Серена

Спускаясь с хребта прежней тропой, девушка вспоминала дни после похорон: тишина в доме сделалась оглушительной, и Рейчел даже дня не могла прожить без того, чтобы не навестить вдову Дженкинс, одолжить что-нибудь у старухи или вернуть одолженное. Но однажды утром она вдруг почувствовала, как скорбь ослабевает: так долго грызшее ее щербатое лезвие наконец притупилось. Вечером того же дня Рейчел не смогла вспомнить, на какую сторону отец зачесывал волосы, и вновь осознала истину, усвоенную еще в пять лет, когда ушла мать: с потерей близкого человека позволяют справиться не воспоминания, а забвение. Сперва из памяти выпали мелкие детали: запах маминого мыла, цвет платья, в котором она ходила в церковь, – а потом, некоторое время спустя, и почти все остальное, включая звук маминого голоса и цвет волос. Рейчел поражалась, сколько всего можно забыть. Каждая утраченная деталь делала ушедшего человека чуть менее живым, и в итоге с потерей удавалось смириться. По прошествии времени можно было позволить себе вспомнить; даже захотеть вспомнить. Но и тогда чувства тех первых дней могли вернуться, чтобы показать: горе и не думало притупляться, оно все еще здесь, внутри. Как обрывок старой колючей проволоки, глубоко впившийся в сердцевину дерева.

И вот теперь – этот кареглазый младенец.

«Не вздумай полюбить его, – сказала себе Рейчел. – Не люби ничего, что у тебя могут отнять».

Глава 4

Когда в прошлом сентябре они занялись прокладкой железнодорожного полотна, Пембертон трудился вместе с тремя десятками рабочих, нанятых для выполнения этой задачи. Широкие плечи и крепкие руки Пембертона были под стать любому из местных, но он понимал, что добротная одежда и бостонский акцент играют против него. Поэтому он избавился от черной твидовой куртки, обнажился по пояс и присоединился к рабочим, поначалу встраиваясь в ведущие бригады, которые разбивали землю кирками и лопатами, корчевали пни, возводили насыпи и выравнивали канавы. Пембертон валил деревья под шпалы и следил за их ровной укладкой, разгружал вагоны с рельсами, стыковыми накладками и стрелочными приводами, распрямлял старое рельсовое полотно, вбивал костыли и никогда не устраивал себе перерывов, пока не останавливалась вся бригада. Работали по одиннадцать часов в день и по шесть дней в неделю, продвигаясь по дну долины в намеченном направлении. От препятствий, которые не выходило срыть или засыпать, избавлялись при помощи динамитных зарядов или бревенчатых эстакад. Стоило уложить новый отрезок пути, и вперед сразу устремлялся локомотив «Шэй» – так, словно дикие леса могли ринуться на вновь пройденный участок и поглотить его, если только стальным колесам не удастся вовремя примять уложенные рельсы, прибирая землю под свою защиту. Издали состав и рабочие казались единым хлопотливым существом, которое без устали прет напролом, оставляя позади сверкающий узкий след.

Пембертону нравилось работать в самой гуще людей, которые зорко следили за тем, не выкажет ли начальник малейший признак слабости: не задержится ли дольше остальных у ведра с водой, не застынет ли, опершись на черенок лопаты или рукоять кувалды. Рабочим хотелось видеть, как скоро он сбежит, чтобы присоединиться к Бьюкенену и Уилки на крыльце недавно выстроенной конторы. По истечении месяца, когда основной путь, не считая отводных, был уложен, Пембертон снова надел рубашку и отправился в контору, где с тех пор проводил большую часть времени. К тому моменту он не только добился уважения от своих рабочих, но и подобрал в их среде способного управляющего в лице Кэмпбелла. К тому же Пембертон не понаслышке уяснил, кого стоит оставить в долине, а кого лучше отпустить, когда Бостонская лесозаготовительная примется нанимать людей для валки деревьев.

Среди тех, кого хозяин потребовал оставить для вырубки, был и тертый мужчина по фамилии Гэллоуэй, один из самых умелых работников во всей долине. В его возрасте хорошо за сорок большинство лесорубов уже успевают выдохнуться и подточить здоровье, однако Гэллоуэй, несмотря на седеющие виски, невысокий рост и жилистое телосложение, работал лучше парней вдвое моложе его. Кроме того, он был опытным следопытом и превосходно знал леса в окрестных горах. Рабочие поговаривали, что Гэллоуэю по силам найти кузнечика по следам на скалах, и Пембертон сам в этом убедился, пригласив его проводником на охоту. Правда, Гэллоуэй пять лет отсидел в тюрьме за убийство двух человек по ходу ссоры за карточным столом. Другие рабочие, многие из которых и сами не чурались насилия, относились к Гэллоуэю с настороженным уважением, как и его мать, которая жила с сыном в одном бараке. Когда же Пембертон предложил сделать Гэллоуэя бригадиром, Бьюкенен выступил против: «Он настоящий головорез с судимостью. Его и в лагерь-то пускать не стоило, не то что бригаду ему поручать».

Теперь, спустя год, Пембертон вновь предложил назначить Гэллоуэя бригадиром вместо Билдеда.

– Ни в одной команде лагеря так не хромает дисциплина, – пояснил Пембертон, отрезая очередной ломтик от своего стейка. – Нам нужен человек, которого они побоятся разозлить.

– А если ему вздумается разозлить нас самих? – поморщился Бьюкенен. – Мало того что он осужденный убийца, так еще и угрюм и дерзок.

– Бригада не захочет отстать от начальника, который внушит им страх, – возразила Серена. – Я бы сказала, это с лихвой перевесит все недостатки светских манер.

Бьюкенен собирался было продолжить спор, но Уилки поднял руку, не дав ему заговорить.

– Прости, Бьюкенен, но в этом вопросе я на стороне Пембертонов.

– Похоже, мистер и миссис Пембертон вновь правят бал, – определил доктор Чейни, сохраняя непринужденно-светский тон. – Ваша жена, Бьюкенен, как я полагаю, снова планирует провести лето в Конкорде?

– Да, – коротко ответил Бьюкенен.

– Возможно, вы тоже соберетесь вернуться на лето в Колорадо, миссис Пембертон? – спросил Чейни. – Не сомневаюсь, семейная усадьба намного уютнее вашего нынешнего пристанища.

– Нет, подобных планов у меня нет, – ответила Серена. – Однажды покинув Колорадо, назад я уже не возвращалась.

– Но кто же присматривает за домом и поместьем ваших родителей? – удивился Уилки.

– Перед отъездом я велела сжечь усадьбу.

– Сжечь? – изумленно повторил партнер.

– Пламя действительно обладает прекрасным обеззараживающим эффектом, – признал доктор Чейни, – но, подозреваю, можно было обойтись и сожжением одних простыней.

– А как же лесные владения вашей семьи? – спросил Уилки. – Надеюсь, их-то вы не предали огню?

– Лесные участки я продала, – пояснила Серена. – Здесь, в Северной Каролине, эти деньги нужнее.

– Для совместного с мистером Харрисом предприятия? Ну разумеется, – кивнул доктор, откладывая вилку. – Несмотря на все его бахвальство, Харрис – старый хитрый лис, в чем вы наверняка и сами убедились, сведя с ним знакомство.

– Подозреваю, миссис Пембертон ни в чем не уступит Харрису, – заметил Уилки и изобразил учтивый поклон в сторону Пембертона: – Как и ее супруг. Я, со своей стороны, желаю им удачи в любых новых начинаниях, будь то с Бостонской лесозаготовительной компанией или с другим предприятием. Сейчас нам позарез нужны смелые и уверенные в себе люди, иначе мы никогда не выберемся из этой депрессии. – Широко улыбаясь, Уилки вновь повернулся к Серене; он был очарован ею – в точности как и Харрис при их первой встрече. В отличие от бостонских кавалеров, оба не выказывали в общении с ней ни малейшей опаски. Пембертон подозревал, что увядшие старческие гениталии деловых партнеров делали чары Серены менее пугающими, отодвигали их на недосягаемое расстояние.

– Уверен, что вы, Бьюкенен, испытываете те же чувства по отношению к вероятному союзу Пембертонов с Харрисом, – протянул доктор Чейни.

Бьюкенен согласно кивнул, но его взгляд был устремлен не на врача или Пембертонов, а в центр стола.

– Да, пока он не грозит небрежением нашему нынешнему партнерству.

Если не считать звона столового серебра, остаток основного блюда был съеден в тишине. Пембертон не стал дожидаться десерта и кофе, а положил салфетку на стол и встал.

– Кэмпбелл уже отдыхает, так что я сам схожу сообщу Гэллоуэю о его новой должности. Тогда к утру он будет готов принять бригаду, – заявил Пембертон и повернулся к Серене: – Встретимся в доме. Я ненадолго.

Проходя через контору, Пембертон заметил на столе два оставленных Кэмпбеллом письма, каждое с бостонским почтовым штемпелем.

Пембертон сошел с крыльца в летний вечер. Начинали перемигиваться светлячки: солнце уже опускалось за гору Бальзам. Вдалеке стонал козодой. Рядом со столовой в ржавой бочке прели остатки ужина. Проходя мимо, Пембертон швырнул в огонь нераспечатанные письма. Потом ступил на железнодорожные пути, которые помогал укладывать, и направился по ним к дальнему бараку, где Гэллоуэй жил со своей матерью. Все в лагере относились к старухе с большим почтением – видимо, из-за сына. Однажды Пембертон так и сказал Кэмпбеллу, пока оба наблюдали, как двое дюжих бородатых рабочих помогают старухе с затуманенными катарактой глазами подняться на крыльцо лавки.

– Это нечто большее, – не согласился Кэмпбелл. – Ей дано видеть то, что недоступно другим.

Пембертон фыркнул.

– Старая кляча настолько слепа, что не разглядит и собственного отражения в зеркале.

За все время, что они работали вместе, то был единственный раз, когда управляющий обратился к Пембертону без должного почтения, и ответ был язвителен и сух:

– Это совсем иное зрение, и оно не повод для шуток.

Гэллоуэй встретил хозяина лесопилки на пороге барака. На лагерном долгожителе не было рубахи, и взгляду Пембертона предстала бледная кожа, натянутая на плечах и ребрах, а также на парных узлах мышц груди и живота. Вены на шее и руках отдавали варикозной синевой, словно плоть Гэллоуэя была не в состоянии сдерживать мощный прилив крови. Его тело, похоже, вообще не умело расслабляться.

– Я пришел сказать, что уволил Билдеда. Теперь ты – новый бригадир.

– Так я и подумал, – уронил Гэллоуэй.

Пембертон задался вопросом, не заходил ли сюда Кэмпбелл и не упоминал ли о повышении. Он бросил взгляд мимо Гэллоуэя в комнату, где было совершенно темно, если не считать тусклого свечения керосиновой лампы на столе. Из-за толстого стекла огонь казался не просто скованным, а даже каким-то жидким, словно погруженным в воду. Мать Гэллоуэя сидела перед лампой: незрячие глаза в считаных дюймах от пламени, седые волосы собраны в тугой пучок, черное платье с пуговицами спереди наверняка пошито еще в прошлом веке. Оторвав взгляд от лампы, мать Гэллоуэя уставилась прямо на Пембертона. «По голосу моему ориентируется», – решил было тот, но отчего-то такое объяснение не совсем его устроило.

– В любом случае, – сказал Пембертон, отступая на шаг, – мне хотелось, чтобы ты узнал об этом еще сегодня.

Направляясь домой, он прошел мимо группы работников кухни, собравшихся на ступеньках столовой. Многие еще не сняли рабочие фартуки. Повар по фамилии Бисон умело бренчал на потрепанной гитаре; рядом устроилась женщина, тоже с гитарой на коленях. Пока, низко свесив спутанные волосы, она перебирала стальные струны правой рукой, средний и указательный пальцы левой скользили по узкому грифу, словно тщась нащупать в нем слабый пульс. Женщина пела об убийстве и возмездии на берегу шотландского озера. Бьюкенен называл такие песни приграничными балладами и утверждал, что жители местных гор привезли их сюда прямиком из далекого Альбиона.

Бывало, что и девица Хармон тоже сиживала после ужина на этих ступенях, хотя Пембертон не обращал на нее особого внимания до того вечера, когда пришлось помочь доставить в лагерь лесоруба, покалечившегося на склонах хребта Хаф-Акр. Когда пострадавшим занялся доктор, уже совсем стемнело, и Пембертон настолько вымотался, что попросил Кэмпбелла подать ужин в дом. Девица Хармон доставила ему поднос, и что-то в ее облике привлекло Пембертона. Возможно, приоткрылась грудь, когда девчонка ставила блюда на стол? Или обнажилась стройная лодыжка, когда та повернулась, чтобы уйти? Он уже не мог вспомнить, что именно послужило первой искрой.

Пембертон шел своей дорогой, и музыка стихала у него за спиной, пока он размышлял о цепочке событий, приведшей к их полуденным свиданиям, а затем и к старому пьянице, испустившему дух на скамейке железнодорожной платформы, и к ребенку, который, несомненно, уже успел явиться на свет. Далеко ли протянутся звенья этой цепи? – размышлял он. Дальше девицы Хармон, которой в тот вечер велели принести ему ужин; дальше дерева, перебившего чей-то хребет из-за дрянного надруба на стволе; дальше топора, который остался не заточен из-за того, что накануне один из лесорубов перебрал с выпивкой; дальше причины, по которой тот вообще напился… В человеческих ли силах дотянуться до самого неуловимого конца? Или цепи вообще не существует, а важен лишь тот миг, когда ты подошел – или не подошел – к девушке, чтобы кончиком пальца заправить ей за ухо прядь светлых волос и склониться – или не склониться – к освобожденному уху, чтобы шепнуть, какой красавицей она выглядит в твоих глазах.

Он улыбнулся своим мыслям. Жить прошлым – последнее дело, что и доказала ему Серена. Впрочем, этот ребенок… Поднимаясь по ступенькам крыльца, Пембертон заставил себя погрузиться в вопросы просроченной задолженности мебельных фабрикантов из Балтимора.

На следующий день на горе Ноланд в бедро одному из рабочих впилась полосатая гремучая змея. Нога так быстро распухла, что бригадиру пришлось сперва рассечь джинсовую штанину серповидным лезвием, а затем крест-накрест надрезать следы проколов на коже. К тому времени, когда бригада доставила укушенного в лагерь, пульс у него едва прощупывался, вспухшая пониже колена нога, почернев, уподобилась полену в очаге, а десны обильно сочились кровью. Доктор Чейни даже не попросил занести его в кабинет. По указанию врача рабочие усадили страдальца в кресло на крыльце лавки, где тот вскоре и скончался в жестоких конвульсиях.

– Сколько всего человек было укушено змеями с момента разбития лагеря? – поинтересовалась за ужином Серена.

– До сегодняшнего дня – пятеро, – ответил Уилки. – Умер из них только один, но остальных четверых рабочих пришлось рассчитать.

– Яд полосатой гремучей змеи разрушает кровеносные сосуды и ткани, – пояснил доктор Чейни, обращаясь к Серене. – Даже если жертве посчастливится выжить после такого укуса, серьезные последствия ей обеспечены.

– Мне хорошо известно, что происходит при змеином укусе, доктор, – отчеканила Серена. – Гремучники, которые водятся у нас на Западе, достигают шести футов длины.

Чейни отвесил в сторону Серены вежливый полупоклон:

– Прошу прощения. Мне не стоило сомневаться в ваших познаниях касаемо змеиного яда.

– Здесь их окраска весьма изменчива, – заметил Бьюкенен. – Порой встречаются желтоватые, как медянки, но бывают и гораздо темнее. Те, которых местные зовут атласными, имеют иссиня-черный цвет кожи и считаются чрезвычайно смертоносными. Я видел одну такую: удивительно грациозное создание, по-своему очень красивое.

Доктор Чейни улыбнулся.

– Вот вам еще один парадокс натуры: самые красивые из существ часто оказываются и самыми опасными. Тигр, например, или паук черная вдова.

– Я бы сказала, в том и заключено их очарование, – сказала Серена.

– Гремучие змеи обходятся нам недешево, – пожаловался Уилки, – и не только тогда, когда действительно кусают кого-то. Люди начинают вести себя с излишней опаской, и работа замедляется.

– Да, – согласилась Серена. – Их надо уничтожать, особенно на вырубках.

Уилки потер переносицу.

– Здесь их особенно сложно заметить, миссис Пембертон. Они до того удачно сливаются с окружением, что их почти не видно.

– Значит, нужны глаза получше, – сделала вывод Серена.

– Скоро наступят холода, и они уберутся повыше на скалы, – заявил Пембертон. – Гэллоуэй уверяет, что после первых заморозков змеи никогда не отползают далеко от своих логовищ.

– Лишь до весны, – с раздражением уронил Уилки. – Тогда они вернутся, и все начнется сызнова.

– Возможно, что и нет, – возразила ему Серена.

Глава 5

Зима пришла рано. Утром в одну из суббот, проснувшись в бараках, рабочие увидели за порогом свежевыпавший снег в полфута глубиной. Из-под кроватей были извлечены теплые шерстяные комбинезоны и стеганые одеяла, наспех прорубленные в стенах окна заделали клеенкой, обрезками дерева и жести, растянутыми медвежьими и оленьими шкурами, даже потрепанным обрывком шкурки росомахи. Щели законопатили тряпками и газетами, обмазали массой из земли пополам с табаком. Перед тем как покинуть барак, рабочие влезали в пальто и куртки, полгода провисевшие на вбитых в стены гвоздях. Подходя к столовой, лесорубы подтягивали рукава и выправляли воротники. Большинство надели макинтоши, но кто-то предпочел охотничью куртку с широкими карманами, черный сюртук или кожаную телогрейку. Некоторые щеголяли в том, что носили когда-то давно, в более благополучные времена или на службе: морские кители на теплой подкладке или однобортные пальто честерфилды, куртки на кротовом меху и мундиры времен Первой мировой. Попадались и доставшиеся по наследству пережившие смену веков потертые рабочие куртки, в том числе из енотовой и оленьей кожи, и даже выцветшие старые шинели, чьи серые и синие оттенки напоминали о давнем разделе жителей округа на две воюющие армии.

Бригада Снайпса работала на склоне горы Ноланд, где снег выпал особенно обильно, а ветер перекатывал через гребень, сгибая вершины самых высоких деревьев. Данбар потерял шляпу: особо мощный порыв сдул стетсон с головы и увлек по направлению к Теннесси. В полете шляпа кувыркалась, подобно раненой птице, то падая камнем, то вновь взмывая к небу.

– Надо было пристегнуть ремешком, – хмуро проворчал Данбар. – Эта шляпа обошлась мне в два доллара.

– Радуйся, что не пристегнул, – криво улыбнулся Росс. – Мог бы упорхнуть вместе с ней и до самого Ноксвилла ни разу не коснуться земли.

Бригада обедала, теснясь вокруг кучи хвороста, которую они очистили от снега, чтобы поджечь. Мужчины жались друг к другу не только ради тепла, но и защищая пламя от шквалов поземки, которая жалила лицо, пригоршнями швыряя в людей белую крупу. Стянув перчатки, лесорубы тянули онемевшие руки к огню, будто сдаваясь ему на милость.

– Только послушайте, как завывает ветер, – сказал Данбар. – Можно подумать, он гору собрался сдуть.

– Октябрь едва начался, а земля уже вся в снегу, – подхватил Росс. – Зима выдастся суровой.

– Папа заметил, что в этом году волосатые гусеницы кутались в особенно толстую шубку, и теперь ясно почему, – закивал второй бригадир Стюарт. – Папа говорит, это верный знак, хотя не единственный. Шершни строили гнезда у самой земли…

– Это языческие заблуждения, Стюарт, – оборвал Макинтайр своего прихожанина. – Ты лучше держись от них подальше.

– Их можно объяснить наукой, – возразил Снайпс. – Волосатые гусеницы отращивают густую шубу, чтобы перенести лютую стужу. Никакого язычества: гусеницы просто пользуются знанием, которым наделил их Господь. Да и шершни тоже.

– Все знаки, каким надлежит следовать, описаны в Библии, – воздел палец Макинтайр.

– А как же объявление «Не курить!» на динамитном складе? – хохотнул Росс. – Хочешь сказать, такому знаку следовать не нужно?

– Смейся, коли есть охота, – буркнул Макинтайр, – но эта противоестественная погода – признак того, что дни скорби уже настают. «Солнце померкнет, и луна не даст света своего…»[13] – Проповедник воззрился на темно-серое небо, точно там был развернут гностический текст, разобрать который никому, кроме него, было не по силам. Явно удовлетворившись увиденным, в знак благодарности он приподнял черную пасторскую шляпу и провозгласил: – После обрушатся на нас голод и мор, из земли не произрастет никакого растения, окромя терний, а саранча размером с кроликов пожрет все подряд, даже древесину ваших домов, и с неба начнут сыпаться змеи, и скорпионы, и остальные жуткие твари.

– И ты считаешь, это может сбыться со дня на день? – спросил Росс.

– Да, считаю, – ответил Макинтайр. – Я так же уверен в этом, как был уверен старик Ной, когда строил ковчег.

– Тогда, пожалуй, нам стоит брать на работу зонтики, – хмыкнул Росс.

– Никаких «нам», – отрезал Макинтайр. – Я-то вознесусь в райские кущи за день до начала этих событий. Разбираться с напастями придется вам самим и прочим безбожникам.

Еще с минуту мужчины молча смотрели в огонь, после чего Данбар оглянулся на долину под опустевшим южным склоном горы. Снег укрыл собою пни, но кучи обломанных ветвей возвышались над ландшафтом белыми горбами курганов.

– Здесь не так уж много следов диких зверей, как стоило бы ожидать.

– Все они убрались в Теннесси, – предположил Росс. – В ту сторону мы их и гоним. Звери просто устали сопротивляться.

– Может, прослышали о новом парке в тех краях, – поддакнул ему Снайпс, – и решили, что там их оставят в покое, ведь почти всех двуногих оттуда уже повыгоняли.

– На прошлой неделе власти и моего дядю согнали с насиженной земли, – с горечью подтвердил Данбар. – Объявили ее принудительно отчужденной.

– Что это значит? – спросил Стюарт.

– Значит, что ему крупно не повезло, – пояснил Росс.

– А как зовут затворника из Дип-Крик, – спросил Данбар, – того, что книжки пишет?

– Кепхарт, – ответил Росс.

– Точно, – кивнул его собеседник, – они на пару с тем газетчиком из Эшвилла хотят прибрать под парк и эти земли тоже. Уже склонили на свою сторону кое-кого из крупных шишек в Вашингтоне.

– Новые территории придутся им кстати, – хмыкнул Росс. – Кто бы сомневался, Харрис с Пембертоном туго набьют кошельки каждого, начиная от окружного суда и до губернаторского особняка.

– Только не кошель шерифа, – возразил Данбар. – Он-то с самого начала не шел у них на поводу. Я своими руками укладывал рельсы внизу и отлично помню утро, когда шериф Макдауэлл явился арестовать Пембертона за слишком быструю езду по городу.

– Я и не подозревал, что ты здесь так давно, – оживился Стюарт. – Шериф и правда хотел заковать его в наручники?

– Еще как хотел, черт подери, – подтвердил Данбар. – Собирался увезти на своей полицейской машине, но Бьюкенен сказал, что сам его доставит.

– Я слыхал, шериф целую ночь продержал Пембертона в камере, – заметил Снайпс.

– Нет, не всю ночь, – покачал головой Данбар. – Не более часа, после чего судья отпустил Пембертона на все четыре стороны. Но шериф все-таки бросил его за решетку, когда никто другой в этом округе не отважился бы.

Пламя начинало угасать, и Росс со Снайпсом поднялись набрать еще хвороста. Стряхнув с ветвей снег, они осторожно выложили сучья крест-накрест на догоравшие угли. Огонь потихоньку ожил, взбираясь по древесной паутине, как вьющееся растение по опоре; пламя вихрилось, продвигаясь вперед и вновь отступая, чтобы закрепиться сперва на одной ветке, потом на следующей. Мужчины смотрели на янтарные бутоны огня, не шевелясь и не разговаривая, пока не занялся весь хворост. Макинтайр следил за пламенем особенно пристально, словно дожидаясь очередного знамения.

Снег повалил густыми хлопьями, выбелив обнаженную голову молодого Данбара. Парень прочесал волосы пальцами и предъявил остальным налипшие на них хлопья.

– Нынче снег выпал глубокий да мягкий. В самый раз, чтобы выследить ту пантеру, – заявил он.

– Если здесь и вправду остался хоть один горный лев, – добавил Росс. – За девять лет никто не убил ни единого.

– Но люди говорят, что время от времени видят ее, – поежился Стюарт.

– В Откровении сказано, что в Судный день явятся и львы, – не отводя взгляда от языков пламени, заявил Макинтайр. – Во всяком случае, львиные головы. Нижняя часть тех чудовищ будет о двух ногах, точно как у нас.

– На них хотя бы будут штаны? – спросил Росс. – Или ты опять болтаешь про шлюху вавилонскую?

Стюарт отошел от огня и, убедившись, что ветер дует ему в спину, расстегнул медные пуговицы на комбинезоне.

– Гляди в оба, Стюарт, – посоветовал Снайпс, – не то еще помочишься на шляпу Данбара.

Второй бригадир слегка сместил струю на восток, после чего застегнул комбинезон и уселся на прежнее место.

– А ты что скажешь, Снайпс? – спросил Данбар. – Как думаешь, водятся тут горные львы или у людей попросту фантазия разыгралась?

Прежде чем ответить, бригадир ненадолго задумался.

– Многие деятели науки сочтут, что их здесь нет, поскольку мы не встречаем неопровержимых доказательств обратного, например львиный помет или клочки меха. Не можем показать им ни зуба пантеры, ни ее хвоста, другими словами – любой части этого животного. Конечно, лучше было бы поймать тварь целиком: это и стало бы, как утверждают все поголовно ученые мужи, лучшим доказательством ее существования, будь то пантера, птица или даже динозавр. – Он помолчал, оценивая реакцию слушателей, и решил, что им нужны дополнительные пояснения: – Допустим, отруби ты себе палец на ноге и расскажи о случившемся ученому, тот ни единому слову не поверит, если только не увидит обрубок или окровавленную рану на ноге. Хотя философы, богословы и многие им подобные уверяют, что в этом мире полно вещей, которые вполне реальны, даже если увидеть их нельзя.