Сложнее, чем кажется

Ей вдруг показалось, что все бесполезно, эти люди ни на что не решатся, а она – просто сумасшедшая идеалистка с утопическими фантазиями. Но тут Эльза встретилась взглядом с Рубенсом. Как он красив…

– Я хочу! – Он не сводил с нее восторженных глаз. – Продолжайте, пожалуйста. Мне, правда, мало что понятно, я вообще еще маленький, но я хочу. Хочу, чтобы меня увидели, – и тут голос его дрогнул. А ведь и правда – хочу. И правда – важно!.. Так важно, что он до сих пор не признавался себе в этом.

В химии есть хороший термин – катализатор. И в психологии – актуализатор. Нам всегда нужен кто-то, кто запустит в нас процессы самосознания. Будь то чириканье хихикающих девчонок в художественном классе или вот эта деловая красавица из далекого мира.

…Странно, но самую важную правду мне раскрывают существа женского пола. Интересно, так будет всегда?

Жуковские с трудом преодолевали чувство неловкости: эта девочка, а для них она именно девочка, вдруг открыла им такую серьезную взрослую бездну.

Рубенс и не подозревал, что его судьбой уже заняты десятки человек! Конечно, в мировых масштабах ничтожно мало, но всех этих людей подняла своей одержимостью одна-единственная девушка. Ей было нужно. И это «нужно» останется с ней на всю жизнь. И с ним оно останется тоже.

Жуковский Яну перечить не стал, соглашение с Эльзой заключил, и это был первый договор такого рода в стране. Второй подобный появится только через несколько лет, и то – в столице.

Через полтора месяца была продана первая картина, покупателем действительно стал один из ведущих музеев Германии. Еще через неделю во влиятельном немецком журнале появилась статья о новом уникальном приобретении музея, с отзывами немецких критиков и небольшим интервью директора о том, как принималось решение о покупке. В материал включили фотографию автора и репродукцию самой картины. Эльза принесла Рубенсу перевод статьи вместе с оригинальным экземпляром журнала.

«…шаг, безусловно, рискованный – приобрести работу совершенно неизвестного даже в своей стране, шестнадцатилетнего мальчика. Но картина – необыкновенна, художник исключителен. Наши специалисты не нашли среди современных авторов аналог технике юного творца. Кроме того, манера мастеров эпохи Возрождения – уникальна для нашего времени, видно, что за ней стоит не один год изучения разнообразного историко-художественного материала. В итоге картина чрезвычайно нежна и искренна. С некоторых пор современному творчеству более свойственны угловатость и резкость, в работе Я. Рубенса – неожиданно непосредственное, тонкое выражение чувств. Этот визуальный язык ценен тем, что понятен каждому. И, конечно, не передать на словах уникальную энергетику, идущую с холста. Не поддавайтесь скромному очарованию репродукции, приходите взглянуть на оригинал. Полагаю, работа могла бы занять достойное место в любой знаменитой галерее мира, но она – у нас, и мы гордимся. Надеюсь, юный Рубенс создаст еще не один шедевр, и лет через сто о нас будут говорить как о первооткрывателях бесспорного гения…»

– Эльза, как ты думаешь… Я еще буду лет через сто?

– Обязательно будешь, Ян, – улыбнулась Эльза. Он ее первая победа, ее будущее. Благодаря ему, и она еще будет через сто лет.

В одном из берлинских банков на имя Рубенса открыли счет, куда поступило двенадцать с половиной тысяч немецких марок – чистая часть от сделки. Проценты ушли Эльзе и кому-то еще, по документам Ян никого не помнил, в юридических лицах не разбирался и полностью доверился своему агенту. Агент закусила удила и уже готовила вторую продажу.

Ян еще не осознал первую… Там живет Ван Гог! Теперь там живет и Ян Рубенс… Он начал учить немецкий.

Мама… я думаю, тебе там будет хорошо. Может, потом к тебе приедет и папа. А нас с тобой я не отдам. Правда, мама… мне плохо без тебя… так тебя не хватает. Что бы ты сказала? Согласилась бы. А папа гордился бы… точно… Твои любимые художники теперь с тобой рядом. Ты – рядом с ними!.. Я давно не плачу, мама, я держусь. Но ты мне так давно не снилась… – и Ян проплакал над репродукцией весь вечер.

В ту ночь ему приснилась мама.

Через год уже два европейских музея выставляли его работы, несколько холстов разошлось по частным – опять же европейским, галереям, еще три картины пополнили частные зарубежные коллекции. Как все получалось, Ян не знал, всем занималась Эльза. В ее кабинете, располагавшемся уже в здании городской администрации, шкаф ломился от официальной переписки, договоров, счетов и отчетов, от зарубежных журналов с публикациями о Рубенсе и его творчестве.

– Тебе пора брать секретаршу, – пошутил Ян.

– Частные предприятия разрешили, нужно оформить. – Эльза разбирала очередную стопку бумаг. – И нам требуется более серьезное прикрытие: тобой наконец-то заинтересовались «культурные» чиновники, могут начать давить. Дай бог, чтоб нам хватило ресурса.

– Не совсем понимаю, о чем ты, но верю. Ладно, я пошел. Скоро конец четверти. Учебники, что ли, почитать…

– Правильно, а то все какой-то ерундой занимаешься! Картинки рисуешь!

– Правда что! – они улыбнулись друг другу, обменялись поцелуями в щечки, и Ян ушел домой.

Иногда Эльзе казалось, что он не такой уж и маленький: слишком уверенно двигается, слишком хорошо следит за собой, что мальчикам в этом возрасте не свойственно… Всегда ухоженный, опрятный и явно знает цену не только своим холстам, иначе, не подчеркивал бы так откровенно свою отличную фигуру. А ничего фигурка! Для его-то возраста…

И она опять принималась себя ругать.

Зачем ему знать

Тем летом Жуковские решили отправить Яна в пионерлагерь – нужно успеть: пионеров уже не было, лагеря еще оставались. Саша с июня работал вожатым и пристроил Яна в старший отряд, хотя ему почти исполнилось пятнадцать.

Родители знали, что в этот же лагерь едет вожатой некая Оля. Зачем Саше знать, что мама дружит с ее родителями? Он не хочет афишировать отношения, – имеет право.

– Вроде, большой уже, имеет право на личную жизнь… – Надежда Геннадьевна усердно натирала и так уже скрипевшие тарелки. – Но хорошо так рассуждать, когда все знаешь. А если б не знали? А если б не понравилась нам эта Оля? Искренны ли мы в своем великодушии? Или просто удобно устроились? Действительно ли признаем его право на свободу?

– Ты не слишком увлекаешься рефлексией, Наденька? – опешил Иван Геннадьевич. – В первое же утро после их отъезда!

– Ну, может быть… – Надежда оставила тарелку в покое. – А как ты думаешь, Ваня… у Яна кто-нибудь есть?

– Вряд ли. По-моему, он вообще пока асексуален.

– Тебе не кажется это немного странным?

– Нет, не кажется. Всему свое время. Я тоже заинтересовался девушками только лет в шестнадцать. Ты будешь прибираться в его комнате?

– Да, пора сделать там генеральную уборку. Особенно вдоль стен. Перенеси его работы в коридор.

– Хорошо, – и Жуковский пошел в комнату Яна.

Десять квадратных метров, три на три с половиной. Напротив двери – окно, под окном, на полу, матрац (от кровати Ян отказался). Днем матрац ставился вдоль батареи под подоконник, чтобы освободить место на полу. Обдумывая работы, Ян расхаживал по комнате. Подскакивал к мольберту, когда сформируется идея. А потом снова ходил от стены к стене в поисках следующей.

Слева от двери – большой шкаф для одежды, рядом – письменный стол. Жена Жуковского переживала, что свет из окна падает справа, уроки делать неудобно… Но Ян просил ее не волноваться. Посреди комнаты – два мольберта. К стене напротив письменного стола, на уровне груди приделано нечто вроде столика в поезде. На этой откидной парте Ян делал карандашные наброски, – он всегда рисовал стоя. Рядом – зеркало в полстены. Напротив – еще два. Он переставлял их в поиске нужного освещения, особенно если рисовал с натуры. Вся левая стена – в полках, все полки – в книгах.

Надежда Геннадьевна перемыла, перетерла все, что можно было трогать. И вспомнив, что за полтора года никто ни разу не мыл под шкафом, решилась на этот подвиг. Ни то ни се – четыре сантиметра над полом. Как туда просунуть тряпку? Ой, пусть этим займется Ваня.

Жуковский занялся. Шшширх… Бумага? Жуковский прислушался. Еще раз? Шшширх. Она – за стенкой шкафа. Сразу подумалось: хорошо спрятано – достать можно только снизу. Еще вправо, еще, еще. Вот оно. Большая пухлая папка, А3. Зачем я так? Это нечестно… Но он достал рисунки. Сверху лежали как раз те, что Жуковский когда-то приносил домой. А дальше… О том, что их видел, он признается Яну только через шестнадцать лет! И ни жена, ни сын, и вообще больше никто никогда не узнает о содержимом этой папки. Иван Геннадьевич и сам предпочел бы не знать.

Это не было эротикой, тем более – не было порнографией. Это была любовь. Красивые тела, руки, лица, эмоции. На рисунках отдыхали, переодевались, принимали душ не ровесники Яна, они старше, скорее всего – вообще незнакомые люди, где-то подсмотренные повороты, жесты, позы. Фантазии?.. Тщательно прорисованы кисти рук, шеи, спины, – наверное, самое важное для него, потому что иные детали были всего лишь набросаны парой-тройкой линий. Часто повторяющийся мотив: фигура стягивает через голову свитер. Вот она же – чуть боком, на нескольких эскизах – со спины. Какая проработка… Жуковский вытер лоб. Дальше смотреть нельзя, дальше – двое… Зачем ему было знать! Сынок, прости. Я никогда тебя не выдам…

Он домыл под шкафом, убрал папку обратно, вышел на кухню, тяжело опустился на стул. Закурил. Хотелось то ли скулить, то ли пустить слезу. Почему именно это? Неужели он не мог действительно оказаться – асексуальным или медленно созревать? Есть же такие люди! Видимо, не мог… Он уже был – другим. Столько сексуальности в четырнадцать лет, столько чувственности вложено в эти рисунки, какие фантазии! А если не фантазии? И у него есть кто-то старше него? Как к этому относиться? А как отнесутся другие? Клеймо на всю жизнь… Через сколько унижений придется ему пройти? Как защитить? И тут Жуковского догнала и вовсе уж безысходная мысль: Уголовный кодекс… До пяти лет лишения свободы…

– Наденька, налей-ка мне чаю.

– Все в порядке, Вань? Какой-то ты бледный.

– Голова что-то закружилась, – при этом, Жуковский не соврал, – давление, видать. Старею.

– Прекрати немедленно! Чаю тебе сделаю, полегчает… А ты чего там долго так?

– Да я думал… – не соврал он опять.

– О чем, Ванечка?

– О том, как проверить, ты искренен с сыном или просто удобно устроился… Рефлексия твоя утренняя кстати пришлась, Наденька. Вот и задумался.

Через несколько дней, когда Надежда Геннадьевна опять завела разговор о девушке Саши и об отсутствии девушки у Яна, Жуковский сорвался – первый и последний раз по этому поводу:

– А может, он вообще гомосексуалист? – главное, произнести как можно проще, чтобы не звучало как намек, чтобы похоже на шутку, пусть и неудачную.

Но, после некоторой паузы, Надежда Геннадьевна ответила очень неожиданно для Жуковского:

– Я об этом думала. Но мне кажется, он еще слишком юн.

Отцы виртуозно не замечают в своих сыновьях того, во что отказываются верить, а матери слишком часто ошибаются насчет их взросления. Даже если сыновья – приемные.

Послушная рука

Последний класс. Еще год – и ты свободный человек! А говорят, младшие будут учиться уже одиннадцать классов, нам повезло промучиться всего десять… Жаль, что я потерял год… Дурацкая система оформления опекунства. Так бы окончил школу в шестнадцать…

Его одноклассника звали Денис Веров. Когда год назад Ян перевелся в эту школу, не сразу заметил тихого, скромного, немного запуганного мальчика. Сутулая фигурка, темные волосы, большие карие глаза. Он сидел за пятой партой справа в третьем ряду, Ян – за первой слева в среднем. Он разглядел Дениса только через пару месяцев – на уроке. Верова за что-то грызла математичка, класс подхихикивал, и кто-то сзади Рубенса язвительно пропел: «Наш голубок не сосчитает даже перья в собственном хвосте!». Очень глупая шутка, но Рубенс не смог не обернуться на Дениса. Тот сидел, низко опустив голову и что-то чиркая ручкой в тетради. Идиотское положение. Надо как-то помочь… Это издевательство! Задачу решил двойной звонок. Большая перемена!

Вместо столовой Денис убежал в сторону раздевалки. А почему он, собственно, так отреагировал на эту дурацкую реплику? Рубенс на некотором расстоянии пошел за ним.

Ян еще не успел признаться себе в надежде – нарушить собственное одиночество. Там, в летнем лагере три года назад, было несерьезно, просто удача – тому мальчику было интересно и голодно, а разговоры – только о девчонках. Хотя, происходило все нежно и трогательно. Очень интимно. Он до сих пор вспоминает те шесть недель счастья, три года назад… Где сейчас найти такого же, как он?

Веров сидел в углу раздевалки на низкой скамеечке, забившись за чьи-то пальто и куртки.

– Эй, не отчаивайся!

Денис вздрогнул и вскинул голову. Он боролся с желанием уйти, бросить школу или вообще ее взорвать. Так придется учить химию и физику… Но хоть будет – зачем! Математичку выкинуть из окна, эту дуру со среднего ряда – под каток! Как я вас всех ненавижу! Это кто?.. Он не сразу узнал Яна, был недоволен тем, что его нашли и уткнулся носом в колени.

– У тебя проблемы с математикой? Хочешь, я тебя подтяну? – Рубенс сел рядом. Денис не отвечал. – На меня не нужно злиться, я тебе не сделал ничего плохого.

– Я не злюсь… Не понимаю, какой тебе от этого толк?

– Просто меня взбесило. Это нечестно и подло. Но вообще-то, я бы на твоем месте плюнул: математичка – дура и стерва. Вышел и забыл о ней.

– Но она заводит против меня весь класс!

– Да кого?

– Да всех.

– Кого всех? На что заводит?

– На издевательства… они все меня ненавидят.

– Знаешь, как это называется? Паранойя. Я ни разу про тебя ничего плохого не слышал – ни от кого из класса.

– …Правда?

– Поклясться могу.

Всю перемену они проговорили. То есть – говорил Ян, Денис слушал, иногда – спрашивал. Уточнил, что такое паранойя. Спросил, откуда Ян знает психиатрические термины.

– Да так… пытался кое-что в себе прояснить.

– Прояснил?

– Нет…

– Почему?

– Видимо, это не диагноз?

– Что именно?

– Да неважно… – отмахнулся Ян. – Ну так-то психиатры считают, что диагноз, но клиника и истории болезней вообще не мои… И вот я уже пять лет маюсь: я – болен или это может быть не только болезнью?

– Не понял, о чем ты…

– И не надо… – Ян улыбнулся и похлопал Дениса по торчащей на уровне груди коленке, – Сейчас звонок будет, пойдем.

Начался урок русского, и здесь Денис считался одним из лучших, потому что обладал, по словам учительницы, врожденной грамотностью и чувством языка. Иногда помогал ей проверять работы своих же одноклассников и в тот день неожиданно стал королем. Русичка вызвала его к доске – разобрать ошибки «особо одаренных». Мудрая была женщина… Класс надолго затих, и больше ни у кого не возникло желания ужалить Дениса.

А после уроков оба отправились к Яну – выяснять отношения с тригонометрией. Жуковских дома не оказалось. Перекусили, быстро покурили на лестнице. Вошли в комнату к Яну.

– Да ты рисуешь!

Минут десять – на рассматривание картин, и мучительные сорок минут разглядывания рисунков, сидя рядом на матрасе… Бросало то в жар, то в дрожь, дышалось трудно. Встать? Сказать, что пора заниматься? Не могу… не хочу. Хочу! Его хочу… И в голову пришла совершенно сумасшедшая идея… нельзя так быстро… Ян, остановись! А если он не имеет к этому отношения? Ты слишком рискуешь! …Диалог с самим собой остановить его не смог…

– А ты умеешь рисовать? – Рубенс потер ладони о джинсы.

– Нет.

– А хотел бы?

– Конечно! Это же такое… волшебство… – Денис аккуратно поднимал листочки папиросной бумаги, разделявшей рисунки, сшитые в альбом.

– Хочешь, прямо сейчас мы друг друга нарисуем? Ну, только не подробно – так, набросок. А то суровая тетка-тригонометрия нам отомстит… Хочешь?

– Да!

До чего наивные глаза! Может, потому, что большие? Так, руки не дрожат? Дрожат… блин, заметит… ну и пусть…

– А как это будет? – уточнил Денис, поднимаясь с матраса вслед за Яном.

– Зеркало поможет, – Рубенс быстро передвинул большое зеркало влево от окна, развернул мольберт, прикрепил чистый ватман А3, сделал шаг назад. – Становись передо мной. – Денис послушно шагнул вперед. – Бери карандаш, а я возьму твою руку и буду ею рисовать.

– Здорово…

И Рубенс начал водить его рукой с карандашом по листу, бросая быстрые взгляды в зеркало. Встать пришлось очень близко друг к другу, но Дениса, это, кажется, не смутило. Рисовать трудно: рука чужая… Но я смогу и чужой рукой! Иначе я – не Рубенс… На бумаге появились метки, потом они превратились в штрихи, линии, овалы, затем в фигуры. Два юных мальчика стоят почти вплотную друг к другу, тот, что впереди – смотрит перед собой, тот, что сзади – смотрит с листа, они рисуют вместе. Лица – схематично, фигуры – очень точно.

– У тебя удивительно послушная рука… стала. Вначале была не такая.

– Ну… просто я весь уже послушный, – Денис втянул шею, испугавшись собственных слов.

– Да? Как это понимать? – Ян попробовал усмехнуться. Не получилось. А получилось так серьезно, что и он испугался своего вопроса. Денис не ответил. Ян еще продолжал машинально штриховать фон, делая длинные легкие штрихи… Ну, всё понятно, да? Я не ошибся?! Такой столбняк на меня еще не нападал… Надо что-то сделать. Решение пришло случайно:

– Ты не дорисовал свою левую руку… – задумчиво произнес Денис.

– Точно… отвлекся на фон. Непростительно.

– Как ты будешь ее рисовать?

Ян на мгновение задумался, посмотрел в зеркало. Рука Дениса – в заднем кармане джинсов, и Ян, все так же глядя в зеркало, сделал единственно верный по композиции ход… не спеша и аккуратно его рука вошла в передний карман джинсов Дениса. Тот лишь едва заметно втянул живот и рефлекторно подался назад. Они почти прижались друг к другу.

– У меня не было… – через какое-то время вдруг почти прошептал Веров. Ян в ответ уткнулся лбом ему в затылок. – Я даже как-то… боюсь.

– Чего?

– Это больно?

– В первый раз всегда всё больно.

Оба закрыли глаза.

– У тебя было?

– Да, – Ян прижимался щекой к волосам Верова, рукой, что была в кармане, все крепче притягивал к себе его бедра.

– Всё-всё было? – голос Дениса звучал выше.

– Всё-всё, – улыбнулся Ян очередному наивному вопросу.

Денис откинул голову ему на плечо, карандаш, наконец-то, упал на пол и Рубенс прижал к себе мальчика уже обеими руками.

Когда вернулись Жуковские, Ян и Денис сидели за столом над тригонометрическими уравнениями.

Дверь в комнату была открыта. Доска на мольберте была пуста…

В мельчайших деталях

Эльза протестовала изо всех сил. Встреча со студентами в Архитектурной академии – это, безусловно, важно. Для студентов! И, может быть, Рубенс подцепит там пару новых мальчиков, но на носу – очередная выставка в Европе, и дел невпроворот. Она упиралась, как могла: только не в апреле, только не в мае, а летом сессия, а потом все разъедутся, ей самой некогда, а без нее Ян ни с кем встречаться не будет. Она не разрешает! Не позволяет!

– Я смотрю на тебя, душа моя, и сдается мне, не во времени дело, – заметил, наконец, Холостов. – Детка! Почему ты против? Честно.

– Потому что я знаю, чем все закончится. Случится новый роман, поездки и встречи полетят к чертям. Ты плохо знаешь его? Сколько раз мы это проходили?

– Так вот в чем дело!

– И мне действительно некогда! – Эльза со злостью впихивала ноги в узкие туфли на высоченном каблуке: вот у нее – действительно необходимая встреча! А студенты – от лукавого, подобное тщеславие не поддается монетизации! И настоящий пиар оказывается под угрозой…

Холостов предложил подменить ее: если он будет рядом, вряд ли кто-нибудь рискнет строить Рубенсу глазки, ведь их с Яном всё равно считают любовниками, как бы ни доказывали они обратное.

– Я прослежу за нашим мальчиком, дорогая, работай спокойно.

Эльза сдалась. Дату назначили. Рубенс будет рисовать, покажет свои приемы, поделится техникой запоминания. Можно снимать и фотографировать. Все, что Ян нарисует, останется в академии.

В амфитеатре – аншлаг. На подиуме вдоль зеленой доски – десяток мольбертов с готовыми планшетами. Костя устроился за преподавательским столом, сдвинутым на самый край подиума, и разглядывал первые ряды с интересом. Хоть бы одна девочка! Ряды разглядывали Костю с ревностью.

Неужели все они готовы на секс с Рубенсом? Неужели их так много? А по виду не скажешь. Мне уже двадцать три, я до сих пор не привык… Хотя, наверняка, это просто близорукие студенты. Никогда не умел определять «таких» парней. Рубенс говорит, что умеет – с первого взгляда. И вроде всегда умел. Как говорит. Врет, наверняка.

Костя пристально наблюдал за Рубенсом: быстрые короткие взгляды в аудиторию, ни на ком не задерживается, рассказывает о том, как рисует, как учился, как выбирал любимый материал, но оглядывает каждого. Каждого. Сканер… О чем ты думаешь, Ян, рассматривая их? Однако Холостов отвлекся: Рубенс так красиво говорил, так увлеченно рисовал, переходя от мольберта к мольберту, заполняя ватман уверенными четкими набросками. Костя заслушался и жалел, что ему почти не видно, что там, на этих листах, появляется и оживает под рукой его друга.

Ян к своим двадцати трем годам заработал мировое признание, но оставался стеснительным и робким. До сих пор смущался своей ориентации, тяжело сходился с людьми, часто краснел, часто находил повод почувствовать себя виноватым, и еще чаще – обиженным. Но когда говорил об искусстве, о своих замыслах, или когда рисовал, в нем просыпался другой человек. Он расправлял плечи, смотрел прямо, ни в чем не сомневался, не боялся ошибиться. Даже речь его менялась, голос становился ниже, сам он казался как будто выше. В эти моменты Костя не мог им не любоваться, и стыдился этого даже перед самим собой.

Вот и сейчас интонации Рубенса потеряли привычную мягкость, жесты обрели несвойственную ему резкость, и Косте представилось даже, что такой Ян может здорово припечатать, если понадобиться…

Наступило время вопросов. Опять одни мальчики… черт бы их побрал! И вдруг:

– А вы, правда, можете написать портрет по памяти? В мельчайших деталях?

– Могу. Кто задал вопрос? Подойдите ко мне.

Ряда не то с шестого, не то с пятого спускалась невысокая, худенькая почти до прозрачности, девочка лет двадцати. Длинные светлые волосы, тонкие и легкие, раздувались парусом, как будто на них дул вентилятор. Она почему-то держала себя за запястье, и ее собственная узкая ладонь казалась для этого чересчур большой. Но девочка не была костлявой, угловатой или тощей, нет. Даже фигурка хороша. Все было правильно в ней, но все неестественно тоненькое. Ростом он оказалась ниже Рубенса – в ней не было и ста семидесяти сантиметров. Даже Ян затаил дыхание: боже мой, какое существо! Настоящая нимфа!.. Костя готов был сделать стойку.

Нимфа подошла к Яну, почти не дыша. Огромные кукольно-голубые глаза не моргали. «Да, мне, похоже, здесь нечего делать, – подумал Холостов, подергивая ногой. – И ведь она знает, что шансов с ним у нее нет…»

– Как зовут тебя, прекрасный ребенок из чьих-то снов? – Рубенс чуть склонил голову набок.

По аудитории прокатился смешок.

– Юля…

– Спасибо, Юля. Мне хватит. Можешь подняться обратно к себе.

Рубенс отвернулся, подошел к чистому листу на следующем мольберте и принялся быстро рисовать. Желваки Холостова заходили. Юля, фактически брошенная посреди подиума, не зная, что делать, продолжала сжимать свое запястье и смотрела Яну в затылок, как будто ждала, что тот обернется. Конечно, не обернулся. Костя поставил локти на стол, сцепил пальцы в замок и нагло разглядывал Юлю, удивляясь про себя: «Ян, ты хам, оказывается! У меня научился?».

Как Рубенс запоминал? У него была своя техника. От контуров – к центру фигуры. Силуэт он отпечатывал в голове одним взглядом, потом пара мгновений на то, чтобы наполнить этот силуэт деталями – особенностями внешности. Ян никогда не забывал увиденных лиц. Что касается фигуры, мог угадать мускулатуру человека, скользнув взглядом по тому, что обычно доступно: шея, предплечья, и буквально сквозь одежду определял рельеф. Строение и пропорции скелета выстраивал по росту, плечам и бедрам. Он никогда не ошибался.

И вот, через десять минут тишины, на листе появился идеальный отпечаток «прекрасного ребенка из чьих-то снов». Свершилось настоящее таинство – Ян глянул на девочку лишь мельком, а она теперь будет вечно смотреть с этого листа – с испугом, робкой надеждой, с любовью, может быть?

Рубенс подумал, взял из коробки голубой карандаш и добавил цвет. Глаза стали влажными, девочка на листе готова была расплакаться… И вдруг Костю осенило: если за один-единственный взгляд Рубенс уловил все, что было в Юлиных глазах, сколько же всего он видит, когда мелькаешь перед ним днями и часами? Хоть что-нибудь можно скрыть? Надо же… Я ни разу не задумался о том, как он видит лица. Что он видит? К счастью для него, Ян видел так не всегда…