Сто лет одного мифа

По приглашению наследного принца Эрнста цу Гогенлоэ-Лангенбурга и его супруги Александры Козима прибыла 5 декабря в их обширное имение неподалеку от городка Швебиш-Халль в Вюртемберге. Первые два дня прошли в приятных прогулках и беседах с хозяевами дома, а через два дня Адольф фон Гросс получил сообщение, что у его госпожи начались сердечные спазмы, она несколько раз теряла сознание и во рту у нее появилась кровь – по-видимому, она прикусывала язык и щеки. Когда к концу следующего дня прибыли вызванные телеграммой члены семьи, ее состояние немного улучшилось, но она не помнила, что с ней произошло накануне. Был вызван также доктор Швенингер, диагностировавший у пациентки приступ Адамса-Стокса, для которого, как известно, характерны кратковременные потери сознания, вызванные коллапсной остановкой сердца. Извещенный о случившемся император приказал коменданту Берлина Куно фон Мольтке информировать его о состоянии заболевшей. Хотя спазмы продолжались еще несколько дней, они существенно ослабли, больная уже могла ходить, и ее с разрешения врача доставили в сопровождении Даниэлы, Евы и Зигфрида в салон-вагоне в Байройт. Там она пробыла всего несколько дней, а затем отправилась по совету Швенингера в Канны, где провела зимние месяцы и часть весны. Поскольку домашний врач не мог бросить на произвол судьбы остальных высокопоставленных пациентов, во время пребывания Козимы на Французской Ривьере за ней наблюдал рекомендованный Швенингером его берлинский коллега Уильям Клетте, получивший к тому времени известность благодаря работам в области диагностики и лечения сердечно-сосудистых заболеваний. Кроме того, за соблюдением предписаний врачей следили Ева и горничная Дора Глезер. По общему мнению членов семьи, причиной приступов стало возмутительное поведение супругов Байдлер. Это мнение разделяла и сама Козима, решившая, что ее непокорному зятю было бы лучше всего покинуть на время Байройт. Его уход называли «избавлением для мамы», и это мнение разделял также Адольф фон Гросс. Думали только о том, куда его лучше направить – в Карлсруэ к Баллингу или в Манчестер к Гансу Рихтеру. О работе в Мюнхене, где к тому времени безраздельно властвовал Мотль, речи не было.

Козима, разумеется, тяжело переживала нежелание Изольды встать на ее сторону, но в то же время еще не была готова окончательно отлучать дочь от семьи и с болью в сердце писала приятельнице: «Ее психофизическое состояние вызывает у меня беспокойство; мне кажется, что она вконец запуталась, боится свернуть с избранного ею пути и, пробираясь на ощупь, все дальше и дальше углубляется в неведомые дебри. Пусть ей помогут добрые ангелы!» Одновременно она достаточно жестко писала дочери: «Преступления твоего мужа против нашего дела и нашего самого святого места стали ниспосланным нам всем испытанием. Я рассматриваю это как приговор судьбы. Из-за него я лишилась здоровья, а вместе с ним и счастья спокойно трудиться на благо нашего дела». В качестве условия «возобновления семейных связей» Козима выдвинула полное раскаяние как зятя, так и Изольды, а поскольку ее гордая и независимая дочь, не говоря уже об амбициозном и склонном к завышенной самооценке Байдлере, не хотели об этом и слышать, ситуация зашла в тупик и в дальнейшем развивалась по самому скверному сценарию.

Болезнь Козимы поставила на повестку дня вопрос о ее преемнике и передаче ему всей полноты власти на Зеленом холме. При этом никто, разумеется, не сомневался в том, что семейное предприятие возглавит Зигфрид, поскольку династический принцип был не только закреплен юридически, но также глубоко укоренился в сознании байройтского круга. Однако после того, как в начале 1907 года Зигфрид получил устные заверения матери о переходе всей полноты власти в его руки, он не торопился оповестить об этом общественность и спокойно занялся подготовкой следующего фестиваля. Что касается Байдлера, то достичь паллиативного решения удалось благодаря Гансу Рихтеру, проявившему себя в качестве верного друга семьи. По его протекции муж Изольды был приглашен выступить с манчестерским Халле-оркестром, и в преддверии этого события Зигфрид писал ему: «То, что ты пишешь о Б., наполняет меня чувством огромной благодарности. Потому что я даже не берусь по достоинству оценить услугу, которую ты смог оказать таким образом моей бедной матери… Мне совершенно ясно: мать никогда не заработала бы свою ужасную болезнь, если бы не эти беспрестанные мучения на протяжении пяти лет. Маму не могли сломить ни работа, ни хлопоты – только нарушение душевного равновесия. Добавь к этому взрывной характер Изольды и эти постоянные сцены! Этому следовало положить конец. Маму нельзя постоянно раздражать!.. Все это не должно выходить за рамки нашего ближайшего окружения; нужно дать маме возможность обо всем этом забыть. Поскольку он хороший музыкант, тебе за него не будет стыдно».

30 января 1908 года Франц Байдлер впервые дирижировал концертом в Манчестере. В программке, выпущенной к этому концерту, известный музыковед и биограф Вагнера Эрнест Ньюмен отметил, что у Халле-оркестра появился талантливый молодой дирижер, и последующие публикации в британской прессе подтвердили правоту Ньюмена. На протяжении двух сезонов Байдлер выступал в манчестерском зале Фри-Трейд-холл, и тамошняя пресса не уставала повторять, что он сумел добиться у публики и оркестрантов абсолютного авторитета, в частности своими трактовками оратории Мендельсона Илия и Патетической симфонии Чайковского. Один из английских критиков сравнил дирижерскую манеру молодого капельмейстера с искусством бывшего тридцатью годами старше него Ганса Рихтера: «С одной стороны – образцовое и логично выстроенное исполнение Рихтера с его великолепной фразировкой, с другой – страстный, нервный темперамент со значительно более живыми контрастами и здоровым рубато». По поводу еще одного концерта тот же критик писал: «За непродолжительное время своей деятельности в нашем городе Байдлер приобрел множество друзей как благодаря уверенному господству над оркестром (к чему мы привыкли и у Рихтера), так и благодаря свободному подходу к интерпретации, который вносит освежающее разнообразие». Столь же обнадеживающими были отзывы других критиков, и можно было предположить, что Байдлер станет преемником Рихтера в Манчестере, однако все произошло совсем иначе, и впоследствии во главе оркестра встал (вновь по рекомендации Рихтера) другой байройтский дирижер и соперник Байдлера – Михаэль Баллинг.

* * *

Осенью 1906 года, когда до сердечного приступа Козимы, радикально изменившего более или менее размеренное течение жизни в Ванфриде, оставалось еще больше двух месяцев, жизнь Зигфрида Вагнера была наполнена трудами, доставлявшими ему глубокое удовлетворение. В первой половине октября, будучи в Венеции, он завершил работу над партитурой Повеления звезд и, по своему обыкновению, тут же взялся за либретто шестой оперы – еще одной рыцарской драмы Банадитрих, работу над которой продолжил уже во Флоренции. В ноябре ему пришлось подменить в Карлсруэ Михаэля Баллинга, заболевшего уже после того, как он приступил там к репетициям Весельчака. В это время Зигфрид познакомился с Максом Регером, с которым его объединила любовь к музыке Иоганна Себастьяна Баха. Оба композитора овладели его полифонической техникой и широко пользовались ею в контексте хроматически расширенной позднеромантической гармонии. Регер писал своей жене об огромном удовольствии, которое он получает от общения с Зигфридом Вагнером, а тот делился с супругами Тоде своей радостью от общения с мюнхенским пианистом, органистом и композитором, образно сравнивая изумившую его фугу Регера с запрудой для карпов, где резвится несколько тем. Чуть позже он отправился в Магдебург, где продирижировал несколькими представлениями Весельчака и дал концерт с симфоническими отрывками из своих опер. Примерно в то же время он близко сошелся с бывшим шестью годами моложе него Альбертом Швейцером, который в то время уже учился на медицинском факультете Страсбургского университета, одновременно работая в области теологии и истории музыки. Великий европейский гуманист не раз бывал в Байройте и успел познакомиться там с искусством Зигфрида-режиссера. Много лет спустя он писал его сыну Вольфгангу: «Ваш отец и я любили друг друга. Он из тех людей, о которых у меня остались самые приятные воспоминания. Однако я не помню, чтобы мы когда-либо переписывались. Нам было достаточно думать друг о друге». А в автобиографии Швейцер с восхищением писал: «Мне редко встречались такие, как он, естественные и значительные в своей основе благородные люди. Он был великолепным режиссером. Он вникал во все мелочи как постановки, так и в проблемы взаимоотношений участников сценического действия. Он умел не только их наставлять, но и побуждать. Он не требовал от них того, к чему у них не лежала душа. Он только добивался, чтобы они развивали и углубляли свое понимание роли». Известие о тяжелом сердечном приступе у матери застало Зигфрида в Эссене, где он давал симфонический концерт с типичной для него программой, включавшей отрывки из опер отца и его собственных, а также симфонические поэмы Листа. Он тут же поспешил в имение Гогенлоэ-Лангенбурга и вернулся в Байройт вместе с матерью.

С конца декабря он работал над партитурой первого действия Банадитриха, а в конце декабря дал концерт в Гейдельберге, в программу которого впервые включил Третью симфонию Брукнера. Затем он навестил отдыхавшую в Каннах вместе с Евой Козиму и отправился в Барселону, где дал два концерта в театре Лисеу. Заехав еще раз ненадолго в Канны, он посетил Флоренцию, где провел две недели в обществе Бландины и ее детей. Во время пребывания в Каннах он завершил работу над первым действием Банадитриха и сделал начальные наброски либретто следующей оперы Царство черных лебедей. Поскольку в 1907 году фестиваль не проводился, Зигфрид летом интенсивно работал в Байройте над партитурой Банадитриха и занимался подготовкой следующего фестиваля, на котором собирались возобновить постановку Лоэнгрина. Он также совершил поездку по Италии, отдохнул в Венеции, где снова встречался с Айседорой Дункан и любовался ее танцами на песчаном берегу. Вернувшись в Германию, он направился в Гамбург, где должна была состояться премьера Повеления звезд, и познакомился там с композитором Эженом д’Альбером, который в том же театре провел в начале сентября премьеру своей комической оперы Трагальдабас. В одном из писем Зигфрид охарактеризовал д’Альбера как одаренного и ловкого маленького пройдоху. Перед собственной премьерой он в конце сентября дал концерт в Дрездене, где у него произошел забавный случай, описанный в мемуарах его дочери Фриделинды. В баре он встретил актера Генриха Шульца, который, как ему показалось, идеально подошел бы для роли Бекмессера, но, как выяснилось, тот никогда не пел в опере и никогда не занимался вокалом профессионально. Зигфрид убедил Шульца, что ему следует учиться пению, дабы выступать в Байройте, и тот в самом деле спел там партию Бекмессера в 1911-м и 1912-м, а потом в 1924 и 1925 годах. Он также пел на фестивале Зигфрида Вагнера в Веймаре в 1926 году. Перед тем как приступить к репетициям гамбургской премьеры, Зигфрид дал еще концерт в Висбадене, где наряду с Зигфрид-идиллией, увертюрой к Летучему Голландцу и вступлением к Мейстерзингерам продирижировал отрывками из еще не поставленного Повеления звезд, а перед возвращением в Германию посетил отдыхавших в Санта-Маргерита-Лигуре близ Генуи мать и сестру Еву. Хотя музыка Повеления звезд – произведения, посвященного композитором старейшему другу семьи Карлу Клиндворту, – вроде бы соответствовала вкусам тогдашней публики и основывалась на лучших традициях Мендельсона, Маршнера и даже Верди, а дирижировавший ею Густав Брехер, который перед тем успешно провел в Вероне премьеру Весельчака, оказался и на этот раз на высоте, премьера оперы, состоявшаяся 21 января 1907 года в Гамбурге, стала огромным разочарованием. Все дело было в небрежной постановке и недостатке средств; персонажи были одеты в собранные из разных спектаклей рыцарские костюмы, в результате чего даже такие эффектные эпизоды, как рыцарский турнир и танец смерти, лишь высвечивали убожество происходящего на сцене.

Это было тем более обидно, что в новой опере запечатлелись самые сокровенные переживания композитора. Известно, что Зигфрид испытывал огромный интерес к астрологическим предсказаниям и постоянно сверял свою жизнь по личной астрологической карте, которую корректировал до конца своих дней. Две такие карты приводит в своей книге его биограф Петер Пахль. Главный персонаж оперы – пытающийся противостоять предначертанию звезд рыцарь Хельферих – носит второе имя композитора. Он, как и Зигфрид Хельферих Вагнер, пытается ответить на вопрос о том, можно ли победить свою судьбу, и добивается руки и сердца дочери герцога, которую звезды предназначили другому. В заключение Агнес высказывает основную идею произведения: «Иной завет господствует над повелениями звезд, и это наказ сердца». В опере есть также персонаж, связанный с отягощавшим подсознание автора грехом: Курцбольд, то есть коротышка, но также подобное кобольду сказочное существо из народных поверий. Этот плод внебрачной связи герцога и прорицательницы мстит отцу за свое незавидное общественное положение и встает на пути у Хельфериха, которого считает своим соперником. Происходящая в опере борьба главных персонажей полностью отражала душевные переживания автора, а ее посвящение Карлу Клиндворту стало пророческим вне зависимости от воли Зигфрида, женившегося по «повелению звезд» на его воспитаннице и фактически ставшего зятем старого друга своего отца.

Козима и Зигфрид, 1906. Вскоре мать передаст всю власть сыну

Сцена из Повеления звезд, 1926

Глава 6. Чемберлен прибирает к рукам власть в Ванфриде

После пережитого разочарования, связанного с неудачной гамбургской премьерой Повеления звезд, Зигфрид дал несколько концертов в Гамбурге и Штеттине. Концерты в Штеттине предшествовали тамошней премьере Весельчака, причем исполнение этой оперы под управлением капельмейстера Эдуарда Мёрике (полного тезки немецкого поэта-романтика) необычайно понравилось автору. А если к этому добавить, что при изготовлении декораций постановщики использовали эскизы самого Зигфрида, становится понятно, почему он стал все больше признавать преимущества провинциальных сцен, на которых к постановкам его опер относились ответственнее. Одним из представлений в Штеттине он по установившейся доброй традиции дирижировал сам. В марте состоялась премьера Медвежьей шкуры в Крефельде и Повеления звезд в Праге и Вене. Пражской премьерой дирижировал будущий прославленный генеральный музыкальный директор Прусской королевской оперы (после Первой мировой войны – Берлинской государственной оперы) Лео Блех. По возвращении в Байройт Зигфрид продолжил работу над партитурой Банадитриха, однако ему уже нужно было приступать к исполнению переданных матерью обязанностей руководителя фестиваля и помимо репетиций тратить массу времени на решение организационных вопросов и на совещания, преимущественно с Адольфом фон Гроссом. Передав всю полноту власти сыну, Козима старалась во время фестиваля избегать лишних волнений и удалилась в предоставленное ей Гроссом имение Ризенгут. В принципе, Зигфрид не торопился пересматривать старые постановки, сделанные в царствование его матери, и вводил лишь некоторые изменения в их сценографию и в мизансцены с участием хоров в Лоэнгрине. Однако для консервативной прессы и публики этого оказалось достаточно, чтобы обвинить его в искажении замысла отца. А ведь он всего лишь оживил статичный хор, поставив перед отдельными исполнителями индивидуальные задачи, в результате чего каждый из хористов приобрел свое собственное лицо, а все вместе они составили хорошо продуманную общую картину. Здесь Зигфрид повторил то, что он уже с успехом делал в 1901 году при постановке Летучего Голландца. Что касается сценографии, то единственным новшеством стал полукруглый горизонт, позволивший создать зрительную иллюзию необычайной пространственной глубины.

Во время работы над возобновлением и обновлением постановки новый руководитель фестиваля проводил много времени с исполнителями и вне репетиций. Сохранились фотографии, сделанные в мужской компании в байройтской купальне. Там Зигфрид единственный из всех не в плавках, а в похожем на борцовское трико закрытом купальнике, подчеркивающем женственность его оплывшей к сорока годам фигуры. Среди оркестрантов и прочих исполнителей он пользовался неизменной любовью благодаря своей деликатной и доброжелательной манере общения. В речи на банкете, устроенном по окончании фестиваля, он выразил благодарность прежде всего оркестру и хору, назвав их «добрыми кобольдами, хранящими постоянную верность Дому торжественных представлений». Выступивший на банкете Ганс Рихтер (на том фестивале он в последний раз дирижировал Кольцом) назвал Козиму Вагнер душой, а принявшего у нее бразды правления Зигфрида сердцем фестиваля, подчеркнув при этом также высокие душевные качества нового руководителя и его огромную работоспособность: «Никто из нас так много не трудился, как он». Умение работать с исполнителями и трудолюбие в самом деле были его весьма ценными качествами, однако, с точки зрения ушедшей на покой Козимы, для столь значительного и даже наделенного ритуальным смыслом института, как Байройтский фестиваль, их было недостаточно. Тут требовался харизматический руководитель, способный не только сохранить художественное наследие Мастера, но и донести до публики его идеи в том виде, в каком их воспринимали и трактовали в байройтском кругу; иными словами, это должен был быть один из апостолов байройтской религии – роль, на которую ее родной сын никак не подходил. Судя по всему, именно данное обстоятельство стало решающим для приглашения на фестиваль старого друга Чемберлена: в условиях возникшего идеологического вакуума присутствие автора Основ XIX века оказалось вновь востребованным после семилетнего перерыва.

Чтобы представить себе, насколько далек был Зигфрид от сакрального подхода к творчеству Вагнера, выработанного в Ванфриде за четверть века после его смерти, достаточно вспомнить, что в качестве места для собственного творчества отчий дом, где был создан Парсифаль, его не устраивал, и в середине девяностых годов он построил рядом с родительской виллой дом в стиле итальянского Возрождения – относительно скромный, но тоже вполне основательный; в семье его называли «холостяцким», а впоследствии переименовали в «дом Зигфрида». Там он все устроил по своему вкусу, так что мог спокойно принимать друзей и работать, не отвлекаясь на домашние заботы. Внутреннее убранство этого жилища и обычаи его хозяина прекрасно описал его ближайший друг, художник Франц Штассен: «Пройдя через коридор, украшенный картинами, народными костюмами и китайскими сувенирами, его собственными набросками на рисовой бумаге и слепками с древнегреческих барельефов, и поднявшись по лестнице, вы попадаете в студию, занимающую по площади почти весь этаж. Стены лестницы также увешаны старинными гравюрами и портретами людей, с каждым из которых у Зигфрида сохраняются личные связи. Посреди огромной студии стоит рояль, за ним – большой письменный стол, у стены выстроились книжные шкафы. Все стены увешаны картинами, портретами великого Мастера, большими фотографиями Сикстинской капеллы и скульптур Микеланджело, подарками друзей-художников… Поблизости находится простая спальня и ванная комната. Почетное место в доме занимает мастерски вырезанная из дерева копия фигуры Христа работы Тильмана Рименшнайдера, а также стоящий на мольберте большой акварельный портрет госпожи Козимы Вагнер, написанный Губертом фон Геркомером. В этом духовном окружении отразился внутренний мир Зигфрида, который ежедневно работал в своем доме в первой половине дня: после завтрака он исчезал в студии и только к обеду возвращался к своим домашним и к часто посещающим Ванфрид гостям. После обеда он немного отдыхал, прогуливался и читал вслух или про себя до наступления времени уютного чаепития – единственного общего застолья, которое разделяла с детьми после своей болезни в 1906 году госпожа Вагнер… После чая он совершал с пришедшими друзьями и собаками более длительную прогулку по прекрасным окрестностям Байройта, а вернувшись домой общался на протяжении часа с матерью. По установленной еще Мастером традиции после ужина устраивали чтения вслух. Читала сестра Ева, взявшая впоследствии фамилию мужа Чемберлен, или кто-либо из гостей, сестер или друзей, и это продолжалось примерно до половины одиннадцатого».

После фестиваля Зигфрид сначала совершил поездку в Швейцарию с супругами Тоде, а затем, по своему обыкновению, отправился с Италию, где на пляжах Лидо общался со своими тамошними друзьями и начал работу над партитурой третьего действия Банадитриха. Однако начавшийся вскоре фурункулез вынудил его вернуться в Байройт, где ему сделали соответствующие хирургические операции. Осенью он разъезжал по Германии, подыскивая певцов для следующего фестиваля, давал концерты во Фленсбурге, Магдебурге и Киле, а в начале декабря отправился в Плауэн, чтобы посетить тамошнюю постановку Герцога-вертопраха. Рождество 1908 года он встретил дома, а сразу после сочельника и празднования семидесятилетия Козимы в Ванфриде сыграли свадьбу Евы и Хьюстона Стюарта Чемберлена.

* * *

Жена Чемберлена Анна была его верным другом и соратником только в первые годы их супружества. Она ухаживала за ним во время его болезни в Дрездене, утешала после финансового краха во Франции, разделяла его натурфилософские интересы и совершала с ним длительные пешие и конные походы. При этом творчество Вагнера, занимавшее ее мужа на протяжении почти всей его жизни, оставляло ее равнодушной. По всеобщему мнению, это была вполне заурядная особа, типичная гувернантка. Возможно, ее непритязательность и готовность к самоотдаче поначалу воспринимались Чемберленом как чрезвычайно ценные качества, но после того, как Анна состарилась и перестала интересовать его как женщина, он посчитал себя свободным и пустился во все тяжкие. Во время своего посещения Ванфрида он откровенно строил куры то Бландине, чьи семейные неурядицы были ему хорошо известны, то Изольде, когда она еще не была замужем за Байдлером, однако, как уже было сказано, до тех пор, пока Чемберлен не стал европейской знаменитостью, высокомерные особы лишь посмеивались над ним. Разумеется, в Вене у него была масса возможностей для связей на стороне, и о его многочисленных интрижках, в том числе довольно скандальных, было хорошо известно. Так, он десять лет состоял в связи с женщиной легкого поведения по имени Жозефина Ширер, которую регулярно принимал дома в качестве маникюрши; подозревают, что он был отцом ее старшей дочери, поскольку с начала двадцатых годов посылал ей небольшие суммы денег, что вряд ли стал бы делать без достаточных на то оснований. В конце 1903 года он сошелся с актрисой Лилли Петри, с которой совершал длительные поездки, а после того, как он приобрел широкую известность в качестве одного из ведущих европейских интеллектуалов, им увлеклась жена австрийского посланника в Мюнхене графиня Мария Зичи. В конце концов Чемберлен решил развестись с постоянно болевшей и ставшей для него обузой женой и добился через своего адвоката расторжения брака, пока Анна, посвятившая мужу почти всю жизнь, лечилась в клинике от нервного заболевания. До того он отвергал все ее попытки переговорить с ним и по необходимости навестил ее только перед самым разводом в 1905 году. На фестиваль 1908 года он явился уже долгожданным женихом. Козима сумела убедить всех в Ванфриде, что это как раз тот человек, который нужен семье: перешагнувшая сорокалетний рубеж Ева явно засиделась, да и Зигфрид, которому была не по силам ноша идеологического вождя байройтского круга, с облегчением и удовлетворением одобрил выбор сестры и матери. После фестиваля у Чемберлена завязалась с Евой оживленная переписка, по ходу которой та пыталась выяснить у него подробности личной жизни. Утаивать их было бессмысленно, поэтому пятидесятитрехлетний избранник дочери Вагнера изображал из себя жертву стечения роковых обстоятельств, так что мог даже вызвать сочувствие. Выдающимся людям дозволяется и прощается намного больше, чем простым смертным. Став членом клана Вагнеров, он известил императора об изменениях в своей личной жизни пошловатым письмом: «После многих тяжких лет изначально непереносимого совместного существования и болезненного одиночества, не способствующего внутренней душевной организации, корабль моей жизнь наконец входит в мирные воды… Величественная мать по доброте своего сердца благословила этот союз».