Сложнее, чем кажется

– Это вопрос? – Ян чувствовал себя, как в зале суда, он ожидал вынесения приговора, а тот все откладывался. Не то обвинитель стоял перед ним, не то адвокат, Рубенс очень хотел разобраться.

– Нет. Я знаю, что не шутишь, – Костя тоже пытался осмыслить свою роль: прокурор он или защитник? – но вопросы лезут в голову дурацкие.

– Какие?

Костя дернулся:

– Я вслух сказал?

– Да. Не хотел?

– Я не знаю, что говорить. Даже не понимаю, что чувствую. – Костя стоял, не оборачиваясь к Яну, упираясь пальцами в грудь, глядя в раковину, и разговаривая с мойкой. – Хотя, нет… Почему-то чувствую себя идиотом. – он нервно хохотнул, оглянулся на безмолвного Рубенса. Тот сидел на диване, низко опустив голову и мерно постукивал себя по макушке сцепленными в замок руками… Что сказать? А вдруг ему страшно? А ведь ему страшно! А как успокоить? – Я, наверное, просто не верю. Я привык, что геи бывают только в кино, и то намеком, – «успокоил» Костя. – Что, вроде как, в реальной жизни такого не бывает.

– Что… Промотать обратно пленку? Что сделать? – Ян вдруг вскочил, ударился ногой в стол, почти пнув его. – Да! Я такой! Я урод! Презирай меня, плюнь в меня! И пусть я перестану быть для тебя человеком! Но я такой!

– Не ори.

– А что мне делать? – Рубенс развел руки как можно шире, – Ты думаешь, я не вижу, что ты не хочешь верить? Не знаю, как брезгливо тебе сейчас? Думаешь, мне весело от того, что я… – он протолкнул накативший ком обратно в горло, – такой…

Последнее слово получилось совсем тихо. Вдох – выдох… Спокойно! Вдох – выдох. Всё. Ни вдоха, ни выдоха. Вот, не хватало разрыдаться сейчас. Кажется, давно все отревел… Ян почти упал обратно на диван и опять начал стучать себя по макушке.

– Скажи что-нибудь, – снова получилось очень тихо. – Не молчи, Костя.

– Я не собирался в тебя плевать. И мне не брезгливо. – Костя высоко поднял плечи, отвернулся и снова занялся каплями в раковине.

Перед глазами действительно понеслись галопом сцены из их совместного прошлого: узкие кровати в гостиницах, один матрас на двоих в каком-то ДК после концерта, кресло-кровать у кого-то в гостях, бани, сауны, каморка в студии. Судьба регулярно укладывала их вместе. Они закидывали друг на друга ноги и просыпались в обнимку, отворачивались и засыпали снова.

Вот это да, – подумал Холостов, – вот это дружба намечается…

Но ведь именно – дружба! Он вернулся в кресло, сел, подавшись вперед к Рубенсу. Нужно хотя бы казаться спокойным. Хоть один из них должен сейчас быть спокойным. Или – казаться.

– Почему ты мне сказал?

– Не знаю, – Ян все еще не поднимал на него глаз.

– Врешь. Уже самое важное произнес. Теперь давай договаривай: зачем?

– Я не могу больше врать. – Рубенс стал растирать себе колени обеими руками, стирая с ладоней пот. – Я устал от девочек, которых ты мне регулярно подсовываешь, мне тяжело. Я не могу поддерживать разговоры о женщинах – они мне неинтересны. Ни разговоры, ни женщины. В конце концов, если ты считаешь меня другом, ты должен знать, какой я на самом деле, не придуманный. Может быть, тебе такой друг не нужен вообще. Ну и… лучше, чтобы ты узнал от меня, чем потом кто-нибудь тебе донесет. Вроде вот так.

Ян соврал. Он легко мог обсуждать женщин и еще со школы делал тонкие, меткие замечания, и хорошо разбирался в женской натуре. А разговоры эти его даже, наверное, развлекали, он их почти любил. Вернее, любил наблюдать за мужчинами в таких разговорах. Только не с Костей. С любыми другими парнями – пожалуйста, обсудит хоть всех женщин мира. Но не с Холостовым. Буря поднималась в нем до самого горла, и хотелось заткнуть, заткнуть Костю и орать ему о том, что все эти телки его не стоят и ему не нужны! И становилось все больнее и почти невыносимо держать себя в руках. Но, конечно, легче сказать, что и разговоры неприятны, и женщины неинтересны.

Костя был непривычно растерян. То, что твой друг гей, – в общем-то, не смертельно, да и, собственно, мог бы сам догадаться. И вообще… геи не фантастические создания, в конце концов. А какие они? Какая разница, какие они все. Важно, какой Ян.

– Еще что-нибудь? – Холостов подергивал щекой, как будто пытался усмехнуться, но никак не получалось.

– Нет, всё…

– Тогда посмотри на меня уже. В глаза мне посмотри.

Ян медленно перевел взгляд со своих коленей на стол, на Костины руки, сжатые в замок, на надпись на его футболке, на небритый подбородок, на такие же небритые щеки. Колючие… И вот, наконец – глаза.

– Ура, – буркнул Костя. – Мы победили? Да? – он поднял брови, как будто предлагал ребенку взять конфетку, чтоб тот не плакал.

– Наверное, – пожал плечами Ян.

– Я так понял, было сложно.

– Да. Да, было.

– Но все хорошо сейчас?

– Не знаю, Костя. Ты мне скажи. Хорошо ли?

В ответ Костя снова поджал губы, покивал, подумал. И слова нашлись:

– Все нормально… друг.

Друг. Вот же оно, самое нужное слово. Поэтому, наверное, неважно, с кем он спал или спит: девочки, мальчики. Так почему важно-то, черт возьми? Костя откинулся в кресле, пытаясь выглядеть расслабленным, но сам не замечал, как хмурился. Почему важно? Он посмотрел на Яна: тонкий, звонкий, почти хрупкий, но с ладной фигурой, чертовски хорош собой… Холостов, бывало, засматривался… И вот сейчас Ян смотрит вниз, на свои руки, и так ясно видны его длинные, почти как у девочки, ресницы. У него высокий лоб и слегка волнистые волосы, даже, наверное, кудрявые: стрижется он коротко, а завитушки все равно видны. В меру скуластое – красивое лицо.

Зачем Костя разглядывает это лицо?

Ян вдруг поднял голову. В его глазах – испуганная просьба не обижать, но встретил он не просто удивление. В Костином взгляде читалось смятение, непонимание, он не рассчитывал встретиться взглядами… Наверное, хочет знать почему? Почему я гей? Если б я знал!

Взгляды разбежались в разные стороны.

А может, Холостов сделал вид, что все в порядке, потому что не хочет портить отношения? Чтоб не тошно было петь в один микрофон? Но ведь петь придется. Если Костя не откажется от него и не решит вернуться в соло.

Костя не решил вернуться в соло. Одному черту ведомо, сколько всего он передумал и перечувствовал за последние десять минут, но он честно пытался говорить об «этом», как о чем-то бытовом, обычном и обыденном:

– Ты кому-нибудь говорил уже? – можно снова закурить.

– Нет, – решили открыть еще пиво, одно на двоих.

– Но кто-то же знает? Ну, в смысле, из тех, кто не твой любовник. – Костя расставил стаканы, потому что, наверное, не стоить пить из одной бутылки вдвоем…

– Знает. Но не от меня. – с третьей попытки справился Ян с пивной крышкой. – Ты первый, кому я сказал сам.

– Это было смело, знаешь. Я бы так не смог, – Костя разлил пиво по стаканам: руки Яна еще заметно дрожали.

– Ты бы все смог. – Рубенс достал с полочки под столиком новую пачку сигарет. – Если хочешь, мы больше никогда не будем об этом говорить. Ты просто знай, что мне не надо навязывать девочек. Ну и все остальное… тоже знай, – язычок упаковки не слушался.

– Да мы можем говорить об этом. Мне несложно, – Костя взял на себя и пачку. – Правда, среди моих знакомых никогда не было геев.

– Да т-ты что-о? – Рубенс всей пятерней забрал из его рук сигарету, едва не сломав ее, и задержал на нем взгляд, полный саркастического удивления.

– Ну… я так думал, – и Холостов наконец-то засмеялся.

– С этого надо было начинать, – Ян сделал попытку усмехнутся. – Ты думал!

И все-таки, он победил. Двигаться уже не страшно. Сердце еще стучится куда-то в темечко, слишком быстро и слишком сильно, но и это скоро пройдет. Допив пиво, минут через двадцать, они разошлись по своим комнатам. Никто не хотел недоговоренностей, но все же, обоим надо осознать произошедшее.

Мы работаем с именами

Жуковский сделал невероятно много. Он заставил Яна отреставрировать рисунки и наброски, пострадавшие от времени и неправильного хранения: карандаш, соус, сангина – недолговечны. Всё обработали фиксативом, законченные работы проложили папиросной бумагой, сделали альбомы.

Живопись Иван Геннадьевич отнес в один из местных музеев – показать директору, своему хорошему приятелю.

– Что он делает в твоей школе? – удивился директор музея.

– Ничего. Формально проводит время. Даже не на всех занятиях бывает.

– А как у него дела в обычной, общеобразовательной?

– Нормально. Легко. Есть некоторые проблемы в общении…

– У него не может не быть проблем в общении. – директор задумчиво выпятил нижнюю губу, прохаживаясь вдоль работ Рубенса, расставленных в ряд. – Что ты хочешь, чтобы я сделал с этими картинами?

– Выстави. О них должны узнать.

– Но живописи маловато. В основном – карандаш. Талантливый карандаш, нечего сказать. Но маловато.

– Выстави хоть это, с другими художниками. Я не прошу персональную экспозицию.

– Ты же понимаешь, Иван… наш мир полон условностей. Даже если я возьму его, это вряд ли привлечет к нему внимание ученых мужей из Академии. Зато привлечет их внимание ко мне: кого такого я выставил? Чтобы признать талант этого юнца, нужно самому быть человеком зрелым. Вроде тебя.

– Что ты хочешь сказать?

– Что среди академиков таких сейчас нет. Меня не поймут.

– Ты не будешь его выставлять?

– Нет.

Жуковский обошел в городе всех, кто имел отношение к Академии. Все поражались, изумлялись, даже приходили в восторг, но никто не хотел устраивать выставку. И он сделал это сам. У себя в школе. В конце концов, он тоже директор!

Два года он возил картины Рубенса почти по всей стране. Его брали в небольших музейчиках, в других художественных школах, в домах культуры. Кое-где выходили статьи, в основном в молодежных изданиях. Многие хвалили, но те самые, официально признанные «ученые мужи» никак не хотели обращать на работы мальчика свое «высокое» внимание. Что ж, подросток – поклонник эпохи Возрождения, отличная техника, прекрасная работа с цветом, великолепное чувство объема, удивительно эмоциональная передача… А кстати, чем он пишет? Да, да, прекрасно. Но…

Но мальчику двенадцать, тринадцать, четырнадцать…

– У кого он учился?

– Ни у кого.

– Жаль. Мы работаем с именами.

Иван Геннадьевич уговаривал Яна выставить те рисунки, что так потрясли когда-то его самого. Но Ян отказался, а потом и вовсе их куда-то спрятал. Мог бы и не прятать – Жуковский не прикасался к его работам без разрешения. Он и в комнату к Яну без стука не входил.

С тех пор как они переехали, и мальчики обзавелись своими «углами», территория Рубенса считалась неприкосновенной. В Сашиной двери, например, замка не было, комната Яна запиралась изнутри и снаружи. Правда, когда уходил, он все-таки, ее не запирал – в знак доверия к приемной семье. Он действительно доверял этим людям.

А ты бы смог?

Этот пронзительный страх и чувство стыда останутся с ним навсегда. Будут зудеть внутри почти всю его сознательную жизнь. Даже когда изменится все вокруг, когда изменится общество, они останутся с ним.

С первого дня в художественной школе за Яном бегали все девочки, и старшие, и младшие. Еще бы! Такой загадочный красавчик – молчалив, необщителен, но с таким внимательным взглядом, с такой природной осанкой! Ошибочно, кстати, считать, что девочки в свои десять, а тем более в пятнадцать лет не могут оценить осанку.

Ян понимал, что ему уделяют внимания больше, чем другим, чувствовал себя неловко и с мальчиками общался так же мало, как с девочками.

Художественная школа находилась в старинном двухэтажном деревянном особняке. Полы скрипели от каждого шага. Он шел в туалетную комнату менять воду из-под красок и слушал доски под ногами. В узком коридоре стояло человек пять мальчишек из старшего класса. Ян хотел пройти мимо, но вдруг понял, что ему преградили дорогу.

– Здорóво! – звучало недобро…

– Привет… – Ян ответил испуганно. Он не знал с кем здоровается.

– Не ходил бы ты туда…

– Почему?

– Не твое дело.

Ян развернулся и пошел в туалетную комнату для девочек. Машинально. Ему же надо сменить воду.

Уже вечером, из разговоров он узнал, что в мужской туалетной целовались! Очень романтично! Целоваться в туалете я бы не хотел… А где бы я хотел? А с кем? – он задумался об этом впервые. А люди-то уже целуются вовсю! Сколько им? Тринадцать? Четырнадцать? Стало немножко завидно. Он начал перебирать в уме девчонок, но ни одна не вызывала у него желания целоваться. Может, я медленно развиваюсь?

И тут в углу зачирикали-защебетали:

– А вы знаете, что там целовались мальчики?

– А ты откуда знаешь?

– Я видела! Видела, как они туда заходили!

– Да ну, этого не бывает!

– Бывает! Мне одноклассница говорила, что бывает!

– И мне сестра старшая говорила – бывает! Мальчики друг друга любят и друг с другом целуются!

– А может, не только целуются?

И девчонки захихикали, попискивая от удовольствия: какие взрослые штуки они знают! Увидев, что Ян их слушает, сгрудились своей стайкой плотнее и захихикали еще громче, зашептались, затем одна из них, самая старшая, – лет пятнадцати, – повернулась к Яну:

– Эй, новичок, а ты бы смог поцеловаться с мальчиком?

«Да…» – ударило в голову и понеслось куда-то вниз. Но вслух он, конечно, ничего не сказал, только глянул волчонком, боясь покраснеть. Как неожиданно отяжелели ноги!

– А то вот, мы с девочками смотрим, мы тебе не особенно интересны! – и они опять все засмеялись в кулачки.

Ян презрительно дернул плечом, и как мог быстро, вышел из класса. Душно! «Целовались мальчики… Такое бывает… А ты бы смог?» Он крутил в голове фразы.

Конечно, позже выяснилось, что мальчики вовсе не целовались, а банально курили. Но назойливый фразы в голове остались, не отпускало то чириканье-щебетание, и уже неважно было, что делали эти мальчики. Важно стало, почему фразы не забываются.

Он машинально ходил, машинально ел, автоматически отвечал на вопросы, почти не спал. Потом стал плакать по ночам. Что ему делать? Что это такое? Почему он все время об этом думает? Он даже почти видит!.. И опять плакал, и снова видел. Он еще больше похудел. А потом перестал рисовать. Не мог!

Эти незнакомые, незаконные мысли вытеснили все. С утра он ждал только одного: когда останется в одиночестве и будет думать, думать, думать, представлять, и снова плакать от стыда, непонимания и отчаяния. Но все равно ждал ночи – чтобы остаться наедине со своими мучительными фантазиями. Они пожирали его, затягивая с преступный, уже такой опасно взрослый сладостный мир.

Он слышал, как это называется. Неужели он такой?! Ему нужна помощь? Он болен? Кто объяснит? Его никогда никто не поймет?

Мальчишки в школе уже вовсю обсуждали девчонок. Ян не принимал участия в разговорах, более того, он быстро понял, что не способен разыгрывать тот живой интерес, так ярко сверкавший в глазах одноклассников. Его замкнутость не способствовала появлению друзей. Всегда один, – он еще долго будет к этому привыкать. Объект насмешек по любому поводу. Причине – банальная непонятность и зависть – слишком красив, слишком много взглядов притягивает, а за хорошую учебу слишком любим учителями. Ян был какой-то… отдельный. Он был непонятен им всем.

А еще слишком молчалив и совсем не смеется. Скоро они задумаются, почему он не обсуждает с ними девчонок, почему никого не дразнит, не толкает, не ставит подножки, не просит списать. Не задерживает взгляд, никому не улыбается… Что они тогда скажут? Но как пересилить себя?

Тогда Яну повезло: одноклассники были еще слишком юны, чтобы что-то заподозрить. А позднее – он научится. Научится поддерживать все эти обсуждения и даже давать советы мальчишкам от лица девчонок, за что, кстати, прослывет большим знатоком женской психологии (хотя такого слова его одноклассники еще знать и не будут). Процесс довольно мучительный, но годам к шестнадцати Ян справится, и с удивлением для себя обнаружит, что почти не ошибается – ни в советах, ни в девочках.

Но тогда, в тринадцать, он ничего не понимал.

Жуковские не понимали тоже. Скоро и Надежда Геннадьевна потеряла сон. Иван Геннадьевич пошел к знакомому терапевту, тот, конечно, помочь не смог. Посоветовал обратиться к психологу – может быть, у мальчика кризис переходного возраста?

– В конце концов, он на пороге полового созревания, – сказал врач, надевая пальто, – а вообще-то их ведь не поймешь, талантов этих…

Жуковских эти слова почему-то не утешили.

Дар художника напомнил о себе месяца через два. Ян разрешил себе «это» нарисовать. Стыдно. Боже мой, как стыдно! И он рвал редкие рисунки на самые мелкие кусочки и выбрасывал всегда в урну на улице. Такое нельзя оставлять дома: вдруг найдут? Думать тоже нельзя, но не думать не получалось. Не рисовать он пока еще мог.

Жуковский несколько раз пытался поговорить. Разговора ни разу не получилось.

– Надя, бесполезно. В четвертый раз я к нему не полезу.

– Но с ним происходит что-то серьезное. Как мы поможем ребенку, если не понимаем, что?

– Надь, он ведь действительно может… ну, может, он влюбился, например. Он мальчик чувствительный, сильно переживает всё, что с ним происходит. Гипертрофированно, я бы даже сказал…

– Похоже на правду, – задумалась Надежда Геннадьевна.

– Похоже.

– Но я чувствую, что это не правда.

– Надюш, ты у меня чуткая. Может, ты с ним поговоришь?

Однако, разговор не понадобился.

К Саше, родному сыну Жуковских, зашел приятель, за книгами: сессия на носу, а социология на полном нуле. Он появился в жизни Яна минут на пять, потом исчез из нее навсегда, даже имени не оставил. Да оно оказалось и не нужно.

Высокий, стройный, не очень красивый, но обаятельный, он улыбнулся и подмигнул. Скинул куртку, очистить от известки: измазался в подъезде. Крепкий, широкие плечи, под водолазкой рельефное тело. Видно, как напрягаются мышцы. Он специально такую носит! И в такт – щетка по куртке – шшик, шшик, шшик… Невозможно не смотреть. Стыдно. Боже мой, как стыдно! Но как красиво…

Ян стоял в дверях своей комнаты, прижимаясь щекой к косяку. В этом доме принято встречать и провожать гостей всей семьей.

Надежда Геннадьевна дала юноше воды, он попросил. Куртка, прижатая локтем, выскользнула, рука дернулась подхватить, Саша дернулся тоже, задел стакан гостя, и вода выплеснулась на водолазку.

– Ой, снимай скорее, я проглажу быстро, тут немного совсем, – засуетилась Надя. – Саша, ты-то зачем полез?

– Да все нормально, тут действительно немного. Не волнуйтесь, мы никуда не опаздываем. – и он. снял. водолазку. Всё. Полный крах. Теперь себя уже не обмануть. Воображение сделало все, чего не сделал гость. То, о чем он и помыслить не мог! И всё – за несколько секунд. Сколько бы отдал Ян, чтобы эти мгновения повторялись бесконечно!

– Тебе плохо, Ян? Эй, ты как? – голос донесся откуда-то очень издалека.

Ты ко мне? Мне плохо? Как я? Не знаю… Ян даже не видел Сашу прямо перед собой, голова кружилась, мысли испарились.

– Все хорошо, – прохрипел он, судорожно хватая воздух. – Я пойду. – И с трудом удерживая равновесие, он отступил в комнату, и закрыл за собой дверь… Где у меня полотенца?

Ян пошел на поправку и, пожалуй, повеселел, начал снова общаться – с Сашей, с Надеждой Геннадьевной, с Жуковским, стал полноценно есть, снова ходить в школу, даже с кем-то там подружился. Месяца через два всё, вроде, встало на свои места. Ян видимых признаков переживаний больше не проявлял.

Через полгода все обо всем окончательно забыли.

1% интеллектуального капитала

Эльза появилась в их доме неожиданно. В одну солнечную субботу, дня через два после шестнадцатилетия Яна, на пороге квартиры возникла блондинка с серо-голубыми глазами. Почти на голову выше Рубенса, волосы собраны в тугой хвост на затылке, подкрашена очень скромно, но с ее внешностью можно и вовсе не краситься. В руке – дипломат, каких Жуковские раньше не видели, – изящный, явно женский серый кейс. Одета девушка была строго, дорого и со вкусом.

– Здравствуйте, здесь живут Жуковские?

– Да…

– А Ян Рубенс?

– Это я.

– Отлично! Меня зовут Эльза, – и она протянула руку. Узкая кисть, изящные пальцы, ухоженные ногти. Крепкое рукопожатие. – Я могу войти?

Вся семья была в сборе. Жуковский вспомнил почти сразу: он видел эту девушку в одном городе, где устраивал выставку Рубенса в маленьком музее. Она собирала информацию для статьи в городскую газету. Оказалось, Эльза – дочь главы того города и младшая сестра какого-то столичного чиновника по международными делами. От скуки, не зная, чем себя занять, решила поработать в газетке, попала на выставку. И там все для себя решила. Как выяснилось, решила не только для себя.

– В этой стране еще мало кто знает, что такое бизнес. Но я бываю далеко за пределами нашей прекрасной родины, знаю французский и немецкий, вожу знакомство с «сильными мира сего» в странах загнивающего капитализма. Я готова проложить путь для вывоза за рубеж еще одного процента интеллектуального капитала. – она будто царевна-лебедь провела рукой, указав на Рубенса.

– Простите, Эльза, сколько вам лет?

– Двадцать один. Вы мои года не считайте, считайте мои возможности и свои перспективы. Если вас интересует возраст, то брату моему тридцать семь, отцу – шестьдесят два, и оба готовы поддержать мои идеи. Собственно, без их поддержки меня бы здесь и не было. Вы хотите узнать, в чем заключаются мои предложения?

– Пожалуй, да.

– Но мне необходимо сразу уточнить пару моментов. Первое. Я очень надеюсь, что вы – не типичные носители нашей самой светлой в мире идеологии, так что если вам за картину предложат деньги, скажем, из Берлина или Парижа, – вы их возьмете. Таково мое предположение, хотелось бы его подтвердить. Так? …Вы понимаете, о чем я говорю?

– …Вполне…

– Тогда ответьте на мой вопрос. Я понимаю, что работы, по крайней мере, те, что мне удалось видеть, можно считать национальным достоянием. Хотя здесь это понимают пока, пожалуй, всего несколько человек, я уверена, что за рубежом мы найдем намного больше ценителей. Я намерена продавать картины заграницу, и мне бы очень не хотелось получить от вас отказ от по идеологическим причинам. Я не получу отказа по идеологическим причинам?

– …Н-нет.

– Отлично. Итак, представьте себе, что через месяц-другой вы получаете официальное предложение о покупке картины Рубенса, например, Берлинским музеем современного искусства, и цена вас устраивает, и картину эту вы согласны продать. Вы продадите ее Берлинскому музею? За немецкие марки, разумеется.

– А это возможно? – глаза у Яна блестели.

Жуковский сидел онемевший. Надежда Геннадьевна – напряженная.

– Для меня возможно. Я объясню, но сейчас мне нужен ответ. Вы продадите?

– Я продам, – решился Жуковский. – И дело не в деньгах и не в Германии. Просто я понимаю, что только обходными путями его… – он показал на Рубенса, – можно вывезти отсюда, чтобы ввезти сюда же.

– Ой, ведь так сложно получить разрешение на продажу «туда», – попыталась возразить Надежда Геннадьевна.

– Об этом вам думать не надо, – уверенно отрезала Эльза. – Во-первых, его никто пока не знает, и нам это выгодно: таможня не вздрогнет, Минкультуры не потребует согласований. Во-вторых, даже если что-то будет мешать, все уладит мой старший брат. Вопрос снят?

– Вроде да… Но зачем это все вам? – Жуковский еще не понял, насторожиться или обрадоваться.

– А вот и второй момент. Я неслучайно начала свою речь со слова «бизнес». Я не мать Тереза. Я готова порвать всех и вся для успеха предприятия, но и сама хочу получать прибыль. Если мы договоримся об условиях, то завтра я принесу договор о нашем сотрудничестве. Приду с нотариусами и юристами, и мы сделаем так, что бумаги будут иметь силу в любой стране мира. Итак, условия?.. – Все кивнули. – По документам я буду являться официальным представителем, агентом художника Яна Рубенса, получу полномочия продавать утвержденные им и его опекуном (до достижения автором полного совершеннолетия) картины авторства Яна Рубенса юридическим и/или физическим лицам. По каждому лоту условия продажи согласуются отдельно. Наши договоренности документируются и юридически заверяются. От каждой легитимной сделки я получаю процент – не менее пяти, но не более сорока, – в зависимости от стоимости проданной работы, что прописывается в условиях по лоту. К примеру, если картина продается за сумму от десяти до пятнадцати тысяч долларов, то процент один, если от пятнадцати тысяч и одного доллара до двадцати тысяч – то другой. Чем больше сумма продажи, тем меньше мой процент, – и тут она поняла, что пора прерваться. – Вы меня еще понимаете?

– Простите, Эльза, сколько вам лет? – Жуковский готов был ахнуть. – Вы говорили?

– Да, говорила. Двадцать один. Поймите, я росла в особой семье, в особых условиях. Мой отец хочет, чтобы будущее мое было действительно светлым, поэтому регулярно отправляет меня за границу, знакомит с зарубежной культурной и деловой элитой. У нас же деловой элиты нет вообще, культурная, по большей части, сводится к идеологическим лидерам. Мой отец считает, что здесь учиться нечему, и учит меня «там». Да, вам, наверное, сложно понять мой язык… Я могу просто оставить бумаги, вы их прочтете, там есть комментарии… встретимся завтра или через несколько дней. Как захотите… – Эльза вздохнула.