживается за пульт флейтистов, какое-то время спокойно смотрит, как господа читают газету, потом он их щиплет – и вступление пропущено!.. Больше всего ему нравится давать о себе знать в оформлении сцены. Зачастую, услышав радостный визг, когда колыхалась занавеска или скрипела крышка ящика, я сознавал, что заслуживаю наказания за наше общее легкомыслие… Повторяю, этот немецкий дьявол постоянно доставляет нам неприятности, и нам приходится сносить его щипки». Проговорив в таком духе около получаса, Зигфрид завершил свою пересыпанную неуклюжим юмором нравоучительную речь тяжеловесной сентенцией: «Этот наивный парень дьявол и не подозревает, что тем, у кого чиста совесть и кто с чистым сердцем служит искусству, господь посылает ангела-хранителя, осторожно ведущего их мимо бездны ненависти. К черту таких дьяволов!! Те же, кто нас щиплет, мне даже нравятся. Я считаю их негативными помощниками в нашем деле». Вынужденные все это выслушивать оркестранты тем не менее не уставали выражать руководителю фестиваля свое восхищение. После последнего спектакля они чествовали его в пивной «Ойле», подарив ему щит с обрамленной венком надписью «Хайль Зигфрид Вагнер!» и такие же украшенные венками щиты с названиями его опер.

После фестиваля Зигфрид Вагнер снова отправился в Венецию для работы над либретто своей восьмой оперы с рабочим названием Фридолин. Перед возвращением в Байройт он заехал в Кольмар, где готовилась новая постановка Кобольда, а затем в Карлсруэ, где договорился о премьере Банадитриха и продирижировал концертом. По возвращении в Байройт Зигфрид завершил второе действие Царства черных лебедей и приступил к третьему. Осенью он также посетил постановки Кобольда в Ганновере, а в декабре дал благотворительный концерт в Бамберге, выручка от которого пошла на сооружение памятника благодетелю их семьи Людвигу II. Еще до конца года он успел посетить в Берлине пользующиеся скандальной известностью спектакли Макса Райнхардта в Немецком театре, а в опере отдал предпочтение Верди перед всеми остальными композиторами. В этом он вел себя вовсе не как сын своих родителей! Отношение Козимы к творчеству Верди лучше всего характеризует эпизод, который приводит в своих воспоминаниях ученик и соратник Густава Малера Бруно Вальтер. Состоявшийся у него разговор с Козимой Вагнер относится ко времени его визита в Ванфрид в связи с исполнением Медвежьей шкуры в Маркграфском театре Байройта: «Я упомянул фамилию Верди. Лицо госпожи Вагнер застыло в ледяном неприятии, а когда я с наивной развязностью заговорил о поразительном преображении и развитии стиля произведений Верди от Эрнани через Аиду к Фальстафу, она только удивленно заметила: “Развитие? Я не вижу различий между Эрнани и Фальстафом”». Чтобы смягчить впечатление от своего легкомысленного посещения в Берлине вердиевской оперы, Зигфрид сообщил в письме Еве, что пошел на представление Бала-маскарада исключительно ради тенора. После состоявшейся 7 января премьеры Кобольда в Кольмаре он дирижировал там вторым представлением. Потом отправился в Карлсруэ, где посетил в придворном театре представления недавно поставленных там Медвежьей шкуры, того же Кобольда и Весельчака и дал последние указания по поводу премьеры Банадитриха. После завершения работы над партитурой этой оперы Зигфриду пришлось ждать ее премьеры целый год. Она состоялась только 23 января 1910 года.

Прозвище Банадитрих можно истолковать как Дитрих-изгнанник или Про́клятый Дитрих. Приступив к созданию героической и фантастической драмы об этом рыцаре эпохи завоеваний Аттилы, или, как он именовался в Песни о нибелунгах, Этцеля, Зигфрид вторгся в уже разработанную его отцом область германских мифов, однако Вагнера-сына по-прежнему мало волновали проблемы реализации человеческой или божественной воли в контексте существующего мироустройства. Он всего лишь сделал робкий шаг в сторону от волшебной сказки к романтической драме, и сегодня его оперу отнесли бы к жанру фэнтези, поскольку в ней наряду с реальным Этцелем и его легендарным соратником Дитрихом Бернским действуют девушки-лебеди, волшебный дракон и, разумеется, дьявол в разных обличьях. Это позволило автору включить в свое либретто впечатляющие сценические эффекты, которые, по идее, должны были бы усилить интерес к его опере. По сравнению с ними то, что зритель наблюдал у Рихарда Вагнера в Кольце нибелунга, – театр юного зрителя в чистом виде. Например, в конце первого действия Дитрих улетает из своего горящего замка на драконе, а в третьем акте ставшего изгнанником героя одолевают видения блуждающих огней, эльфов и лесных духов. Дитрих поражает своим мечом грозящую ему Смерть, а Дьявол собирает и склеивает ее разрушенные кости. На зрителя должна была произвести сильное впечатление также сцена дикой охоты, участники которой срывают с героя одежду и вовлекают его в свой круг. По мнению критиков, эта сцена, напоминавшая сцену охоты из Троянцев Берлиоза и аналогичную сцену в Повелении звезд самого Зигфрида, оказалась наиболее удачной и в музыкальном отношении. Кроме того, в опере происходят чудесные превращения с девушками-лебедями и русалками на дне озера. Чтобы реализовать все это на сцене, в придворном театре Карлсруэ постарались сделать максимум возможного с учетом имеющихся средств. Вдобавок благодаря пожертвованиям Козимы во втором действии удалось установить новые декорации (остальные были взяты из других спектаклей). При этом костюмы, заимствованные из постановок музыкальных драм Вагнера-отца, выглядели в сказочной фантазии сына достаточно нелепо. Поэтому восторженные отклики друзей и поклонников, в числе которых, к досаде Зигфрида, было слишком мало влиятельных лиц, вызывали у него лишь смущение и досаду, и проявивший огромное рвение для пропаганды постановки Банадитриха в прессе Глазенапп расценил это как неблагодарность сына своей покровительницы. Однако автор, судя по всему, в самом деле не был удовлетворен сценическим воплощением своего детища. Продирижировав третьим представлением Банадитриха, Зигфрид отправился в Эльберфельд, где подменил капельмейстера при исполнении Кобольда, а затем принял участие в подготовке премьеры Герцога-вертопраха и продирижировал вторым представлением в Галле. Его очень порадовал тамошний успех этой оперы, которую он уже считал безнадежно провалившейся. После Карлсруэ премьера Банадитриха состоялась в Магдебурге, и там Зигфрид снова дирижировал вторым исполнением, которое его вполне удовлетворило.

* * *

Профессор Швенингер, срочно вызванный в Санта-Маргерита-Лигуре в связи с очередным приступом у Козимы, не смог явиться лично, однако предписал пациентке полный покой, ограничил потребление даже легких вин и порекомендовал свести по возможности к минимуму ее контакты даже с самыми близкими. Это было на руку как супругам Чемберлен, так и Зигфриду, все более и более подозрительно следившему за общением Козимы с супругами Байдлер. Между тем ставший в Ванфриде нежелательной персоной муж Изольды делал солидную европейскую карьеру. Он продолжал с успехом выступать в Манчестере, его также пригласили дирижировать вагнеровскими операми в Барселону, где он начал работу в 1908 году с постановки Тангейзера; в главных партиях выступили звезды – легендарный тенор Франсиско Виньяс, итальянская певица Лина Пазини-Витале и знаменитый итальянский баритон Маттиа Баттистини в роли Вольфрама фон Эшенбаха. Нового капельмейстера там, разумеется, представили как зятя Рихарда Вагнера, что еще больше усилило интерес публики. Затем Байдлер принял участие в серии концертов, которыми он дирижировал вместе с директором Парижской консерватории Габриэлем Форе. В программах концертов, с участием Пабло Казальса в качестве солиста, звучали отрывки из музыкальных драм Вагнера, а дирижер из Германии значился как «маэстро дель театро де Байройт». Барселонские выступления Байдлера фактически положили начало подлинному знакомству испанцев с творчеством Вагнера. Месяц спустя он провел премьеру Кольца нибелунга в лиссабонском оперном театре Сан-Карлуш.

Изоляция Козимы от окружающих включала также запрет на общение с Изольдой, подверженной, как опасались Зигфрид и Чемберлены, вредному влиянию их лютого врага Байдлера. Свидетельством тому – записка Козимы, полученная Изольдой в ответ на ее просьбу о встрече: «Родное дитя, после первого же приступа я пришла в полную негодность. – Не могу тебе передать, как я волнуюсь каждый раз, когда тебя вижу. Давай еще чуточку потерпим; как только окрепну, я тебя позову. Мы едины духом в заблуждениях и в горе. Мама». По-видимому, Чемберлен и Ева поставили своей целью полностью изолировать Козиму от дочери, и у них были для этого все возможности, поскольку Ева контролировала всю переписку матери, а ее муж, опираясь на рекомендации врачей, сумел парализовать волю своей тещи. Осознав исходящую от Байдлеров угрозу, Зигфрид также счел необходимым внести в этот конфликт собственный вклад. Известный своей деликатностью и мягкостью обращения брат почувствовал, что его репутации может быть нанесен ощутимый ущерб, и послал Изольде записку с предупреждением, содержавшим явную угрозу: «Милая сестра, я верю в своего ангела-спасителя! Я верю в ангела-хранителя, который защищает наш Дом торжественных представлений! Не отталкивай же от себя своих близких! Твой брат Зигфрид». А Чемберлен объявил Байдлерам настоящую войну, призвав всю родню и некоторых знакомых к бойкоту строптивых супругов: «То, что мы считали три года назад единственно верным, но не хотели осуществить, учитывая интересы других лиц, теперь стало фактом: разрыв стал полным, и никто из нас уже не нарушит этот наступивший наконец покой». Он также призвал своих адресатов не поддерживать «никаких отношений с теми несчастными». Однако большинство из тех, к кому был обращен этот призыв, ему не вняли; среди них были супруги Тоде и Адольф фон Гросс, который почувствовал себя оскорбленным этими дерзкими поучениями и поспешил от них дистанцироваться. В частности, Генри Тоде написал профессору Швенингеру: «Мы не одобряем текст написанного моим свояком Чемберленом и разосланного им друзьям манифеста и глубоко сожалеем об опасных и болезненных последствиях, которые не замедлили обнаружиться… Все это привело к тому, что моя бедная жена снова лишилась на несколько недель сил». Тогда Чемберлен решил привлечь в союзники доктора Швенингера, которому следовало, по его мнению, использовать все свои медицинские возможности, чтобы устранить угрожавшую его пациентке смертельную опасность: «Вы как врач должны написать моей жене или господину фон Гроссу и потребовать, чтобы этот случай не остался без последствий. Вы должны действовать в этом деле так же серьезно и непререкаемо, как Вы действуете, составляя прочие медицинские заключения. Ваши предписания не должны быть поверхностными, неопределенными и допускать разночтения». Он явно мстил некогда отвергнувшей его ухаживания высокомерной особе и хотел, чтобы его действия получили медицинское обоснование. Теперь уже у Байдлеров не было никаких шансов добиться прощения у оказавшейся в полной изоляции Козимы. На свой страстный призыв – «Давай, матушка, наведем мосты через все разъединяющие нас пропасти, и пусть во всем, в чем мы правы и неправы, нас рассудит и направит наш милосердный Бог! Верни с любовью свое еще не совсем заблудшее дитя и поверь в его самую искреннюю убежденность, что оно заслуживает этого акта любви», – она уже не получила ответа; очевидно, ее письмо не было передано адресату. Байдлер также счел необходимым обратиться к теще с покаянным письмом: «Я не хочу, чтобы ты думала, будто я не знаю о своих ошибках. Нет, я их охотно признаю. Поэтому хочу добавить, что я пребываю, так сказать, в состоянии возбуждения из-за зашедших слишком далеко споров, связанных с делом Парсифаля». Покаяние такого гордого человека, как Байдлер, стоило принять во внимание, и если бы он ограничился этим письмом, то дело со временем можно было бы как-нибудь уладить, однако, не получив ответа, он решил обратиться напрямую к Зигфриду, намекнув ему, что у него имеется некий «материал», который может стать достоянием гласности. Очевидно, он имел в виду нетрадиционные сексуальные наклонности свояка, однако угроза сообщить о них общественности била мимо цели, поскольку гомосексуальные связи Зигфрида были секретом Полишинеля и тому было не впервой противостоять подобным вызовам. Поэтому Зигфрид, который поначалу вообще отказался отвечать зятю, поскольку опытный интриган Чемберлен блокировал возможные попытки сближения с обитателями Кольмдорфа, назвав их демарши «комедией мнимого раскаяния», всего лишь коротко возразил на письмо с угрозами: дескать, делай как знаешь. После того как по прошествии еще одной недели супруги Байдлер не получили от Козимы никакого ответа, Изольда решила сама обратиться к брату. Она ему писала с отчаянием загнанного в угол существа: «Мой муж дал тебе понять, насколько тяжкие обвинения против тебя я постоянно получаю. Я посчитала своей обязанностью предупредить тебя самым настоятельным образом и убеждена, что мы не можем действовать по-другому». Однако Зигфрид и тут сохранил полную невозмутимость и ничтоже сумняшеся ответил сестре: «Про величайшего короля всех времен Фридриха Великого тоже говорили много гадостей, но благодаря ему Пруссия стала великой и сильной! Я не опозорю Дом торжественных представлений!» В том же письме Зигфрид постарался убедить сестру в неправоте ее мужа и возложить на него ответственность за все семейные неурядицы. Он также намекнул ей на причину создавшегося положения, утверждая, что Байдлер «отравил ее истинную натуру», и добавил: «Пока мы ходим вокруг да около, пока ты не хочешь признать истину, между нами не может быть никаких объяснений». Зигфрид не требовал от нее ничего конкретного, но явно намекал на необходимость расстаться с мужем: «Я знаю, или, лучше сказать, надеюсь, что нам еще придется встретиться, однако только ты можешь знать, насколько возможна эта встреча. Твой брат Зигфрид. (Это последнее, что я должен был написать!)». Изольда хорошо поняла брата и ответила ему с присущей ей прямотой: «Поймите же, наконец, что я до самой смерти останусь верна этому доброму, необыкновенному человеку, который послан мне Богом и которому я подарила чудесного ребенка. Было бы неслыханным кощунством разрушить это супружеское счастье!». Противники определили свои позиции, но из создавшейся ситуации уже не было благоприятного выхода – оставалась жесткая конфронтация, которая могла привести только к самым плачевным результатам.

* * *

На старости лет трудно менять свои привычки. Несмотря на перенесенный за год до того в Санта-Маргерита-Лигуре сердечный приступ, зимой и весной 1910 года Козима снова отдыхала на том же курорте вместе с не отходившими от нее ни на шаг Чемберленами. К ним время от времени заглядывал Зигфрид, работавший поблизости над партитурой Царства черных лебедей, которую он завершил в апреле. В этой опере нашли свое отражение размышления, неотвязно преследовавшие его со времени посещения в юности тюрьмы смертников в Кантоне, где он общался с приговоренными к жестокой казни женщинами-детоубийцами, осматривал орудия для совершения этой казни и выслушивал жуткие подробности, которые ему сообщил гид. Все это соединялось в сознании композитора с тем, что ему было известно о средневековых процессах ведьм, в результате которых были сожжены тысячи женщин, главным образом молодых; таким образом от них избавлялись неверные любовники и даже мужья, пытавшиеся переложить собственные грехи на дьявола. К этим переживаниям добавились его собственные нравственные муки, связанные с рождением у него незаконного сына Вальтера. Действие новой оперы Зигфрида, жанр которой можно определить как дьявольскую фантасмагорию, разворачивается в конкретных исторических условиях: ее герой Либхольд участвует в Тридцатилетней войне в качестве ландскнехта армии Валленштейна. Главный женский персонаж, грешная девица Гульда, повинна в убийстве своего новорожденного ребенка, чье тело она закопала в лесу. Пока Гульда с ужасом ждет разоблачения, у нее начинаются кошмарные видения: ей мерещится поднимающаяся над могилой ручка закопанного младенца. Во время генеральной репетиции в Карлсруэ эта сцена произвела такое сильное впечатление на присутствовавших там придворных дам, что некоторым из них стало нехорошо, и опера сразу же приобрела дурную славу. Скверное впечатление не смог изменить даже оптимистический финал: взошедшая на костер Гульда и бросившийся вслед за ней Либхольд остаются невредимы и стоят, увитые цветами, поскольку пламя чудесным образом гаснет. Оперу не успели поставить до начала войны, и Зигфриду пришлось ждать ее премьеры целых семь лет.