Серена

– Животик у тебя не пустой, а пеленки свежие, – шепнула ему Рейчел, – так что незачем и капризничать.

Поплотнее подоткнув одеяльце, Рейчел легонько провела указательным пальцем по деснам малыша, и Джейкоб тут же сомкнул губы на нехитрой пустышке. Пока он сосал кончик ее пальца, Рейчел задалась вопросом, когда же у ее младенца появятся первые зубки, и еще раз напомнила себе уточнить это у вдовы.

Дорожка, по которой шагала Рейчел, начала плавно сворачивать к реке. На соцветиях трав, росших по обочинам, бисерными россыпями висели капли еще не подсохшей росы. В центре большой паутины, растянутой между парой зонтиков дикой моркови, затаился черно-желтый строитель; Рейчел вспомнились вдруг отцовские слова: если в узелках паутины разглядишь свои инициалы, это верный признак скорой смерти. Побоявшись внимательно изучать паутину, девушка вскинула глаза – убедиться, что над пиком Клингмана к западу не собираются тучи. Затем поднялась на крыльцо дома вдовы и постучала.

– Не заперто! – крикнула изнутри старуха, и Рейчел вошла. Хижину наполнял жирный запах тающего на сковородке сала, а по углам клубился дымок. Вдова Дженкинс неторопливо приподнялась с придвинутого к печи кресла с плетеной спинкой.

– Дай-ка побаюкать твоего мальца.

Чуть присев, Рейчел поставила сумку на пол, перехватила закутанного ребенка поудобнее и обеими руками протянула ей.

– Он с самого утра какой-то беспокойный, – пожаловалась Рейчел. – Может, зубки режутся?

– Дитя мое, дождись сперва, пока ему не исполнится хотя бы полгодика, – улыбнулась вдова Дженкинс. – Виноваты либо колика, либо сыпь. Ну, или пыльца полыни… Много сыщется причин, чтобы испортить настроение такому малютке, но зубы тут точно ни при чем.

Подняв Джейкоба перед собой, вдова заглянула в лицо малышу. Из-за сильных очков в проволочной оправе глаза пожилой женщины показались Рейчел выпученными, готовыми выскочить из глазниц.

– Ведь твердила я твоему отцу, чтоб не терял времени да женился. И сейчас была бы у тебя мать, да только он не послушал… – сказала гостье вдова Дженкинс. – А если бы послушал, ты тоже узнала бы кое-что о детях. Может, и хватило бы, чтобы не позволить первому же мужчине, который подмигнет да улыбнется, затащить тебя в рай для дураков. Ты сама еще дитя и ничего не знаешь о мире вокруг, девочка.

Рейчел, уставив глаза в пол, терпеливо слушала причитания старухи, к которым уже привыкла за два последних месяца. На отцовских похоронах люди выговаривали ей примерно то же – и повитуха, принявшая Джейкоба, и городские кумушки, которые прежде в упор ее не замечали. Каждая уверяла при этом, что заводит все эти разговоры только ради блага Рейчел, из беспокойства и в заботе о ней. Некоторым, вроде вдовы Дженкинс, действительно было не все равно, но Рейчел понимала, что остальные поучали из обычного злорадства. Скорбно сдвинутые брови и сурово поджатые губы не могли обмануть девушку: от нее невозможно было спрятать темную усмешку во взглядах.

Вернувшись в кресло, вдова разместила Джейкоба у себя на коленях.

– Ребенок должен носить фамилию отца, – произнесла она тоном до того нравоучительным, словно Рейчел было пять лет, а не почти семнадцать. – Тогда ему не придется всю свою жизнь объяснять людям ее отсутствие.

– У него уже есть фамилия, – твердо сказала Рейчел, отрывая взгляд от половиц, чтобы упереть его в лицо вдовы. – И Хармон – самая подходящая из всех, что мне известны.

Наступившую тишину нарушали разве что шипение и треск огня в печи, но затем истлевшее, серое от пепла полено с шумом развалилось, разметав под сковородой искры и пепел. Когда вдова Дженкинс заговорила вновь, голос ее смягчился.

– Твоя правда… Хармон – хорошая фамилия, и негоже старой дуре заставлять других напоминать ей об этом.

Рейчел вынула из сумки сахарную соску и чистые пеленки, а также бутылочку с молоком, которое сцедила с утра. Выложила всё на стол.

– Вернусь, как только смогу.

– Тебе пришлось продать лошадь и корову, просто чтобы выжить, хотя виновник живет богаче короля, – с досадой уронила вдова Дженкинс. – Несладкое это местечко, наш мир. Стоит ли поражаться, что дети, являясь на свет, проливают горькие слезы. С самого начала все мы только и делаем, что плачем.

По той же знакомой дороге Рейчел вернулась к себе во двор и встала на пороге хлева. Обвела взглядом сеновал и стропила, вспомнив, как всегда, ту летучую мышь, которая так сильно напугала ее много лет назад. Услышала, как кудахчут куры на заднем дворе, и напомнила себе собрать яйца по возвращении. Глаза не сразу привыкли к царившей в хлеву темноте, и предметы лишь постепенно обрели форму и плотность: ржавый молочный бидон, мешок с порошком от вшей, каким посыпают цыплят, сопрелое колесо от повозки. Бросив наверх еще один долгий взгляд, Рейчел шагнула внутрь, сняла с козел седло с потником и подошла к среднему стойлу. Конь спал, сместив вес на выставленное под углом правое копыто. Рейчел похлопала его по крупу, давая знать о своем присутствии, а потом затолкала в седельную сумку мешок из-под капусты и привязала к седлу мотыгу.

– Надо бы прогуляться, Дэн, – сказала она коню.

Вместо того чтобы вновь пройти мимо дома вдовы Дженкинс, Рейчел предпочла спуститься по горному склону, следуя за ручьем Рудиселл, – туда, где тот впадал в речку Пиджин; тропа здесь сузилась из-за буйных побегов ирги, поникших под тяжестью пурпурных ягод, и золотарника, яркого, под стать солнечным лучам. Рейчел знала, что уже скоро и листья женьшеня в глубине леса наберут цвет. Это время года всегда казалось ей самым красивым из всех; оно превосходило и многоцветную осень, и даже весну, когда ветви кизила колышутся и сверкают, словно укрывая собою облачка из белых бабочек.

Дэн осторожно ступал по тропе, по обыкновению окружая молодую хозяйку нежной заботой. Этого коня семья купила за год до рождения Рейчел. Даже будучи пьян или зол, старый фермер никогда не обращался с Дэном скверно, не пинал и не ругал его, не забывал покормить или напоить. Продажа лошади оборвала очередную нить из тех, что связывали девушку с отцом.

Выйдя на грунтовую дорогу, они с Дэном двинулись вдоль реки на юг, в сторону Уэйнсвилла; встающее солнце грело Рейчел левое плечо. Через несколько минут девушка заслышала вдалеке гул мотора, и сердце у нее екнуло, стоило поднять голову: спешащая навстречу машина была зеленого цвета. Но нет, то был не «паккард», и Рейчел устыдилась: даже теперь какая-то ее часть надеялась, что это мистер Пембертон спешит в Кольт-Ридж, чтобы каким-то чудом все исправить. Тот же стыд она испытывала и в минувшие два воскресенья, когда приходила на церковную службу в лагере, а после бродила у столовой с Джейкобом на руках, тщетно дожидаясь, не покажется ли мистер Пембертон.

Автомобиль пронесся мимо, оставив за собой серые клубы пыли. Вскоре Рейчел миновала каменный фермерский дом, из трубы которого вился дымок; на полях виднелись пухлые капустные кочаны и стебли кукурузы выше ее самой, ближе к дороге – тыквы и кабачки, пестрящие яркими красками на однообразном фоне зелени. Все это обещало урожай под стать тому, какой с приходом осени мог бы созреть и у них в Кольт-Ридж, если бы только отец Рейчел дожил до того, чтоб заняться собственными посадками. Их с Дэном обогнала подвода с двумя детьми, которые сидели позади, болтая ногами. Они пристально и серьезно оглядели Рейчел, словно угадав все, что выпало на ее долю в последние месяцы. Дорога выровнялась, подбираясь ближе к реке Пиджин. Под косыми утренними лучами вода сверкала целой россыпью золотых жил. «Золото дураков», – мелькнуло в голове.

Рейчел вспомнилось, как в прошлом августе, в полуденные перерывы на обед, она приносила еду в дом мистера Пембертона, а Джоэл Вон, с которым они вместе росли в Кольт-Ридж, уже ждал на крыльце. В обязанности Джоэла входило следить за тем, чтобы никто не помешал ей и мистеру Пембертону, и хотя Джоэл ни разу не сказал ни слова поперек, лицо его оставалось хмурым, когда он распахивал перед Рейчел входную дверь. Мистер Пембертон неизменно дожидался ее появления в дальней комнате, и Рейчел, проходя по дому, вовсю крутила головой, разглядывая электрические лампы, ледник, шикарный стол и мягкие кресла. Попав в место, полное подобных чудес, пусть всего на полчаса, она чувствовала себя так, словно листала каталог рождественских подарков от универмага «Сирс». Даже еще лучше: ведь ее окружали не картинки или словесные описания, а сами вещи. Впрочем, не это привело ее в постель мистера Пембертона: он сам обратил на нее внимание, предпочел Рейчел всем прочим девушкам в лагере, включая ее подруг и ровесниц Бонни и Ребекку. Рейчел воображала, что влюблена, хотя откуда ей было знать? Он ведь стал первым мужчиной, поцеловавшим ее, и тем более – первым, с кем она легла. Может, вдова Дженкинс все же права и, будь рядом мать, Рейчел повела бы себя благоразумнее? Но мать бросила их с отцом, когда дочке было всего пять лет.

Нет, о благоразумии и речи не шло, решила Рейчел. В конце концов, она не придала значения не только предостерегающим взглядам Джоэла, но и знакам от мистера Кэмпбелла, который покрутил головой и проворчал: «Не делай этого», завидев однажды, как Рейчел направляется в дом с подносом. А та лишь улыбалась в ответ на тяжелые взгляды пожилых посудомойщиц, буравящие ее всякий раз, когда она возвращалась на кухню. Когда кто-то из поваров отпускал остроты в духе: «Не похоже, чтобы сегодня у него был большой аппетит – на еду, во всяком случае», Рейчел краснела и опускала глаза, – но даже тогда отчасти ощущала странную гордость. Как и в те моменты, когда Бонни или Ребекка шептали: «У тебя волосы растрепались», и все трое принимались хихикать, будто вновь оказались в школьном классе, где кого-то из них пытался чмокнуть в щеку мальчик.

Как-то раз мистер Пембертон заснул еще прежде, чем она покинула его постель. Рейчел потихоньку поднялась, стараясь его не разбудить, и стала ходить по дому из комнаты в комнату, прикасаясь ко всему, мимо чего проходила: к овальному зеркалу в красивой позолоченной раме в спальне, к серебряному кувшину с тазиком в ванной, к водонагревателю «Марвел» в передней, к леднику в кухонном углу и к часам на дубовой полке. Больше всего ее поражало, что все эти диковины были рассеяны по комнатам безо всякого разбора. Просто поразительно, думала Рейчел: вещи, которые представляются ей сокровищами, кто-то другой может и вовсе не заметить. Походив, она устроилась в одном из мягких кресел, утопив спину и бедра в плюшевой неге обивки. Сидишь все равно что на мягком облачке.

Когда у Рейчел прервались регулы, она продолжала считать, что причина в другом, и не признавалась в этом ни мистеру Пембертону, ни Бонни с Ребеккой, даже когда один месяц задержки растянулся на три, а затем и на четыре. «Это случится уже завтра», – повторяла себе Рейчел, хотя по утрам ей часто бывало дурно, а платье стало тесным в талии. На шестом месяце мистер Пембертон уехал в Бостон, а вскоре признаваться стало поздно: несмотря на широкий фартук, округлившийся живот Рейчел выдал ее секрет не только всем в лагере, но и ее отцу.

На окраине Уэйнсвилла грунтовая дорога уперлась в старую платную трассу на Эшвилл. Здесь Рейчел, спешившись, взяла коня под уздцы и повела его в город. Когда она вышла из-за здания суда, от входа в универсальный магазин Скотта на нее оглянулись две стоявшие там женщины. Сразу прекратив разговор, обе уставились на Рейчел с неприязнью и осуждением в глазах. Она привязала Дэна под вывеской «Корма и семена Доналдсона» и вошла в лавку, чтобы сообщить хозяину: его предложение о покупке лошади и коровы принято.

– А заберете вы их только в конце недели, верно?

Хозяин лавки согласно кивнул, но ящик из-под кассы все же не выдвинул.

– Я надеялась, вы сможете заплатить мне сейчас, – сказала Рейчел.

Только тогда мистер Доналдсон достал из ящика три купюры по десять долларов и протянул девушке.

– Гляди, чтобы коняга не охромела, прежде чем я за ней явлюсь.

Вынув из кармана платья кошелек на защелке, Рейчел сложила туда деньги.

– Не хотите заодно и седло купить?

– Седло мне без надобности, – грубо ответил лавочник.

Рейчел перешла через дорогу к магазину мистера Скотта. Когда тот подвел итог, сумма оказалась больше, чем рассчитывала Рейчел, – хотя на что именно она надеялась, девушка не смогла бы сказать. Сдачу в виде пары долларовых купюр и двух десятицентовиков она положила в кошелек и направилась в аптеку Мерритта. Когда Рейчел вышла оттуда, при ней оставались только мелкие монетки.

Рейчел отвязала Дэна, и вдвоем они миновали «Кафе Додсона», а затем еще пару магазинчиков. Рейчел уже шла вдоль судебного здания, когда кто-то окликнул ее по имени. Из двери своего офиса вышел шериф Макдауэлл, одетый не в воскресный костюм, как три месяца назад, а по форме, с серебряным значком, подколотым к рубашке цвета хаки. Когда шериф двинулся к ней, Рейчел припомнила, как в тот злосчастный день он обнял ее, помог подняться со скамейки и перейти на станцию, а позже отвез ее домой в Кольт-Ридж и, хоть вечер не был холодным, развел небольшой огонь в печи. Так они и сидели у очага вдвоем в молчании, пока не пришла вдова Дженкинс, чтобы остаться с беременной на ночь.

Догнав Рейчел, шериф приподнял шляпу.

– Я вас надолго не задержу, – сказал он. – Просто хотел спросить, как вы с малышом поживаете.

Встретив взгляд шерифа, Рейчел снова отметила необычный цвет его глаз. Они были медовые – но не солнечного оттенка, каким бывает мед луговых пчел, а темно-янтарные, под стать липовому меду. Теплый, успокаивающий цвет. Поискав в этом янтарном взгляде хотя бы намек на осуждение, Рейчел не нашла такого.

– У нас все хорошо, – заверила девушка шерифа, хотя две десятицентовые монетки в кошельке могли бы с ней поспорить.

Прогрохотавшая мимо моторная развалюха заставила коня вздрогнуть и попятиться к тротуару. Шериф и Рейчел еще немного постояли, не заводя нового разговора, пока Макдауэлл вновь не коснулся края шляпы.

– Ну, как уже сказано, я просто хотел справиться о ваших делах. Если в будущем я смогу вам хоть чем-то быть полезен, обязательно дайте мне знать.

– Спасибо, – сказала Рейчел и на мгновение задумалась. – В тот день, когда убили папу… Я очень ценю ваше участие и особенно то, что остались со мной.

Шериф Макдауэлл кивнул в ответ.

– Не стоит благодарности. Рад был помочь.

Когда шериф зашагал к своему офису, Рейчел потянула Дэна за поводья и повела дальше мимо здания суда.

В конце улицы Рейчел подошла к дощатому дому, в узком дворике которого было выставлено с дюжину мраморных заготовок под надгробия, разных размеров и оттенков. Изнутри доносился звонкий методичный стук по зубилу. Устроив Дэна у ближайшей коновязи, Рейчел прошла по уставленному мраморными глыбами дворику, чтобы встать у открытой двери под вывеской: «Ладлоу Сурретт – работы по камню».

При входе лежали пневматический пресс и отбойный молот; середину помещения занимали широкий верстак с молотками и зубилами всех мастей, компасная пила и грифельная доска, исписанная словами и цифрами. На некоторых камнях, выстроившихся вдоль четырех стен, уже были выбиты имена и даты, другие оставались безымянными, не считая изображений агнцев, крестов и хитроумно переплетенных ветвей с листьями. Здесь сильно пахло мелом, а земляной пол побелел, как от свежевыпавшего снега. Сурретт сидел на деревянной скамеечке, уперев в край верстака еще один камень. Рабочий комбинезон мастера дополняли шляпа и фартук; при работе он низко сгибался над мрамором, орудуя молотком и зубилом в считаных дюймах от лица.

Рейчел постучала в дверной косяк, и мастер обернулся: одежда, руки и ресницы белым-белы от мраморной пыли. Отложив молоток и зубило на скамью, он, не произнеся ни слова, направился в заднюю часть мастерской, где поднял мраморную плиту размером шестнадцать на четырнадцать дюймов, которую Рейчел заказала спустя неделю после смерти отца. Прежде чем девушка успела хоть что-то сказать, Сурретт водрузил камень в дверном проеме и, отступив на пару шагов, встал рядом с Рейчел. Вместе они созерцали готовое надгробие: выбитое в мраморе имя Эбрахама Хармона, а над ним – стилизованный крест, который Рейчел выбрала из альбома эскизов.

– Вроде неплохо вышло, – сказал каменщик. – Тебе нравится?

– Да, сэр. Очень даже, – кивнула Рейчел, но сразу замялась. – Остаток суммы… Я думала, что смогу собрать деньги, но не получилось.

Это известие не особо удивило Сурретта, и Рейчел предположила, что мастеру далеко не впервой слышать подобные признания.

– То седло, – добавила Рейчел, кивнув в сторону привязанного коня. – Я могла бы рассчитаться им, если вас устроит.

– Я знавал твоего отца. Кое-кто считал его чересчур колким, но мне он нравился, – сказал Сурретт. – Придумаем что-нибудь другое. Седло тебе еще пригодится.

– Нет, сэр, не пригодится. Я продала лошадь мистеру Доналдсону. Начиная с будущей недели оно мне без пользы.

– Значит, отдаешь коня после выходных?

– Да, сэр, – кивнула Рейчел. – Тогда покупатель и приедет, чтобы забрать сразу и лошадь, и корову.

Мастер-каменщик на миг задумался.

– Тогда я возьму седло, и будем квиты. Пусть Доналдсон вернет мне его, – сказал Сурретт, выдержав паузу, пока мимо катила еще одна грохочущая колымага. – Кого ты наняла перевезти камень?

Рейчел вытянула из седельной сумки уголок мешка из-под капусты.

– Решила, что и сама управлюсь.

– Этот камень весит больше, чем кажется. В нем под тридцать фунтов, не меньше, – поднял белые от пыли брови Сурретт. – Такой тонкий мешок попросту не выдержит веса. К тому же, когда доберешься, камень еще нужно будет поставить.

– Я взяла с собой мотыгу, – сказала Рейчел. – Если вы поможете прицепить камень к седлу, все получится.

Сурретт выдернул из заднего кармана красный носовой платок и, моргая, протер им лоб. Платок вернулся в карман, а взгляд мастера-каменщика – к лицу Рейчел:

– Сколько тебе лет?

– Почти семнадцать.

– Почти?

– Да, сэр.

Рейчел ждала, что мастер Сурретт вот-вот повторит ей слова вдовы Дженкинс: она, дескать, несмышленая девчонка и не знает жизни. И будет прав, конечно. Не поспоришь, ведь все нынешнее утро она только и делала, что ошибалась: от сроков появления зубов у младенца до цен в магазинах.

Склонясь над надгробием, мастер сдул белую крошку с одной из вырезанных литер. Задержал руку на камне, будто лишний раз убеждаясь в его прочности. Потом выпрямился и распустил завязки кожаного фартука.

– Не особо-то я и занят, – объявил Сурретт. – Брошу камень в свой грузовик и прямо сейчас отвезу на место. И вкопаю тоже.

– Спасибо, – сказала Рейчел. – Так любезно с вашей стороны…

Вновь проехав через Уэйнсвилл, она вернулась на старую платную дорогу и двинулась по ней на север, но вскоре свернула на тропу, отличную от той, по которой приехала. Дорога здесь была круче и петляла меж камней; стальное лезвие мотыги стало бренчать о стремя. Конь под Рейчел дышал все тяжелее, втягивая разреженный воздух раздутыми ноздрями. С плеском они одолели неглубокий ручей с прозрачной студеной водой. О подол платья Рейчел то и дело терлись кожистые листья рододендрона.

Через полчаса тропа привела их на вершину самого высокого хребта. Лес подался здесь назад, открывая взгляду чей-то заброшенный дом. Входная дверь распахнута настежь, на крыльце – кастрюли, тарелки и покрытые плесенью одеяла, свидетельство поспешного бегства хозяев. Над притолокой прибита ржавая подкова: чтобы поймать и удержать всю удачу, какая только выпадет на долю жильцов. Очевидно, удачи им не хватило, подумала Рейчел. Девушка понимала, конечно, что без хорошего урожая женьшеня в этом году и ее дом будет выглядеть точно так же.

Горы и лес вскоре опять окружили ее, сомкнув строй. Здесь росли деревья лиственных пород, и солнечный свет с трудом проникал сквозь их листву, словно просеиваясь через множество слоев кисеи. Птицы молчали, а впереди не петляли по тропе ни олени, ни кролики. Только пеньки и поганки по обочинам да треск желудей под тяжелыми копытами Дэна. В лесу пахло свежестью, словно тут совсем недавно прошел дождь.

Совершив последний рывок вверх, тропа уткнулась в дорогу. Прямо напротив высилась пустующая церковь, обшитая крашеными досками. На широкой двери висел замок, а некогда белая краска потускнела и уже начала облезать. В лагере лесорубов жило теперь так много людей, что преподобный Болик проводил службы не в церкви, а в лагерной столовой. Грузовика мистера Сурретта у кладбищенских ворот не было, но Рейчел увидела, что камень уже вкопан. Привязав Дэна к прутьям ворот, девушка вошла на территорию кладбища и двинулась вперед, минуя надгробия: то простые булыжники, добытые из ручья, без имен и дат, то плиты из мыльного камня или гранита, а иногда из мрамора. Попадавшиеся на глаза фамилии были ей знакомы: Дженкинс, Кэндлер, Макдауэлл, Пресли – и Хармон. Она уже почти дошла до отцовской могилы, когда услыхала протяжный вой, донесшийся со склона под кладбищем и похожий на тоскливый плач козодоя или на гудок далекого поезда. Стая бродячих собак пробиралась через поляну; та псина, что выла, обратив к небу морду, теперь бежала, спеша догнать остальных. Девушка вспомнила о подвязанной к седлу мотыге и подумала, не достать ли ее на случай, если собаки свернут на гребень, но вскоре они все до единой скрылись в лесу. Вновь воцарилась тишина.

Рейчел постояла у надгробного камня; могила темнела среди других свежей землей. Жить с отцом было непросто: он был неуклюж в выражении своих чувств, предпочитая молчание разговорам. Не характер, а кухонная спичка, которая только того и дожидается, чтобы ею чиркнули, – тем более когда отец бывал навеселе. Одно из самых ярких воспоминаний Рейчел о матери – то, как в жаркий день девочка прилегла на родительскую кровать. Удивляясь, она с восторгом сообщила маме, что голубое покрывало, несмотря на летний зной, кажется прохладным и гладким, словно спишь на поверхности мелкой запруды. «Так ведь это атлас», – уронила мать в ответ, и Рейчел подумалось, что даже само слово звучит прохладно и гладко, шелестит на языке, подобно журчанию ручья. Девушка вспомнила и тот день, когда отец сорвал покрывало с кровати и бросил в печь. Это случилось наутро после маминого отъезда; заталкивая атласное покрывало поглубже в огонь, отец наказал Рейчел никогда больше не упоминать о матери, пригрозив, что иначе закатит ей оплеуху. Говорил ли он серьезно, дочь так и не рискнула проверить. На похоронах одна пожилая женщина заметила, что до ухода матери ее отец был совсем другим человеком, не таким вспыльчивым и менее ожесточенным. И никогда не напивался. Рейчел не могла вспомнить отца таким.

Тем не менее Эйб Хармон вырастил ребенка – девочку, – и, по мнению Рейчел, справился не хуже любого другого одинокого мужчины. Она никогда не испытывала нехватки еды или одежды. Очень многому отец не научил ее – или не мог научить, – но Рейчел узнала, как возделывать землю, как заботиться о растениях и скотине, как поправить забор или законопатить щели в стене. Отец заставлял ее делать все это самостоятельно, а сам наблюдал со стороны. Только теперь Рейчел поняла: он хотел убедиться, что дочь справится с работой, даже если его не окажется рядом. И что это было, если не какое-то подобие любви?

Она прикоснулась к надгробию, ощутила его прочность и основательность. Вспомнила о колыбели, которую отец соорудил за две недели до своей смерти. Он принес колыбель в дом и поставил у кровати дочери, не проронив ни слова. Но Рейчел видела, с каким тщанием вещица вырезана из гикори, самого твердого и прочного дерева. Колыбель была не только долговечной, но и красивой: отец бережно ошкурил ее, а затем покрыл льняной олифой.

Рейчел убрала руку с камня, который, как она знала, переживет ее саму – а значит, и ее скорбь. «Я похоронила отца в освященной земле и сожгла одежду, в которой он умер, – сказала себе девушка. – Я подписала свидетельство о папиной смерти, и теперь на его могиле стоит камень. Я сделала все, что могла». От этих мыслей горе внутри Рейчел распахнулось так широко и глубоко, что предстало темным бездонным омутом, из которого ей никогда не выбраться. Насущные дела переделаны, и теперь ей осталось только терпеть свою боль.

«Подумай о чем-то хорошем, вспомни хоть минутку радости, какую-то мелочь, которую папа сделал ради тебя», – велела себе девушка. Какое-то время ничего на ум не приходило, но один случай все же вспомнился. Дело было примерно в то же время года. После ужина отец удалился в хлев, а Рейчел вышла в огород. Под косыми лучами закатного солнца она собирала созревшие бобы, темные стручки которых никли к рядам сладкой кукурузы, высаженной для опоры. Отец окликнул ее из хлева, и Рейчел оставила еще не полную кастрюлю на земле между грядами, решив, что отцу потребовалось отнести ведерко молока в кладовку над родником.

– Красиво, правда? – тихо спросил Эйб, стоило Рейчел войти в хлев.

Он кивнул на крупного мотылька с серебристо-зелеными крылышками. И несколько минут они провели вместе, оставив всю работу по дому, – просто стояли и смотрели на это чудо. Полосы света на полу хлева быстро тускнели, но мотылек, казалось, сиял все ярче, словно, медленно раскрывая и складывая крылышки, вбирал в них гаснувшие лучи заката. Затем мотылек взлетел – и когда он исчез в ночи за дверным проемом, отец поднял большую сильную руку и положил ее на плечо Рейчел, даже не повернувшись. Порхающий в сумерках мотылек, прикосновение отцовской ладони… «Хоть что-то», – подумала Рейчел.