скачать книгу бесплатно
Обращало на себя внимание поведение турецких женщин, попадавшихся нам на дороге. Хотя они и без того носили паранджу – причем не кокетливую, прозрачную, как это делали женщины в Константинополе, а глухую, непроницаемую, – они при виде нашей кавалькады останавливались и поворачивались к нам спиной.
Для меня, в отличие от Альберта, путешествие, которое из?за отсутствия нормальных дорог приходилось совершать верхом, оказалось довольно утомительным. И когда мы останавливались на ночлег в каком-нибудь «хане» – так назывались совершенно примитивные турецкие постоялые дворы, – я от усталости мгновенно засыпал и почти не чувствовал укусов бесчисленных кровожадных насекомых.
Поэтому Драма показалась нам настоящим раем. Мы остановились в опрятном доме одного торговца табаком, у которого были жена и две дочери, проявлявшие любопытство к гостям, и «библиотека», состоявшая приблизительно из десяти томов.
Любопытство женщин особенно забавно проявилось, когда мы по прибытии захотели совершить тщательное омовение и для этой цели попросили у хозяев ведро свежей воды: их более чем скромный умывальник, наподобие тех, что можно видеть в русских крестьянских домах, представлял собой скорее рукомойник.
Дамы были явно заинтригованы: зачем этим европейцам понадобилось столько воды? И когда мы разделись и, достав из багажа резиновую ванну, принялись обливаться в ней, мы вдруг заметили, что мать с дочерьми изумленно наблюдают за нашими экстравагантными водными процедурами через открытую дверь.
«Библиотека» была предметом особой гордости хозяина. Представляя ее нам, он сообщил, что очень любит географию. А еще больше – путешествия! Чего только не увидишь в дороге! Его заветная мечта – постоять на Нордкапе, потому что оттуда видна вся Европа[232 - Нордкап – мыс высотой 307 м на острове Магере на севере Норвегии, который иногда ошибочно считают самой северной точкой Европы.]. И он увидел бы Лондон, Париж, Берлин, Рим – это, наверное, было бы великолепно!
Через два дня мы расстались с нашим чудаком-географом, чтобы отправиться в обратный путь, в Кавалу. Приезд двух настоящих европейцев, конечно же, стал в Драме ярким событием. На нас смотрели так же, как, наверное, где-нибудь в Европе смотрели сто лет назад на негров. На окраине города располагался табор цыган, обитатели которого, закутанные в немыслимые одеяния, обрушились на нас, как целая ватага попрошаек. При этом дети и подростки – даже девочки – были совершенно голыми.
Вернувшись в Кавалу, мы предприняли поездку – на этот раз в повозке – на северо-восток, в Енидзе, важный центр табаководства, расположенный восточнее реки Карасу, у подножия гор, которые тянутся до самого моря. Там выращивают лучшие сорта табака.
В Енидзе, в фактории нашего друга Петриди, мы нашли самый радушный прием и европейский комфорт, позволивший нам как следует отдохнуть от тягот македонского путешествия. Господин Петриди даже прислал нам своего повара, избавившего нас от ужасов македонской кухни.
Путешествие назад в Константинополь, а оттуда домой мы начали из расположенного в непосредственной близости от Енидзе, южнее города, маленького порта Ксанти.
40. Путешествие на Балканы, 1886 год
В том же 1886 году, в августе, деловые интересы снова привели меня в балканские страны, а именно в Сербию и Румынию. Однако поездка оказалась безуспешной.
Железная дорога доходила тогда лишь до Белграда. Этот город, раскинувшийся на высоком берегу Савы, производил в то время довольно жалкое впечатление и представлял собой нечто среднее между турецким и русским провинциальным городом.
Конак[233 - Резиденция (сербск.).], резиденция тогдашнего короля Милана[234 - Милан I Обренович (1854–1901) – князь (1868–1882) и первый король Сербии (1882–1889).], был весьма скромным строением, а на мостовой «а-ля Москва» перед этим «дворцом» росла трава и бегали, громко хрюкая, свиньи.
Едва успев приехать на место, поздним вечером я тотчас почувствовал предвкушение ожидающих меня разочарований, ибо с именем столь знаменитого города я невольно ассоциировал нечто чрезвычайно интересное. Когда весьма утомительная для запряженной в повозку лошадки и мрачная для меня поездка по горным дорогам закончилась и мы остановились перед гостиницей на неосвещенной главной улице, я не без труда прочел в тусклом свете двух простых керосиновых ламп, висевших у входа, надпись «Grand Hotel de Paris»[235 - «Парижский гранд-отель» (фр.).], однако, войдя внутрь, я не обнаружил никаких признаков «гранд-отеля» и ничего даже отдаленно напоминающего Париж. Это был классический клоповник. Но я, утомленный длинным путешествием, мужественно лег на кровать в отведенной мне комнате.
Проснувшись утром, я увидел на подушке, прямо перед глазами, какое-то подозрительное красно-бурое пятно. Я вскочил и увидел, что это огромное пятно от засохшей крови, смешанной с гноем. Да здравствует непревзойденная балканская чистота!
Жалкое впечатление, произведенное на меня городом, конечно, было связано с поражением в войне, которую Сербия вела с бурно развивавшейся Болгарией. Вид военных тоже наводил тоску: их ужасное обмундирование и сами они не шли ни в какое сравнение с теми сербскими солдатами, которых я увидел двадцать лет спустя.
В 1886 году Сербия находилась под влиянием Австрии: именно Австрия спасла ее от вторжения победоносной болгарской армии и именно австрийский капитал уберег ее от финансового краха. Я думаю, что все сербские государственные доходы, базировавшиеся на косвенном налогообложении, поступали в виде залога в Венский банк федеральных земель. Во всяком случае, это касалось табачной монополии и почты. Когда я утром хотел отправить с главного почтамта телеграмму, служащий не смог дать мне сдачу с двадцатифранковой монеты, потому что вечером агент упомянутого банка забрал все деньги, как делал это каждый день, а утренней выручки не хватало, чтобы разменять двадцать франков! Tempora mutantur[236 - Времена меняются (лат.).]…
В управлении сербской табачной монополии я сразу почувствовал германизирующее влияние австрийских органов государственного управления.
Директором был чех, его жена была галицийской полькой, общались они друг с другом на немецком за неимением другого общего языка.
Свое путешествие в Румынию я продолжил по Дунаю до Орсовы, чтобы оттуда отправиться по железной дороге до Бухареста.
Такая поездка по Дунаю на отрезке Базиас (в Банате[237 - Банат – историческая область в Центральной Европе, разделенная между Сербией, Румынией и Венгрией.]), Турну-Северин (Румыния), ущелье Казан и пороги так называемых Железных Ворот дает возможность полюбоваться необычайно красивыми видами. Кроме того, это путешествие может быть привлекательным для иностранца, интересующегося многонациональностью дунайских стран с этнографической точки зрения. Сербы и мадьяры, швабы из Баната и трансильванские румыны – кого здесь только не было! Больше всего меня привлекали мусульманские босняки и герцеговинцы, которые со своими гаремами, детьми и пожитками ушли в Турцию, чтобы не жить под христианским правительством: их отечество было в соответствии с решениями Берлинского конгресса[238 - Берлинский конгресс 1 (13) июня – 1 (13) сентября 1878 г. был созван для пересмотра условий Сан-Стефанского мирного договора 1878 г. и завершился территориальным переделом в ущерб России и славянским народам Балканского полуострова.] оккупировано Австро-Венгрией. Какие роскошные типажи, какие красивые лица можно было встретить среди этих южных славян, исповедовавших ислам! Нечто подобное я видел позже лишь среди кавказских горцев. Будучи в Орсове, я не мог отказать себе в удовольствии посетить Ада-Кале, маленький дунайский остров, где почти сходятся границы Венгрии, Сербии и Румынии. Некогда укрепленный турецкими крепостями, с помощью которых турки могли перекрывать долину Дуная, он то ли был забыт Берлинским конгрессом, то ли определен последним как ничейная земля, не принадлежащая ни одному из соседних государств. Во всяком случае, Ада-Кале был в то время маленьким изолированным осколком Османской империи, вдали от ее главных территорий; он оставался турецким до заключения мира, которым завершилась Первая Балканская война 1912 года[239 - Первая Балканская война (8 октября 1912 – 17 мая 1913) – война Балканского союза (Болгарии, Греции, Сербии, Черногории) против Турции с целью расширить свои территории.].
Ада-Кале, населенный исключительно турками, был кусочком подлинного Востока в полу-Азии нижних дунайских стран. Со своими тенистыми улицами и турецкими домами, со своей мечетью, с минарета которой мулла призывал жителей на молитву, со своими уютными кафе он производил незабываемое впечатление. Немногочисленное, но зажиточное население безбедно жило за счет контрабанды табака: ввиду того, что турецкий табак можно было свободно ввозить на эту турецкую территорию, а остров к тому же был окружен табачными монополиями, он представлял собой идеальное гнездо контрабандистов.
Поездка по железной дороге через Валашскую равнину была смертельно скучной.
Румынская столица со своим лабиринтом узких, кривых, плохо мощенных улиц, с одноэтажными домами в русском стиле, Митрополичьим холмом (кремлем в миниатюре) и наконец с многочисленными православными храмами производила в то время впечатление русского провинциального города. С тех пор она, разумеется, сильно изменилась, пройдя длинный путь европеизации.
Приезжему сразу же бросалось в глаза, что Бухарест, как и Москва, возник из беспорядочного – здесь еще более хаотичного, чем в Москве – нагромождения боярских усадеб, окруженных садами. Ему не хватало татарского обаяния Москвы, широты русской натуры и особенно печати важных исторических событий.
Поскольку цель моего приезда – добиться согласия на поставки сигарет монополиям – оказалась недостижимой, пребывание мое здесь было коротким. Я тогда не мог себе и представить, что через восемнадцать лет, в зените моей жизни, судьба еще раз приведет меня туда и поставит перед необходимостью принятия одного важного решения.
Тогдашнего главу табачной монополии, Протопопеску, я встретил в 1904 году еще раз; он к тому времени стал влиятельным либеральным политиком и директором Национального банка[240 - Фамилии Протопопеску среди руководителей Национального банка Румынии нет. В 1904 г. этот пост занимал Михаил Шуцу.].
Следующей моей целью была Болгария, а именно ее столица София. Я уже был в Рущуке, когда пришло известие о начале болгарской революции и аресте князя Александра (фон Баттенберга)[241 - Александр Баттенберг (1857–1893) – первый князь Болгарии (1879–1886). Был низвергнут в ходе переворота 21 августа 1886 г.]. Поскольку в мои планы не входила попытка стать претендентом на княжеский трон, я предпочел кратчайшим путем вернуться в Дрезден.
41. Путешествие в Испанию, 1887 год
Желание найти еще одну страну с табачной монополией в качестве рынка сбыта для наших сигарет не давало мне покоя, поэтому я в феврале и марте 1887 года совершил путешествие в Испанию. В коммерческом отношении эта поездка тоже не принесла положительных результатов, потому что испанцы не находили ничего хорошего в восточном табаке. Для моего образования и понимания Европы эта поездка имела огромное значение, ведь Испания – совершенно особая страна.
Если не считать уникальной, хотя и относительно небольшой коллекции картин в Прадо, которая состоит почти исключительно из одних шедевров, Мадридом я был разочарован. Несмотря на свое стремление быть современным, похожим на Париж, он не мог сравниться даже с Брюсселем, который к тому же был гораздо богаче художественно-историческими памятниками, нежели испанская столица. Над Мадридом все еще висит зловещая тень трагических исторических событий, произошедших в XVI и XVII веках, в эту кровавую эпоху, отмеченную жестокостью и религиозным фанатизмом.
Испанию, какой мы ее себе представляем, я увидел в Андалусии. Я сбежал туда, спасаясь от мадридского холода, от которого не было решительно никакой защиты, поскольку в этом южном европейском городе даже в лучших отелях до сих пор не нашел применения такой полезный предмет, как печь. Человек там мерз зимой. Хорошо, что я взял с собой шубу.
Ночью я отправился в Севилью и с ликованием приветствовал царившую там весну. Мощные пальмы, осенявшие нарядные площади на пути к отелю, показались мне фантастическими декорациями. На каждом шагу видны были следы арабского влияния, оставленные мавританским владычеством, которое длилось более пяти веков.
Не была в этом смысле исключением и моя гостиница, архитектурой и внутренним убранством напоминавшая «Тысячу и одну ночь». В красивом внутреннем дворике, окаймленном пальмами и служившем гостям чем-то вроде салона, я за утренним кофе услышал за соседним столиком чистейший балтийский немецкий, от которого на меня повеяло родиной, ведь это был родной язык моего деда. Я представился и свел знакомство с двумя балтийцами: с молодым графом Арнольдом Медемом[242 - Медем Арнольд Теодор Юлиус (1865–1899), граф.] из Митавы[243 - Ныне латвийский город Елгава.] и господином фон Биненштаммом. Медем, только что закончивший учебу в Дерпте, путешествовал по Европе в сопровождении своего наставника и друга Биненштамма. Оба оказались любезными, солидными джентльменами; Медем же был просто восхитительным малым. Мы быстро подружились и втроем после осмотра достопримечательностей Севильи совершили путешествие по Андалусии, которое привело нас в Марокко.
Пожалуй, самой интересной частью Европы делают Андалусию не только великолепная природа, пышная субтропическая растительность и удивительно интересное, весьма своеобразное население, но еще и потрясающее впечатление, которое производят на приезжих архитектурные памятники трех значительных культурных эпох: римской, арабской и Возрождения.
Уже Севилья поражает воображение своеобразным обаянием мавританских построек, среди которых Альгамбра в Гранаде занимает особое место. Мы видели Севилью с ее жемчужиной Алькасаром, с ее «визитной карточкой» – Хиральдой, увенчанной флюгером в виде статуи Веры, мы видели отвратительный бой быков и ту страсть, которую возбуждает это зрелище в более чем десяти тысячах зрителей; мы видели знаменитую табачную фабрику с двумя тысячами Кармен, многие из которых потрясли нас своей жгучей красотой.
Мы посетили прильнувшую к подножию Сьерра-Невады Гранаду с ее Альгамброй, воспевать которую достойны лишь величайшие поэты; мы увидели Малагу, берега которой омывает синее море, и знаменитый парк герцога Монпансье[244 - Имеется в виду Антуан Мария Филипп Луи Орлеанский, герцог де Монпансье (1824–1890).] в ее дальних окрестностях. Наконец мы видели во время морского путешествия грозную Гибралтарскую скалу, с которой Англия контролировала выход в Средиземное море.
В Танжере я в первый – и в последний – раз вступил на африканскую землю и был удивлен тем, что здесь, на пороге Европы, смог в чистом виде сохраниться восточный мир, в сравнении с которым Константинополь кажется совершенно европейским городом.
В Танжере наши пути разошлись: мои балтийские друзья продолжили свое путешествие и направились через Алжир в Италию, в то время как я пустился в обратный путь – в Мадрид через Кадис, Уэльву и Севилью.
42. Инцидент Шнебеле
За несколько дней до моего прибытия в Мадрид произошел франко-германский конфликт, вошедший в историю как «инцидент Шнебеле» и вызвавший серьезный резонанс во всем мире.
Это был напряженный политический период, когда французский шовинизм в очередной раз расцвел пышным цветом и поднял на щит известного поджигателя войны, генерала Буланже[245 - Буланже Жорж Эрнест Жан Мари (1837–1891) – французский генерал.]. Французский пограничный чиновник Шнебеле, который, как было доказано, занимался в Эльзасе шпионажем через третьих лиц, был арестован при въезде в Германию[246 - Арест Гильома (Вильгельма) Шнебеле произошел в апреле 1887 г.]. Французская общественность буквально взорвалась от возмущения. Возникла реальная угроза войны между двумя враждебными друг другу странами. Поэтому я решить ускорить свое возвращение домой через Париж (во Франции все самые быстрые пути ведут через Париж) и Женеву, где у меня еще были кое-какие дела.
Выехав из Мадрида, я совершил неимоверную глупость, которая во Франции могла мне дорого обойтись. Моим соседом по купе в спальном вагоне оказался любезный молодой француз. Он вступил со мной в беседу, и вначале мы говорили об Испании, а потом перешли к политике.
В ходе беседы он неожиданно спросил меня, кто я по национальности, поскольку по моему французскому он этого не мог определить. Я, сам не знаю отчего, ответил, что я русский.
Моя ложь была продиктована исключительно нежеланием доставить ему огорчение. Ничего глупее я сделать не мог, ибо едва я произнес эти злополучные слова, как с моим юным собеседником случился приступ такой безудержной откровенности и любезности, что мне стало не по себе. Теперь, восторженно воскликнул он, наконец-то дойдет дело до военного реванша; он, как французский офицер запаса, уже получил мобилизационное предписание и едет в свой драгунский полк в Нанси, готовый первым двинуться на Мец.
Он заказал у проводника бутылку шампанского, и не успел я опомниться, как он поднял бокал, протягивая мне второй со словами: «Donc au succ?s de nos armes!»[247 - «За успех нашего оружия!» (фр.).], ведь нет никаких сомнений в том, что мое отечество в союзе с Францией разгромит ненавистную Германию!
Я оказался в весьма затруднительном положении. Для меня было бы позором поддержать такой тост, но как выйти из положения?
Я отклонил его тост и довел до сведения моего разочарованного попутчика, что хотя Россия относится к Франции с большой симпатией, но не имеет никаких оснований питать враждебные чувства к Германии. Напротив, с нашими немецкими соседями мы живем в мире и дружбе – если не считать короткого и довольно нелепого недоразумения во время Семилетней войны[248 - Имеется в виду война 1756–1763 гг., в которой участвовали с одной стороны Франция, Австрия, Россия и Испания, а с другой – Великобритания, Пруссия и Ганновер.]. В России никто и не думает о войне, а все, наоборот, желают сохранения добрососедских отношений с Германией. А что касается лично меня, то я из числа самых миролюбивых русских. Поэтому я вынужден отказаться от предложенного тоста, но прошу позволить мне выпить за здоровье дамы его сердца, которая, если она француженка, несомненно, обладает всеми прекрасными качествами, отличающими французских женщин.
Таким образом мне все же удалось вывернуться, и чтобы избежать дальнейших разговоров, я, сославшись на крайнюю усталость, выразил желание лечь спать.
Отходя ко сну, я со всей отчетливостью осознал степень совершенной мною глупости. Ведь мне еще предстояло пересечь пол-Франции, и я легко мог подвергнуться аресту в этой стране, одержимой шпиономанией, – достаточно было какого-нибудь недоразумения, которое дало бы основание для проверки моих документов.
Чертовски трудно, сказав однажды неправду, последовательно продолжать лгать. Чтобы избежать этого, я решил покинуть спальный вагон, следовавший до самого Парижа, еще на пограничной станции Ирун. Однако мой попутчик перечеркнул этот план спасения от его утомительной любезности.
В Ируне мне не удалось предотвратить очередной акт этой любезности – обильный завтрак, которым он меня угостил. «Un russe для него равнозначно un compatriote»[249 - «Русский … соотечественнику» (фр.).], – заявил он. Я был на грани отчаяния от услужливости этого господина. Уже перед самым отправлением поезда я сообщил ему, что, к сожалению, купил билет в спальный вагон только до Ируна, поэтому должен пересесть в другой вагон, но в Париже мы непременно увидимся.
Я полагал, что таким образом отделался от докучливого попутчика. Однако это оказалось наивным заблуждением: на каждой станции между Ируном и Бордо он подходил к окну моего купе (во Франции тогда еще не было поездов с сообщающимися вагонами) и спрашивал, не может ли он все же чем-нибудь мне помочь. В конце концов я решился на радикальный шаг: не успел поезд остановиться в Бордо, как я выбросил свою ручную кладь на перрон, бросился к багажному вагону, получил свой багаж и, скрывшись в здании вокзала, дождался, пока поезд не скроется вдали вместе с моим французом.
Только теперь я с облечением вздохнул. Затем, сев на поезд, идущий через Лион в Женеву, я на собственной шкуре прочувствовал все прелести путешествия на французском «скором поезде» и убедился в допотопности французского железнодорожного сообщения, если, конечно, не считать парижских магистральных линий.
43. В Берлине
1888 год был важным, но очень болезненным периодом из?за смерти старого кайзера Вильгельма[250 - Вильгельм I Фридрих Людвиг (1797–1888) – германский император (1871–1888).]. Я видел его лишь однажды, в Дрездене.
Его несчастного сына, любимца народа, кайзера Фридриха III, я видел перед самым концом его 99-дневного правления.
«Наш Фриц» показался своему народу, уже будучи обреченным, стоя вместе со своей супругой у окна своего берлинского дворца.
Я никогда не забуду, как десятки тысяч людей, собравшихся на площади перед дворцом, безмолвно, с болью в сердце, приветствовали своего кайзера, который молча, с благодарностью во взоре, смотрел на своих верных подданных. Мало кому удавалось сдержать слезы. Ведь тогда существовало удивительное единство народа и правящей династии.
Создателя этого единства, нашего великого Бисмарка, я видел единственный раз, за несколько лет до этого печального события. Это было в тот день, когда он в рейхстаге на весь мир произнес гордые слова: «Мы, немцы, боимся только Бога и больше никого на свете». Мне не удалось войти в здание рейхстага, и я, стоя в огромной толпе, ждал появления Бисмарка на Ляйпцигер-штрассе (там тогда находилось здание рейхстага).
Его, чьи слова мгновенно разлетелись по городу и по всей стране, приветствовали нескончаемыми овациями. Когда он садился в свой закрытый автомобиль, я не удержался и, выскочив их толпы, бежал рядом с автомобилем до самого дворца рейхсканцлера, восторженно крича великому государственному деятелю «ура», вероятно к его немалой досаде. Он же время от времени благодарно кивал мне и смотрел на меня своими удивительными, необыкновенно выразительными глазами.
44. Московский соблазн
Отец уже много лет, с 1882 года, держал меня в курсе своих еще существующих деловых интересов в России и особенно любил рассказывать о своей прежней коммерческой деятельности, в сравнении с которой эту «штамповку сигарет» в Дрездене считал чем-то несерьезным.
При этом он не учитывал, что может тем самым сформировать в сыне, в котором сумел воспитать необыкновенное честолюбие, такое же скептическое отношение к его кругу деятельности.
Так и случилось: перед лицом соблазна я и в самом деле почувствовал себя пресыщенным своей работой в Дрездене. Мне казалось, что я достиг здесь всего, чего можно было достичь. Я был счастливо женат, был директором процветающего, причем крупнейшего в своей области предприятия в Германии, а кроме того, председателем Объединения немецких сигаретных фабрик. Чего я могу еще достичь здесь, в Дрездене, далеко не самом важном торговом центре, кроме того, что стану в обозримом будущем коммерции советником, спрашивал я себя. А эта перспектива была отнюдь не пределом моих честолюбивых мечтаний.
Деньги тоже были для меня не главной целью: отец и сестра привили мне определенное пренебрежение к деньгам как таковым. К тому же я уже считал себя состоятельным человеком. Честолюбие мое жаждало какого-то нового поприща с неясными, не вполне определенными целями.
Соблазн овладел мной во время поездки в Москву в августе 1888 года. Мой кузен Эрнст Шпис, которому отец доверил руководство «Товариществом Франца Рабенека» и который параллельно с другими, новыми областями коммерции занимался также хлопковым и вигоневым бизнесом ликвидированной фирмы «Штукен и Шпис» на свой, отдельный счет, пригласил меня в Москву.
Отец неохотно и не сразу дал свое согласие[251 - Из переписки между Георгом и Эрнстом Шписами ясно, как сильно Роберт Шпис возражал против этой перемены. Так, 17 сентября 1888 г. Георг Шпис писал Эрнсту Шпису: «В остальном папа свыкся с мыслью о моем уходе. <…> Отношение к нему <…> тоже не такое, как прежде».]. Он сделал это в расчете на то, что кузен прежде всего введет меня в «Товарищество Франца Рабенека». Однако его и моя надежда не оправдалась. Только летом 1890 года, когда в результате неожиданного поворота событий в Москве я все же оказался во главе этого общества, отец примирился с моим переездом в Россию.
В мае 1889 года мы с женой и двумя нашими детьми, Альбертом[252 - Альберт Шпис (1886–1971), фермер и пчеловод, с 1913 г. жил в Аргентине, а позднее в Чили. Обучение он, в частности, прошел в имениях князя Юсупова в Южной России.] и Луизой, переехали в мой родной город, Москву.
ЧАСТЬ ПЯТАЯ. МОСКВА. 1889–1902
45. Москва
Хотя я при переезде в Москву был уже вполне зрелым мужчиной и меня ждала там необыкновенно разносторонняя для моего возраста деятельность, теперь, трезво оглядываясь на свой московский период с 1889 по 1902 год, я могу рассматривать его не иначе как очередной учебный курс в университете, именуемом жизнью.
Как уже было сказано, Москва сначала принесла мне разочарование, связанное с тем, что мой кузен не торопился вводить меня в упомянутое общество, чуть ли не единственными акционерами которого были мой отец и Вильгельм Штукен.
46. Несколько слов об истории рабенековских красилен
Предметом коммерческой деятельности предприятия была в первую очередь ализариновая красильня в Болшеве под Москвой, которой блестяще руководил кузен Эрнст Шпис.
Считаю необходимым вкратце рассказать историю фабрики, поскольку она относится к старейшим предприятиям текстильной промышленности России.
В начале XIX века в Эльберфельде была ализариновая красильня, принадлежавшая семье Рабенек, продукция которой находила сбыт прежде всего в России. В 1825 году, во время великого английского торгового кризиса, который и без того губительно сказался на экономическом положении, Рабенеков постигло несчастье: весь их склад с пряжей в Петербурге был уничтожен страшным наводнением. Они вынуждены были прекратить платежи в Эльберфельде, а оба брата, Франц и Людвиг, уехали в Россию и в 1828 году открыли под Москвой, в деревне Болшево на реке Клязьме, новую красильню. Дела у них шли так хорошо, что уже через несколько лет они смогли выплатить все свои долги в Эльберфельде до последнего пфеннига[253 - Людвиг Рабенек, потомок основателя рода, написал в Париже, куда эмигрировал после 1917 г., мемуары, см.: Москва и ее «хозяева» (времени до Первой мировой войны 1914 г.) // Возрождение (Париж). 1960. № 105; Москва времени до Первой мировой войны // Там же. 1960. № 107; К. С. Станиславский и его семья: Из личных воспоминаний // Там же. 1963. № 133; Московская хлопчатобумажная промышленность // Там же. 1963. № 135; Незабываемое прошлое // Там же. 1964. № 149; Хлопчатобумажные мануфактуры Москвы и Подмосковья времени до Первой мировой войны // Там же. 1965. № 161, 162, 164; Хлопчатобумажная промышленность Старой Москвы 1914 года // Там же. 1966. № 172.].
Еще через несколько лет братья расстались. Младший из них и более предприимчивый, Людвиг, открыл в 1831 году ниже по реке Клязьме, в Соболеве, свою фабрику, которая вскоре значительно превзошла Болшевскую красильню за счет расширения сферы производства. Там появились большая красильня для крашения ситца и набивочный цех, а потом еще ализариновая фабрика. Франц Рабенек остался верен кумачу[254 - По другой версии младший брат Людвиг только в 1831 г. отправился в Москву и самостоятельно основал в этом же году – не имея никакого отношения к фабрике старшего брата Франца – красильню в Соболеве.].
Фирма моего отца имела тесные деловые отношения с обеими фабриками Рабенеков. Она поставляла им марену или гарансин, получаемый из маренового корня краситель для крашения ализариновым цветом.
Кроме того, старый Франц Рабенек с самого начала, когда только мой отец прибыл в Россию в 1846 году, оказывал ему широкую отеческую поддержку, а с его сыновьями Германом и Эвальдом, особенно с Эвальдом, отец был очень дружен. Одним словом, когда в конце 60?х годов, после смерти старого Франца, появился новый способ крашения – с помощью ализарина[255 - Имеется в виду искусственный ализарин.], красителя, получаемого из каменноугольной смолы, – Герман и Эвальд, потеряв кураж и не решившись продолжать дело, продали его в 1868 году фирме моего отца, который преобразовал его в акционерное «Товарищество Франца Рабенека». Объем годовой продукции составлял тогда двенадцать тысяч пудов; благодаря блестящей коммерческой деятельности моего кузена Эрнста Шписа он возрос до пятидесяти тысяч пудов.
И вот к этому бизнесу мой кузен и не торопился меня подпускать, когда я в 1889 году приехал в Москву. Он определил меня в другую отрасль своей коммерции – торговлю жидким топливом, мазутом, о которой я тогда не имел ни малейшего представления[256 - Эрнст Шпис, вероятно, начал заниматься перевозкой нефти вскоре по прибытии в Москву в 1873 г. В 1892 г. Товарищество московского нефтяного склада было продано Георгом Шписом компании Нобеля.].
47. Торговля мазутом и поездки в Баку
В 80?е годы бакинское жидкое топливо начало вытеснять дрова и торф, а также английский уголь в Московском промышленном районе (производство угля в южнороссийском Донецком угольном бассейне еще только начинало развиваться).
Почти бесплатное бакинское жидкое топливо – тамошние цены колебались от 66 пфеннигов до 1,32 марки за тонну – доставлялось по Волге в Нижний Новгород и Ярославль, а оттуда в цистернах в Москву. Кроме Товарищества братьев Нобель, ведущей фирмы в данной отрасли, этим занимались только Эрнст Шпис и торговец углем Карл Беш[257 - Фирма Карла Ивановича (Карла Фридриха) Беша, занимавшаяся торговлей минеральным топливом, строительными материалами, чугуном, железом и проч., была основана в 1873 г., а в 1907 г. преобразована в Товарищество «К. Беш».].
Эта область коммерции моего кузена дала мне возможность в первый раз, поздней осенью 1889 года, совершить путешествие на Кавказ и в Баку. Удивительно интересные края и источники нефти в районе Баку произвели на меня чрезвычайно сильное впечатление.
В то время, когда железной дорогой от Владикавказа (гордое имя которого означает «владыка Кавказа») через Грозный до Петровска на Каспийском море еще и не пахло, путешествия в Баку были не так приятны, как сегодня. Нужно было ехать поездом до Владикавказа, оттуда по так называемой Военно-Грузинской дороге до столицы Кавказа Тифлиса[258 - Тифлис был тогда столицей Кавказской администрации, которой подчинялись Тифлисская, Эриванская и Бакинская губернии, а также ряд областей.] и вновь по железной дороге до Баку.
Владикавказ, административная столица Терской области, производил впечатление приветливого альпийского городишки. Бурная река Терек несется с ледника Казбека через весь утопающий в садах город, имеющий важное значение, поскольку ведущая от него дорога соединяет Северную Осетию и Грузию и – если не считать двух морских путей и менее значимой (ведущей только в Мингрелию) так называемой Военно-Осетинской дороги – большую часть Закавказья с остальной Россией.
В соответствии с ее стратегической и экономической важностью Военно-Грузинская дорога, ведущая через Центральный Кавказ, содержалась в образцовом порядке и была, особенно с северной стороны горного массива, надежно защищена многочисленными укреплениями. Эти простые форты с бойницами и казачьими отрядами казались скорее живописными, чем грозными, однако они отвечали своему назначению – держать в узде вооруженных старыми кремневыми ружьями горцев, осетин и разбойников-ингушей. К тому же на дороге постоянно несли патрульную службу казачьи разъезды, что было отнюдь не лишним: ингуши умели на ходу незаметно срезать закрепленный сзади на повозке багаж путешественников и скрываться.
Общая длина этой дороги составляла приблизительно 220 километров. Через каждые 20–30 километров были расположены почтовые станции. Путешествие в почтовой карете до Тифлиса занимало два дня и отнюдь не было увеселительной прогулкой.
Поэтому я всегда – и в первый раз тоже – путешествовал с так называемой «срочной почтой». Ты получаешь отдельную удобную открытую коляску (зимой сани), запряженную четырьмя лошадьми; на козлах, рядом с кучером – провожатый пассажира, «конвой», который сопровождал пассажира до самого Тифлиса, с помощью оглушительного рожка освобождал дорогу от других повозок, встречных или пытавшихся обогнать твою коляску, останавливал караваны, а кроме того, должен был на станциях заботиться о том, чтобы ты поскорее получил свежих лошадей.
С этой «срочной почтой» путник чувствовал себя князем, и на дорогу – при безостановочной езде – уходило всего 22–25 часов.
Поездка интересна природными красотами и живописными видами. Дорога идет сначала вдоль стремительного Терека и вскоре, через несколько станций, поднимается на высоту 2345 метров. Северный склон Кавказа поражает своей дикой величественной красотой, венцом которой является Казбек (5043 метра, в то время как высота Монблана – лишь 4810 метров), вторая по высоте вершина горного хребта. Его ледяной конус, вонзившийся в небо, неожиданно открывается после одного из поворотов дороги и поражает мощью и величием.
Все кажется более суровым, мощным и самобытным, чем в Альпах; на Северном Кавказе не чувствуется смягчающего влияния человеческих рук, создавших в Альпах приветливые поселения. Кавказ еще являет собой зрелище стихийности и варварства – лишь изредка попадаются аулы, селения местных жителей, и уже упомянутые причудливые культурные образования, казачьи крепости.
Через некоторое время после преодоления перевала картина меняется. Леса исчезают, и дорога устремляется вниз, к южным равнинам. Мы в Грузии, стране фруктов и виноделия, среди восточного народа, чья христианская культура древнее германской[259 - На территории нынешней Грузии христианство распространялось с I в. н. э., а на территории нынешней Германии – с VIII в. н. э.]. Под голубыми небесами пестреют разбросанные по живописным долинам многочисленные деревни, архитектура которых не оставляет сомнений в бедности населения, однако почти в каждой деревушке имеется церквушка, выстроенная в своеобразном приятном стиле, свидетельствующем о византийском влиянии.
Тифлис – один из интереснейших и живописнейших городов мира, а в уютном и опрятном Hotel de Londres[260 - «Лондонском отеле» (фр.).], у весьма толковой хозяйки, г-жи Рихтер, чувствуешь себя как в Европе. Через весь раскинувшийся на холмах город, естественный центр Кавказа, течет Кура. Здесь можно наблюдать восхитительную с точки зрения архитектуры и этнографии смесь русской (уже европеизированной), древней грузинской, такой же древней армянской и персидской культур. Нельзя не упомянуть и еще один кусочек Европы в так называемом немецком районе города, возникшем из основанной здесь в 1818 году немецкой колонии вюртембергцев.
Из Тифлиса я по железной дороге доехал до Баку. Об этой столице каспийского региона – этот титул город честно заслужил – я намерен рассказать более подробно в связи с моим длительным пребыванием в Баку в 1902–1904 годах.
Первый мой визит в Баку был посвящен изучению ситуации с нашей топливной коммерцией, и я очень быстро убедился в том, что некий господин Стефанини[261 - Стефанини Карло – итальянский консульский агент в Баку.], которому мой кузен доверил представлять здесь свои интересы, был не лучшей кандидатурой на эту роль и что его деятельность, заключавшаяся в обеспечении мазута за счет контрактов на период навигации по твердым ценам, не всегда была основательной, потому что маленькие нефтеперерабатывающие заводы просто не поставляли мазут в периоды, предвещающие рост рыночных цен.
Поэтому я взял курс на заключение соглашения с товариществом БНИТО[262 - Батумское нефтеперерабатывающее и торговое общество.], ротшильдовской фирмой в Баку, речь о которой пойдет ниже.
Сначала мне хотелось бы сказать несколько слов о том впечатлении, которое произвел на меня Стефанини, один из самых больших оригиналов, каких я когда-либо видел.
