скачать книгу бесплатно
После успешного завершения двух первых экспедиций, то есть благополучной доставки грены в Италию и получения удовлетворительных результатов, третья экспедиция должна была доставить в Европу большую партию этого драгоценного товара. Однако судьба распорядилась иначе. Ящики с греной уже были погружены на верблюдов, как вдруг генерал-губернатор Туркестана, генерал фон Кауфман[133 - Кауфман Константин Петрович фон (1818–1882) – генерал-губернатор Туркестана (1867–1882).], своей властью запретил вывоз товара. То ли синьор Адамоли вовремя не уладил все формальности, то ли мой отец не смог быстро связаться с министерством в Петербурге из?за того, что в Ташкенте в то время еще не было телеграфа, – во всяком случае, личинки гусениц в свое время вылупились из яиц, и в ящиках все ожило и зашевелилось. Когда наконец из Петербурга пришел приказ отменить запрет на вывоз, ящики, распространявшие чудовищное зловоние, уже были сожжены по распоряжению генерал-губернатора.
Так бесславно, из?за идиотских русских бюрократических процедур, закончилось смелое и полезное начинание, обернувшись тяжелейшими финансовыми потерями для отцовской фирмы. Ведь российское правительство даже не подумало о том, чтобы возместить ей убытки, причиной которых стала вопиющая некомпетентность его ташкентского представителя.
Ко всем прочим злоключениям на обратном пути, в киргизской степи, караван подвергся нападению бандитствующих кочевников, и в бою погиб один из членов экспедиции. И какими бы тяжелыми ни были материальные потери – отец принял их со спокойной душой, но трагическую смерть одного из своих служащих он до конца жизни не мог себе простить[134 - О проблемах, с которыми столкнулись экспедиции за греной, см.: Преображенский П. М. Исторический обзор развития шелководства в Москве и юго-западных от нее губерниях и действий Комитета шелководства с 1847 года апреля 7 и по 7 апреля 1872 года. М., 1872. Вып. 2. С. 340–343.].
Единственным положительным результатом этой экспедиции были подарки азиатских владык, которые синьор Адамоли в силу sacro egoismo italiano[135 - священного итальянского эгоизма (ит.).] счел своей личной неделимой собственностью и увез с собой на родину[136 - Мемуарист не учитывает, что Дж. Адамоли подносил богатые дары ханам (см.: Кн. Дм. Д—ой [Д. Н. Долгоруков]. Пять недель в Кокане // Русский вестник. 1871. Т. 91. С. 267), а увозил ответные подарки.]. Для нас, детей, стало незабываемым событием – разглядывать эти сокровища Востока: шелковые наряды, драгоценное оружие, богатые седла, украшенные бирюзой башмаки с высокими каблуками и многое другое.
Подъем экономической жизни в 60?е годы обусловил необходимость создания частных акционерных банков. Отцовская фирма дважды принимала в этом участие: при создании Московского учетного банка[137 - Штукен и Шпис были членами правления Московского учетного банка. Он был основан в 1870 г. фирмами «Вогау», «Шпис и Штукен» и «Кноп». См.: Отчет о действиях Московского учетного банка за 1871 г. М., 1872.] и Русского для внешней торговли банка в Петербурге[138 - Русский для внешней торговли банк был основан банками и фирмами, такими как «Е. М. Мейер и К°», «Маас и К°», «Скараманга и К°», «Штукен и Шпис», и О. Э. Гинцбургом.].
Тем временем отец все лучше понимал, что будущее в России принадлежит промышленности. Поскольку он уже приобрел большой опыт в этой области в связи с сахарным бизнесом, для его торгового дома сам по себе (в продолжение табачной торговли в Петербурге) напрашивался вопрос о приобретении табачных фабрик «Лаферм» в Петербурге и Варшаве, а затем и в Дрездене, а в рамках расширения торговли красителями его московского отделения – о покупке красильни Франца Рабенека в Болшеве под Москвой[139 - Компанию Франца Рабенека Роберт Шпис и Вильгельм Штукен купили у Й. Э. Рабенека в 1868 г. Акционерами были Франц Рабенек, Г. Ф. Рабенек, Вильгельм Штукен и Роберт Шпис. Основной капитал: 500 000 руб., на предприятии были заняты 240 рабочих. В 1903 г., по завершении деятельности Георга Шписа, оборот составлял 2 241 800 руб. при штате в 525 работников. См.: Устав Товарищества Франца Рабенека. М., 1892; Исторический архив города Москвы. Ф. 16. Оп. 23. Д. 52761; Ф. 54. Оп. 166. Д. 1, 101; Ф. 17. Оп. 77. Д. 3791.].
В работе этих двух предприятий я удостоился чести принимать участие еще при жизни отца. Поэтому ниже я еще раз вернусь к данной теме.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ШКОЛЬНАЯ УЧЕБА В ДРЕЗДЕНЕ. 1874–1879
17. Переезд в Дрезден
Хотя отца тянуло в родные места, на Рейн, он все же избрал местом нашего немецкого пристанища Дрезден, потому что его фирма приобрела дрезденскую сигаретную фабрику «Лаферм».
В Москве дела должны были вести мой зять Георг Фосс и кузен Эрнст Шпис[140 - Фосс Георг (1841–1899) – московский купец, уроженец Редвиша в Голштинии, муж Генриетты Шпис. Шпис Эрнст (1849–1917) – сын Вильгельма Шписа.], а отец, следя из Дрездена за ходом событий, намерен был параллельно заняться сигаретной фабрикой.
В Дрездене мы сначала полгода жили в отеле «Бельвю», где появился на свет мой младший брат Рудольф[141 - Шпис Рудольф (1874–1958) – купец в Москве и Берлине. Он сначала работал в фирме Георга Шписа «Шпис, Штукен и К°», затем в фирме «Шпис и Прен», в нефтяном синдикате «Казбек», на пивоварне Отто Вогау в Самарканде, а незадолго до начала Первой мировой войны был кандидатом в дирекцию Белорецких заводов.], затем один год на улице Бюргервизе, № 18. И лишь потом папа купил дом на Гёте-штрассе, № 4 (ныне № 7), ставший нам второй родиной, и, кажется, в 1881 году прекрасную усадьбу в Вахвице на Эльбе.
Дом на Гёте-штрассе располагался в так называемом «английском квартале», который возник в 60?е и 70?е годы и тогда был границей города. Сегодня он находится почти в самом центре.
Проектировала его одна русская дама, и он представлял собой дикую смесь всех возможных стилей: впереди, на втором этаже, была лоджия с мощными колоннами коринфского ордера, а со стороны сада неуместная башенка в готическом стиле. Недоумение вызывало и расположение комнат: по замыслу русской все жилые помещения, за исключением столовой, находились на втором этаже, в том числе танцевальный зал. Родители не знали, что с ним делать, и в конце концов устроили в нем свою спальню.
Усадьба в Вахвице была одной из самых красивых в окрестностях Дрездена. Как и большинство подобных владений, по своему характеру выходящих за рамки буржуазной архитектуры, она сменила много хозяев. Построенная в конце XVIII века саксонским принцем Ксавером[142 - Франц Ксавер Саксонский (1730–1806), принц – сын саксонского курфюрста Фридриха Августа II (короля Польши под именем Августа III), в 1763–1768 гг. регент в Саксонии.], она в середине следующего столетия оказалась во владении замечательного дрезденца, известного филантропа Гюнца[143 - Гюнц Юстус Фридрих (1801–1875) – юрист, журналист и филантроп.], у наследников которого мой отец ее и выкупил[144 - Вилла была куплена в 1881 г.].
Поместье площадью с десяток гектаров представляет собой плато на горном склоне с прекрасным парком, садом и виноградником. Помимо обыкновенных теплиц, Гюнц устроил специальную оранжерею для ананасов, от которой очень скоро, еще в 80?е годы, вынужден был отказаться по причине ее нерентабельности. Та же участь постигла и виноградник. Виноделие в окрестностях Дрездена, судя по всему, было выгодно лишь до принятия в Германии закона об охране товарных знаков. В те времена находившийся в Дрездене завод шампанских вин еще мог предложить саксонским виноградарям вполне приличные цены, поскольку из кислого вина делал прекрасное «настоящее французское шампанское».
Когда отец покупал Вахвиц, там уже производилось вахвицкое натуральное вино. Но поскольку спрос на него по понятным причинам оставлял желать лучшего, злополучный виноградник выкорчевали и на его месте насадили фруктовые деревья.
Сама вилла, выстроенная в стиле ампир и внешне напоминавшая замок, отличалась приятными, спокойными формами. Из окон и с балкона, а также с длинной террасы на склоне холма открывался на редкость красивый вид на город, Эльбу, Эрцгебирге и острые песчаные скалы Саксонской Швейцарии.
18. В гимназии Витцтума
На предварительном экзамене в гимназии Витцтума[145 - Гимназия Витцтума была создана в 1638 г. на средства графа Рудольфа Витцтума фон Апольда. В 1828 г. на основе этого учебного заведения был открыт Гимназический воспитательный дом Блохмана, ставший одним из лучших учебных заведений Дрездена, в котором обучались и воспитывались преимущественно дети дворян и высших чиновников. Там учились многие представители московского дома Шписов, в том числе большинство братьев Георга Шписа и его сыновья.] в июне 1874 года я показал такие слабые знания в немецком и латыни, что надежды мои быть принятым в пятый класс рухнули. Не помогли мне и мои более основательные знания по другим предметам, в том числе по русскому языку и основам славянского (церковнославянского, из которого сформировались связанные с византийской культурой славянские языки, то есть русский, украинский, болгарский и сербский). Мне пришлось все лето 1874 года брать частные уроки, чтобы к Михайлову дню быть принятым в третий класс (учебный год начинался после Пасхи), в то время как моего одаренного – и к тому же не пострадавшего от русских школьных экспериментов – брата Вильгельма приняли в шестой класс, хотя он был на три года младше меня.
Впрочем, пятый класс почти в тринадцатилетнем возрасте явно пошел мне на пользу. В отличие от России, в дрезденской гимназии никто не переоценивал моей способности восприятия и не требовал от меня каких-то феноменальных успехов; к тому же методы обучения были там более эффективными. Одним словом, у меня было такое ощущение, будто у меня сняли с глаз повязку, я легко, играючи усваивал любой материал. Я с благодарностью и любовью вспоминаю гимназию Витцтума, нашу «коробку», как мы называли здание гимназии, в котором замечательные педагоги научили нас ясно мыслить и заложили идеальные взгляды на жизнь.
Частью вступительного экзамена в гимназии было задание написать краткое сочинение о Москве. Изюминкой своего опуса я считал слово «приблизительно», которое присовокупил к цифре 600 000, сообщая о численности населения Москвы. Не знаю, разделял ли экзаменатор мой восторг по поводу этого «перла»; во всяком случае, он заметил, что слово Offizier[146 - офицер (нем.).] я написал с одним f.
Похоже, я тогда был довольно высокого мнения о своем статусе и явно переоценивал ту меру уважения, которая, по моему мнению, мне полагалась[147 - Один забавный пример той самонадеянности, что переполняла меня тогда, а заодно и той милой и безупречной манеры, с которой наша дорогая сестра Юлия руководила нашим воспитанием, увековечен в многоязычном словаре, находящемся ныне в собственности Вильгельма, который мы, дети, получили в подарок на Рождество. Он лежал на моем столе, из чего я сделал вывод, что он предназначен мне, и не замедлил написать на титульном листе свое имя. Однако Юлия, стоявшая на страже справедливости, приписала под моим именем: «и его семьи». Восприняв это как злостное и возмутительное ущемление моего права собственности, я решил подчеркнуть свое первенство и отомстить Юлии и закончил эту письменную полемику словами: «главой которой он ивляется». Таким образом орфографически неграмотная «глава», кроме материального ущерба, понесла еще и моральный – в виде насмешек.]. Это проявилось в первый же день занятий, когда я явился на ежедневную утреннюю молитву, проходившую в актовом зале в присутствии коллегии учителей, без сборника псалмов, забыв его дома; в отличие от Вилли, который всегда был образцовым учеником. Увидев у него в руках сборник псалмов, я легко, прибегнув к хитрой аргументации, выдурил его у доверчивого брата. Я сказал ему, что для шестиклассника это не так уж важно, есть ли у него сборник псалмов или нет, а вот с пятиклассников совсем другой спрос, и он охотно уступил мне свою книжку.
После молитвы Целер, который готовил нас обоих к вступительному экзамену и хорошо знал как добросовестность Вилли, так и мое разгильдяйство, основательно просветил меня относительно моей завышенной самооценки.
В начале нового семестра после молитвы обычно проходила торжественная перекличка новичков. Им надлежало выйти вперед и, поприветствовав ректора, профессора Циля, рукопожатием, дать обещание быть хорошим учеником.
Когда назвали нашу фамилию, в классе раздался взрыв хохота, который стих лишь после нескольких грозных взглядов-молний ректора. Это веселье наших будущих товарищей по учебе объяснялось тем, что по старой традиции гимназисты называли учителей «шписами»[148 - Ср. примеч. 62.].
Вскоре мы подружились со своими одноклассниками. В нашем коллективе царил прекрасный моральный климат. Всякая ложь – я, разумеется, имею в виду не мелкое, шутливое плутовство или безобидные проделки, направленные друг против друга, которые вполне простительны для резвых, веселых мальчишек, – презиралась. На лгунов не доносили – их беспощадно лупили. Этот моральный климат отчасти объясняется тем, что в гимназии учились дети представителей богатой буржуазии, дворянства и даже высшей знати.
Преподавали в гимназии талантливые и опытные учителя. О некоторых я хочу сказать особо.
Только учитель французского языка, месье Лекутр, не смог найти правильную линию поведения в отношении нашего патриотического подъема, вызванного Франко-прусской войной 1870–1871 годов. Хотя он и был франкоязычным швейцарцем, мы относились к нему с презрением, как к представителю враждебной нации. Да и внешность его – длинная нескладная чахоточная фигура – не вызывала у нас симпатии. В конце концов он стал жертвой одной манифестации, произошедшей в моем четвертом, если не ошибаюсь, классе.
Дело было зимой. Урок французского стоял в расписании после получасовой перемены, которую мы провели в гимназическом саду, где запаслись снежками. Один из «злоумышленников» во время перемены довел старинную чугунную печку в классе до белого каления. Когда бедный Лекутр вошел в класс и занял свое место на кафедре, начался первый акт трагикомедии. Наш главный проказник, барон фон Мюнхгаузен, который, как отъявленный лодырь, должен был сидеть на первой парте, в непосредственной близости от кафедры, и, судя по всему, намеревался пойти по стопам своего знаменитого предка или однофамильца, принялся барабанить пальцами по крышке парты, изображая бурное соло на фортепиано, а весь класс вполголоса запел «Стражу на Рейне»[149 - Стихотворение «Стража на Рейне», написанное в 1840 г. Максом Шнеккенбургером и позже, в 1854 г., положенное на музыку Карлом Вильгельмом, с началом Франко-прусской войны стало фактически неофициальным национальным гимном Германии.].
Бедный Лекутр, потрясенный этим актом враждебности, которой он, швейцарец, в сущности, не заслужил, сначала взирал на происходящее молча. Но когда начался второй «акт» представления – бомбардировка раскаленной докрасна печки снежками, которые с шипением таяли, отчего на полу мгновенно образовалась огромная лужа, – он попытался остановить безобразие, грозя серьезными наказаниями. Убедившись в тщетности этих попыток, он ретировался. Вскоре в класс вошел ректор и учинил нам страшный разнос. Бедный Лекутр, которого мы так больше и не увидели, навсегда исчез из гимназии.
Дисциплину и уважительное отношение к французскому восстановил знаток этого языка и очень толковый учитель доктор Кёниг. Он был офицером и сам прошел войну, поэтому ему не составило труда справиться с нами.
Моя учеба в четвертом и пятом классах проходила довольно успешно. После четвертого я стал первым учеником в классе, а через год меня перевели в пятый класс. Поскольку и мой брат Вилли был отличником, мы с ним приобрели своего рода ореол учености. Ректор даже заявил, что гимназия гордится тем, что приобрела сразу двух образцовых учеников из одной семьи.
Такая похвала из уст самого ректора оказалась для меня роковой. В отличие от моего брата, я постепенно настолько проникся уверенностью в собственном превосходстве над остальными, что становился все ленивей и наконец в течение трех последующих лет скатился, если мне не изменяет память, на одиннадцатое место в классе по успеваемости и жил, по сути, былой славой. Во всяком случае, переходя в шестой класс, я уже не мог рассчитывать на благосклонность учителей.
Если в пятом классе я быстро покинул горние выси, в которые воспарил благодаря своим сочинениям по немецкому в четвертом классе, то этим я был обязан учителю немецкого и Закона Божьего, доктору Вайзе, точнее чрезмерной предприимчивости, с которой я воспользовался одной из причуд этого доблестного теолога. Дело в том, что доктор Вайзе был настолько набожным, что всегда радовался, видя в наших сочинениях рассуждения религиозного характера, даже в тех случаях, когда подобные материи не имели к обсуждаемой теме ни малейшего отношения. Широко пользуясь этой его слабостью, я получал у него самые высокие оценки.
Когда я перешел в пятый класс, я в первом же сочинении прибегнул к упомянутой военной хитрости. Освещая тему, весьма далекую от вопросов теологии, я принялся скрупулезно доказывать существование Бога. Обычно учителя обсуждали наши сочинения, начиная с лучших. В тот раз доктор Буддензиг, к моему величайшему удивлению, начал не с моего опуса. Еще больше я смутился, не оказавшись ни на четвертом, ни на пятом и даже ни на пятнадцатом месте. Наконец меня осенило: «Доктор Буддензиг, видимо, решил поскорее разделаться с посредственными работами, то есть с остальными сорока сочинениями, чтобы затем торжественно объявить об их вопиющем убожестве в сравнении с сочинением Шписа», – подумал я и с гордым видом приготовился к триумфу.
Однако меня ждало жестокое разочарование. Доктор Буддензиг и в самом деле назвал мою фамилию последней. Но вместо похвалы я услышал суровые упреки в том, что я не справился с заданием, направив все усилия на поиски доказательств существования Бога, то есть писал о том, что не имеет никакого отношения к заданной теме.
В результате мне пришлось написать еще одно сочинение.
Этот доктор Буддензиг был замечательным педагогом. Поскольку он в свое время служил домашним учителем в семье прусского посла в Лондоне, графа Бернсторфа[150 - Бернсторф Альбрехт фон (1809–1873), граф – прусский (1854–1861, 1867–1871), затем германский (1871–1873) посол в Великобритании.], он обладал более широким кругозором, чем его коллеги.
Помню, однажды я поверг его в изумление. Как я уже говорил выше, мои приступы лени начались в пятом классе. Свою неподготовленность к уроку и невыполненные задания я отчаянно старался объяснить все новыми обстоятельствами, якобы помешавшими мне сделать это. И когда я в очередной раз принялся морочить ему голову, он удивленно посмотрел на меня и произнес следующий знаменательный монолог: «То, что все сказанное тобой – не что иное, как отговорка, мне понятно. Но меня поражает оригинальность этой версии. За свою многолетнюю практику я слышал столько отговорок, что удивить меня трудно, но такого изощренного вранья мне слышать еще не доводилось! За твою неистощимую фантазию я на этот раз прощаю тебе твою лень».
Кажется, мы с ним остались чрезвычайно довольны друг другом.
У нас были хорошие учителя истории: в младших классах доктор Мюллер, в старших профессор Дистель. Они прекрасно умели доступно объяснять сложные исторические процессы.
Географии нас учил доктор Эберт. У него была кличка Паппих[151 - P?ppich (нем.) – бумага, сочинение, записка.], не знаю почему. Главная особенность его методики заключалась в том, что он мертвые цифры «оживлял» понятными для нас примерами. Например, нам надо было запомнить, что численность населения Толедо составляет десять тысяч человек, а это число нам ни о чем не говорило, тем более что Толедо, столица древнего вестготского королевства, представлялось нам чем-то гораздо более внушительным. Но благодаря пояснению доктора Эберта, что это число равняется числу жителей хорошо известной нам Пирны[152 - Пирна – небольшой город в Саксонии.], мы быстро корректировали свое представление о сегодняшнем Толедо и его утраченном былом величии.
Большим оригиналом и превосходным учителем был классный наставник пятого класса профессор доктор Янковиус. Его нескладное тело – у него был небольшой горб и приподнятое правое плечо, отчего он обычно держал левую руку за спиной, – венчала классическая римская голова, украшенная к тому же ярким римским носом. Поскольку он любил на уроках грамматики произносить имя Гайус, мы за глаза называли его Гайус Янковиус Носус, но чаще просто – Янке.
Я никогда не забуду, как мы под руководством нашего славного Янке, с которым мы читали Цицерона и Ксенофонта, упражнялись в латинском синтаксисе, особенно когда он учил нас спряжению латинского глагола «быть убежденным».
Сопровождая слова уморительными движениями правой руки, выделяя голосом отдельные слоги и постепенно повышая тональность, он вдалбливал нам:
Mihi persuasum est
Tibi persuasum est
Gajo persuasum est
Nobis persuasum est
Vobis persuasum est
Romanis persuasum est[153 - Я убежден, ты убежден, Гай убежден, мы убеждены, вы убеждены, римляне убеждены (лат.).].
У Янковиуса не было жены, но было большое сердце.
Нам, гимназистам, разрешалось посещать кондитерские только в сопровождении родителей или родственников. В витрине одной маленькой кондитерской на Фердинанд-штрассе, которая давно превратилась в кофейню, я однажды увидел роскошные шоколадные пирожные «голова мавра». А я обожал эти пирожные.
Недолго думая, я вошел в кондитерскую, чтобы купить пирожное, и с ужасом увидел профессора. Тот с удивлением воззрился на меня. Я, быстро оправившись от растерянности, принялся беззастенчиво врать ему, что увидел его в окно и, уповая на его доброту, решился переступить порог кондитерской в надежде, что он позволит мне купить вожделенное пирожное.
Добрая душа! Он сам купил мне целых два пирожных и посмотрел на меня при этом приветливо-лукавым взглядом.
Еще большим оригиналом и добряком был профессор Полле, классный наставник второго класса. Мы называли его Поллуксом[154 - Лукс (нем. Luchs) – рысь.], потому что он, как рысь, чуял безобразия, например шпаргалку или учебник на коленях под партой, и незаметно подкрадывался к «злоумышленнику». У него, всегда (из соображений экономии) одетого в серо-коричневую мантию, была голова пророка.
Это был self-made man[155 - человек, сделавший себя (англ.), то есть преуспевший благодаря собственным усилиям.]. Он не скрывал, что до двадцати пяти лет зарабатывал себе на жизнь, работая официантом. Обнаружив на одном из столиков кофейни, где он обслуживал студентов, перевод «Илиады» Гомера, он с жадностью прочел его и твердо решил стать филологом, чтобы читать древних авторов в оригинале! Еще будучи официантом, он сдал вступительный экзамен и благодаря своим скромным сбережениям начал учебу в университете.
Это тоже было характерной чертой нашей «аристократической» гимназии, что мы, несмотря на все «странности» профессора Полле, относились к нему с глубоким уважением, хотя и скрывали свои чувства за обычными мальчишескими проказами.
Одна из его странностей заключалась в том, что он любил называть себя философом и часто предавался пространным рассуждениям о понятиях, не имеющих отношения к учебному материалу (например, «Одиссее» Гомера). Так, он однажды сделал предметом дискуссии понятие «пиетет».
– По отношении к кому человек испытывает пиетет? – вопрошал он.
Встало чуть ли не полкласса, чтобы ответить на поставленный вопрос:
– По отношению к родителям.
– Хорошо. Очень хорошо, – откликнулся он. – А еще?
Все дружно молчали, прекрасно зная, какой ответ он хотел услышать. Он повторил вопрос.
Упорное молчание.
На лице нашего доброго Полле раздражение и разочарование. Случайно остановившись рядом со мной, он сердито восклицает:
– По отношению к кому еще должны испытывать пиетет хотя бы гимназисты?
Ледяное молчание.
– Тогда я сам вам скажу: по отношению к учителям! К учителям!
Гробовое молчание.
– Нет, это невозможно! – вдруг пробормотал я себе под нос, имея в виду сложившуюся ситуацию.
– Что? – воскликнул он. – Шпис, вы говорите, что это невозможно? Да, вы правы: пиетета, который вы должны испытывать, больше не существует. Но я рад, что вы в этом открыто признаетесь!
Он и в самом деле был этому рад. Таков уж был наш Полле.
Говоря о наших замечательных педагогах, не могу не упомянуть также профессора Майхофа, моего будущего зятя, и профессора Флекайзена.
Профессор Майхоф, известный как исследователь Плиния, позже стал ректором гимназии им. Св. Николая в Лейпциге[156 - Майхоф Карл Фридрих Теодор (1841–1914) – филолог-античник; преподаватель Гимназического воспитательного дома Блохмана (1869–1884; с 1872 г. – профессор). Ему принадлежат работы о Плинии и критические издания его текстов: Lucubrationum Plinianarum capita tria. Neustrelitz, 1865; Novae lucubrationes Plinianae. Leipzig, 1874; C. Plinii Secundi Naturalis historiae libri XXXVII. Post Ludovici Iani obitum recognovit et scripturae discrepantia adiecta edidit Carolus Mayhoff. 6 B?nde, Leipzig, 1892–1906.]. Я узнал его, когда он замещал заболевшего профессора Полле. В гимназии все единогласно считали его самым выдающимся и уважаемым из наших учителей. Причина этого не в последнюю очередь заключалась в том, что благородство взглядов сочеталось у него с обходительностью. Майхоф был истинным джентльменом. Мне кажется, он был единственным среди наших учителей, носившим в то трезвое унылое время манжеты, причем даже пришитые к нарукавникам.
На такие мелочи молодежь обращает больше внимания, чем может показаться.
Большинство наших учителей отличались необыкновенным безвкусием туалетов. Безусловным рекордсменом в этом был старый добрый профессор Флекайзен, заместитель ректора и одновременно классный наставник первого класса, носивший мантию из того же коричневого легкого материала, из которого шили свои платья семь его дочерей. Кстати, в таких средневековых мантиях, единственным достоинством которых была их дешевизна, ходили только он и профессор Полле.
Профессор, судя по всему, был талантливым филологом, но как педагог не выдерживал никакой критики, если не считать того, что его неслыханная доброта сама по себе оказывала на учащихся облагораживающее действие.
Его лицо а-ля «Кладдерадач»[157 - Kladderadatsch (Берлин; 1848–1944) – немецкий иллюстрированный сатирический журнал.] (оно и в самом деле представляло собой почти точную копию лица с обложки этого журнала), особенно его приветливые, смеющиеся глаза, говорили, что нет такого прегрешения, которого бы он не простил.
В те дни, когда он замещал у нас заболевшего учителя, знаний у нас не прибавлялось ни на йоту, зато мы великолепно проводили время.
Среди моих сверстников было несколько подававших большие надежды мальчиков, которые позже стали знаменитостями или сделали блестящую государственную карьеру.
Самым одаренным из моих одноклассников я бы назвал Вильгельма фон Поленца[158 - Поленц Вильгельм фон (1861–1903) – немецкий писатель.], ставшего романистом. К сожалению, он рано ушел из жизни, и это была ощутимая потеря для нашего народа.
Еще два моих товарища – барон Георг фон Омптеда[159 - Омптеда Георг фон (1863–1931) – немецкий писатель.], тоже подвизавшийся на литературной ниве, и его брат Отто, ставший генералом[160 - Омптеда Отто Герман фон (1864–1934) – саксонский генерал-лейтенант.]. Правда, оба однажды остались на второй год.
Особенно тесные узы дружбы связывали меня с графом Кристофом фон Витцтумом, будущим саксонским министром[161 - Витцтум Экштадт Кристоф Иоганн фон (1863–1944), граф – саксонский юрист и дипломат, министр внутренних и иностранных дел Саксонии (1909–1918).]. Он принадлежит к тем, по счастью немногим, людям, в которых моя в значительной мере мечтательная натура нашла предмет практического приложения. Но поскольку это «практическое приложение» выражалось исключительно в тайном поклонении, я не пытался сблизиться с ним. Позже я каждый раз испытывал радость от своих, к сожалению, нечастых встреч с этим тонким и умным человеком.
Очень милым мальчиком незаурядных способностей был граф Бото фон Ведель, принадлежавший к восточно-фризской ветви этого рода, которого я вновь увидел во время войны в Министерстве иностранных дел и в качестве посла в Вене[162 - Ведель Бото фон (1862–1943) – немецкий дипломат, посол в Австрии (1916–1919).].
Еще одним моим товарищем по учебе, посвятившим себя дипломатической карьере, был тогдашний принц, потом князь Лихновский[163 - Лихновский Карл Макс (1860–1928), граф, князь (1901) – немецкий дипломат, посол в Великобритании (1912–1914). См. его книгу: Meine Londoner Mission 1912–14. Berlin, 1918.]. Он, как и граф фон Шеель-Плессен (который рано умер)[164 - Шеель-Плессен Отто Вульф Генрих Бернхард фон (1862–1888), граф.], считался главным представителем нашей высшей гимназической «элиты», будучи при этом очень общительным и, без сомнения, умным. В 1912–1914 годах я не раз видел его в Лондоне, где он пытался решить неразрешимую задачу – преодолеть существовавшие между Германией и Англией противоречия. В сущности, этот умный и не чуждый современным идеям человек был идеальной кандидатурой для решения подобных задач, но гонка военно-морских вооружений с Великобританией окончательно оттолкнула от нас англичан. Квадратура круга и ему оказалась не по плечу.
Для полноты картины я назову остальных «князей» одного только нашего выпуска, хотя они и не сыграли впоследствии никакой исторической роли.
Были у нас один или два отпрыска основанного Наполеоном I княжеского дома фон Лёвенштайн-Вертхайм-Фройденберг, тонкие, любезные юноши; один принц Сиццо фон Рудольштадт, который уже тогда обещал стать «вашей светлостью»[165 - Сиццо, принц Шварцбургский (1860–1926) – глава дома Шварцбургов и претендент на княжества Шварцбург-Рудольштадт и Шварцбург-Зондерсхаузен.]; и, наконец, принц (впоследствии герцог) Эрнст Гюнтер фон Шлезвиг-Гольштейн[166 - Эрнст Гюнтер (1863–1921) – герцог Шлезвиг-Гольштейн-Зондербург-Августенбургский с 1880 г., прусский генерал кавалерии (1913).], брат нашей будущей императрицы[167 - Августа Виктория Фредерика Луиза Феодора Дженни (1858–1821) – германская императрица и королева Пруссии (с 1888 г.).]. Принц Эрнст Гюнтер был одаренным человеком и в условиях конституционной монархии, как, например, Англии или Голландии, мог бы стать вполне приличным правителем. В начале его учебы в третьем классе в нем отчетливо видны были признаки безупречного домашнего воспитания, из?за которого он инстинктивно, уже хотя бы в силу своей необыкновенной чистоплотности, держался от нас, «бюргерских детей», на некотором расстоянии. Но поскольку он, к своему несчастью, оказался за одной партой со мной и при этом значительно уступал мне в физической силе, я счел своим святым долгом радикально исправить этот недостаток его воспитания и кулаками внушить ему если не любовь, то хотя бы уважение к бюргерскому сословию. С тех пор он был милейшим товарищем.
Нужно признать, что некоторые, очень немногие из наших дворян отличались фанаберией, однако они были скорее исключением. Во мне еще в гимназические годы сложилось убеждение, что потомственное дворянство, включая высшую знать, представляет собой чрезвычайно важное достояние нашего народа – накопленные сокровища духа, деловых качеств и приверженности национальным традициям, – которое мы должны беречь как зеницу ока, если мы хотим остаться великой нацией. Возрождение нашего разрушенного Германского рейха – это прерогатива отнюдь не народных масс, а именно аристократии.
Два моих близких друга были из бюргерской среды. Оба стали офицерами. Один – Эрнст Зуфферт – получил тяжелую травму головы на скачках и с тех пор занимался живописью в Мюнхене, другой, Гарри Гётце, тоже прежде времени оставил военную карьеру из?за слабого здоровья.
То обстоятельство, что я покинул гимназию с так называемым «однолетним» аттестатом, что я избрал в высшей степени необычное для гимназии Витцтума поприще – коммерцию – и вскоре после этого вернулся в Россию, стало причиной, по которой у меня ни с кем из моих дрезденских гимназических товарищей не было тесных и продолжительных контактов. Жизнь безжалостно разлучила нас.
19. Выборы в рейхстаг 1877 года
Необычное волнение охватило нас, гимназистов, когда в 1876 или 1877 году начались выборы в рейхстаг[168 - Выборы проходили в 1877 г.]. Ведь наш горячо любимый учитель профессор Майхоф участвовал в этих выборах в качестве кандидата от Национально-либеральной партии. Поскольку и мой отец был близок к этой бисмарковской партии[169 - Ориентация Роберта и Георга Шписов на Бисмарка и национал-либералов объясняется, возможно, дружбой с семьей Шайдт и Юлиусом Мёллером, которые были в близких отношениях с Бисмарком. См.: Soеnius U. S. Wirtschaftsb?rgertum im 19. und fr?hen 20. Jahrhundert: Die Familie Scheidt in Kettwig 1848–1925. K?ln, 2000. S. 451, 457.], я считал, что только она права и достойна доверия. Хотя среди партий, стоявших на буржуазной платформе, – к ним можно отнести и Консервативную партию, а также в какой-то мере Партию прогресса – национал-либералы имели больше всего сторонников, кандидат от Национал-либеральной партии мог победить в борьбе со стремительно набиравшими силу социалистами, лишь получив при баллотировке голоса Консервативной партии.
Консерваторы в Саксонии, тогда еще ярые партикуляристы, не могли простить Пруссии 1866 год[170 - В Австро-прусско-итальянской войне 1866 г. Саксония воевала на стороне Австрии против Пруссии; Пруссия победила в этой войне.]. Поэтому, когда Майхоф набрал равное количество голосов с социалистом Августом Бебелем[171 - Бебель Фердинанд Август (1840–1913) – социал-демократ, один из основателей Социал-демократической партии Германии, депутат рейхстага Германской империи (1871–1913, кроме 1881–1883).], консерваторы в своей ненависти к Бисмарку и связанной с ним новой политической реальности в Германии призвали голосовать против «пруссака» Майхофа (он был мекленбуржцем[172 - Великие герцогства Мекленбург-Стрелиц и Мекленбург-Шверин после 1815 г. находились под протекторатом Пруссии.]). Такая политическая слепота тогда была характерна для ведущих политических кругов Саксонии. Ситуация изменилась лишь в 80?е годы.
Из-за происков консерваторов Майхоф провалился, и Бебель вошел в рейхстаг представителем столицы Саксонского королевства. Трудно передать наше разочарование и отвращение к произошедшему[173 - Хорошей иллюстрацией того, насколько нелепые и гротескные формы порой принимал узкий партикуляризм в Саксонии в 80?е годы, может служить следующая история. В табачном отделе нашей дрезденской сигаретной фабрики работал один толковый молодой человек по имени Фогель, саксонец по происхождению, бывший почтовый служащий. Для пополнения его знаний в области табачного бизнеса я планировал для него долгосрочную командировку в Петербург, в наш тамошний филиал. Когда я сообщил ему об этом, он пришел в восторг. На мое замечание о том, что он, скорее всего, еще не бывал за границей, он возразил: «Отчего же? Я уже много раз бывал за границей. Ведь я раньше служил почтовым секретарем и часто возил корреспонденцию в Ютербог».][174 - Ютербог – город в Германии, в то время в прусской провинции Бранденбург.].
20. Жизнь моего отца в Дрездене
Как бы живо ни интересовался мой отец общественной жизнью, он все же никогда не принимал в ней активного участия. В Дрездене он вел довольно уединенный образ жизни. Я и там помню его не иначе как за письменным столом или за книгой. Ему была абсолютно чужда чисто немецкая страсть к разного рода союзам, объединениям и клубам, хотя он, конечно же, состоял членом того или иного клуба, служившего общественному благу или образованию, но постоянное сидение в пивных, где проходили их собрания, было не для него.
Его жизнь была посвящена нашему – довольно суровому – воспитанию. За столом у нас не допускалась пустая болтовня; мы были приучены помалкивать, если не имели сказать что-нибудь заслуживающее внимания. Предметом застольной беседы – как правило, сдержанной и немногословной – служили темы, которые обычно предлагали он и Юлия. Так, личным примером, он последовательно приучал нас к серьезному взгляду на жизнь, к верности долгу, терпимости к другим и строгости к себе, к критическому мышлению, развивал в нас чувство собственного достоинства.
Огромную поддержку в этом ему оказывала моя старшая сестра Юлия, которой мы, младшие братья и сестры, обязаны очень многим. Эта умная, жизнерадостная, интеллигентная и одаренная девушка, соединившая в себе доброту матери с глубиной характера отца, мамину музыкальность и художественные задатки дедушки с папиным умом, взяла воспитание младших братьев и сестер в свои руки. Она сумела привить нам любовь к идеалам, к добру и к прекрасному и по мере наших природных возможностей развить в нас музыкальные способности, а также вкус к искусству. Чего стоили одни только посещения Дрезденской картинной галереи, оказавшие на наши юные души благотворнейшее влияние!
Я никогда не забуду золотые гимназические годы в Дрездене, где испытал благодатное влияние этих удивительных людей.
21. Круг общения родителей
