скачать книгу бесплатно
Круг общения родителей ограничивался главным образом несколькими семьями, с которыми нас чаще всего знакомила Юлия: знаток и любитель искусства профессор Альфред Хаушильд (и его жена); архитектор Манфред Земпер (и его жена), руководивший тогда строительством нового придворного театра по проекту своего великого отца Готтфрида Земпера; директор Зоологического музея надворный советник Майер (и его красавица-жена из бедной семьи); необыкновенно добродушный адвокат, надворный советник Лески, саксонец до мозга кости, старый холостяк, фигура известная чуть ли не каждому жителю тогда еще довольно маленького Дрездена[175 - Хаушильд Альфред Мориц (1841–1929) – архитектор; Земпер Манфред (1838–1913) – архитектор, построивший новое здание Дрезденского оперного театра; Готфрид Земпер (1803–1879) – архитектор и теоретик искусства. Мейер Адольф Бернхард (1840–1911) – естествоиспытатель и антрополог. Лески Вильгельм (1834–1904) – адвокат и нотариус, член Королевского саксонского общества древностей.].
Следует также упомянуть о нескольких вернувшихся из России семьях, прежде всего о семье Йенни швейцарского происхождения, многие поколения которой жили на юге России. Фридрих Йенни, с которым отец, как я уже говорил выше, имел деловые контакты в рамках сахарного бизнеса, был одной из самых ярких личностей, которые я встречал в своей жизни, – коммерсант, настоящий вельможа и воплощение ума и доброты.
Временами в нашем доме бывали и знаменитости, например Клара Шуман[176 - Шуман Клара (1819–1896) – пианистка, жена Роберта Шумана.], которая, останавливаясь у нас во время своих гастролей в Москве, подружилась с моей сестрой Юлией и матушкой, и талантливая певица Эрмина Шпис[177 - Шпис Эрмина (1857–1903) – певица; о ней см.: Schuppener U. Johannes Brahms und Hermine Spies. Schw?rmerei und eingebungsvolle Bewunderung? // Zeitschrift der Familie Spie? u. Spies. 2001. Bd. 10. Heft 5. S. 160–177.], известная своим прекрасным голосом, с которой нас, как выяснилось, связывали родственные узы, уходящие на двести лет назад.
22. Дом Везендонков
Со старым Везендонком[178 - Везендонк Отто Фридрих Людвиг (1815–1897) – торговец шелком. Он был поклонником музыки Р. Вагнера и с 1853 г. оказывал ему финансовую помощь, а с 1857 г. предоставил садовый домик на своей вилле, где Вагнер жил по 1858 г.], которого он знал еще с эльберфельдской школьной скамьи и который в начале 70?х годов вернулся со своей семьей из Цюриха в Дрезден, отец встречался редко. Слишком разными были моя любимая матушка и его красивая высокообразованная жена Матильда[179 - Везендонк Матильда (урожд. Лакемейер; 1828–1902) – писательница, жена О. Везендонка. Р. Вагнер был влюблен в нее и написал на ее стихи вокальный цикл «Пять стихотворений для женского голоса и фортепиано» (1857–1858).]. Юлия же была частым гостем в доме Везендонков.
Благодаря тому обстоятельству, что младший сын Везендонка Ганс был моим гимназическим товарищем, хотя мы и учились в разных классах, я тоже нередко бывал в их доме на пересечении Винер-штрассе и Гёте-штрассе, напоминавшем художественный салон, и каждый раз чувствовал себя немного скованным из?за царившей там торжественной атмосферы. В стенах этого дома витали воспоминания, связанные с великим Вагнером, вселявшие в меня благоговение.
Я как сегодня вижу прекрасную, аристократичную фрау Везендонк, величественно восседающую в своей элегантной гостиной и благосклонно принимающую наше расшаркивание. Даже королевы, которых мне доводилось видеть позже, не производили на меня такого сильного впечатления, как эта Изольда Рихарда Вагнера[180 - Матильда Везендонк была прототипом Изольды в опере Вагнера «Тристан и Изольда» (1859, первая постановка – 1865).].
23. Липман
В нашем доме все было не так торжественно. К тому же у нас был друг, которому мы обязаны многими минутами веселья, – Липман, наш привратник и истопник, который выполнял разные мамины поручения и жил в садовом флигельке.
Этот маленький человечек (в прошлом ткач) с тонкими чертами лица, поступая на службу к моим родителям, уже был вдовцом и имел многочисленное потомство. Он говорил на классическом саксонском диалекте, а орфографические трудности, с которыми он сталкивался в письменной речи, пытался преодолеть посредством фонетики. Это приводило к презабавнейшим казусам. Однажды в книге домашних расходов он в течение нескольких дней сделал две записи о покупке Korxen. Мама, отличавшаяся педантизмом, увидев эти записи, выразила удивление и сказала, что насколько она помнит, огурцы[181 - Огурцы по-немецки – Gurken.] за эти дни покупали только один раз. «Видите ли, госпожа советница, – ответил Липман, – первый раз это были Korxen, которые едят, а второй раз – которыми затыкают бутылки»[182 - Он имел в виду пробку (Korken).].
Как-то раз Липман услышал, как мама говорит моему младшему брату Рудольфу, милому и славному, но шкодливому мальчишке, что он enfant terrible[183 - несносным ребенком (фр.).]. Через какое-то время Липман, доморощенный философ и мыслитель, поделился со мной своим возмущением: «Знаешь, твоя матушка, конечно, женщина умная и образованная, но обзывать Рудольфа infamten R?pel[184 - отъявленный хулиган (нем.).] – это уж совсем никуда не годится».
Несмотря на многочисленность своего потомства – а может, как раз благодаря ему – Липман в один прекрасный день решил еще раз связать себя узами брака и возвестил нашей матушке, что нашел «хорошую женщину», и к тому же с приданым, и что она готова поселиться у него на пару недель. Так сказать, «на испытательный срок».
Мама сначала была потрясена этим аморальным планом. Но Липман заявил, что сначала надо присмотреться к невесте, чтобы потом не кусать локти, и мама, рассудив, что жить «молодожены» все равно будут в садовом флигеле и дети ничего не увидят, в конце концов согласилась.
Как бы не так! Мы видели торжественный въезд этой миловидной, уже немолодой особы в кокетливой шляпке со своими ящиками и сундуками в садовый флигель. В соответствии с тогдашней модой зад ее был увенчан огромным турнюром, покачивавшимся при каждом шаге, как горб верблюда.
Впрочем, это было наше первое и последнее свидание с фрау Липман.
Через некоторое время матушка спросила бравого «жениха», когда же состоится свадьба. «Ах, ничего у меня с ней не вышло!» – ответил тот.
Так закончился скоротечный роман Липмана. Однако вскоре у него возникло нежное чувство к нашей кухарке Хелен, которое привело к такому бурному развитию событий, что матушка категорически настояла на его скорейшей женитьбе на Хелен. В результате получился счастливейший брак.
24. Путешествие в Австрию
Перед моей конфирмацией, во время летних каникул, я с отцом и Юлией совершил чудесное путешествие: Прага, Вена, Зальцкаммергут, Мюнхен.
Это было мое первое путешествие, которым я смог насладиться с некоторым пониманием, поскольку уже стал восприимчив к природе, искусству, городским видам и необычным впечатлениям, имея при этом в лице папы и Юлии превосходных экскурсоводов. Поэтому оно оказало глубокое влияние на мое духовное развитие.
Любовь к Вене и Австрии, этой древней, исконно немецкой стране с богатой культурой, уже тогда глубоко укоренилась во мне, и возникшая в те дни надежда на воссоединение наших народов с тех пор никогда не покидала меня.
25. Конфирмация
Моей подготовкой к конфирмации руководил пастор Остер, эльзасец, к которому я на всю жизнь сохранил чувство благодарности и уважение.
Пастор был блестящим оратором и выдающимся педагогом, который, как никто другой, умел поразить мое воображение. В 70?е годы он в большей мере, чем позже, когда пошел на уступки догматизму, выступал за свободную трактовку христианства. Его занятия представляли собой доклады на религиозно-философские темы. Иисус представал в них исключительно как человек, как создатель религии человеколюбия, как великий философ. И у меня никогда в жизни не возникало потребности избавиться от приобретенных тогда знаний и религиозного опыта. Судьба уберегла меня от конфликтов с совестью, которых редко удается избежать тем, кто вырос в лоне ортодоксальных учений.
26. Соседи
В то время у нас появился очень милый сосед, ставший нам, мальчикам, хорошим товарищем, – наш ровесник и кузен из Москвы, Эдуард Штукен[185 - Штукен Эдуард (1865–1936) – писатель и историк искусства.], старший сын сестры моей матери, Шарлотты (урожденной Купфер) и Карла Штукена[186 - Штукен Карл (1826–1886) – брат Вильгельма Штукена; в 1868 г. основал торговый дом «Карл Штукен».], брата компаньона моего отца. Он, как и мы, должен был учиться в гимназии Витцтума. Позже он успешно реализовал свой яркий литературный талант и стал писателем. Произведения этого неоромантика нашли своих читателей в элитарных кругах нашего народа. Одно из них, исторический роман «Белые боги»[187 - Die wei?en G?tter. Berlin, 1918–1922. 4 Bde.], я надеюсь, пополнит сокровищницу мировой литературы.
Впрочем, с моей стороны было бы нескромно говорить здесь о значении творчества Эдуарда; я коснусь лишь нескольких эпизодов его детства.
Эдуард не унаследовал ни единой черты практичного склада ума и характера семьи Штукен, он весь пошел в свою умную и одаренную мать, а также в своего родственника по отцовской линии, профессора Бастиана, известного этнолога[188 - Бастиан Филипп Вильгельм Адольф (1826–1905) – немецкий этнолог и путешественник.]. Последнему он обязан своей необыкновенной памятью, трудолюбием и некоторыми странностями.
Еще двенадцати- или тринадцатилетним мальчиком, когда он приехал к нам, он часто поражал нас своей удивительной, совершенно необузданной фантазией. Так, однажды он положил свои драгоценные золотые часы (предмет нашей жгучей зависти, поскольку мы, Шписы, в двенадцать лет получали в подарок дешевые серебряные часы) на двенадцать часов в наполненную водой раковину умывальника, желая узнать, как подействует на часовой механизм такая водная процедура. С тех пор он относился к своим вещам совершенно иначе – с педантичной бережливостью и осторожностью.
В гимназии он прослыл редким лентяем, но приводил учителей в изумление и восторг своими не по возрасту обширными знаниями в области литературы, философии и подобных вещей, обычно не имевших никакого отношения к теме занятий. Он был блестящим декламатором.
Наша разница в возрасте – три года в отрочестве значат очень много – не позволила мне тогда сойтись с ним ближе, как это произошло позже. Я считал себя выше всех этих литературных произведений, которые создавал Эдди вместе с моим младшим братом Вилли, своим ровесником, и нашим общим другом Куртом Тройшем фон Бутлар. Они помещали их в рукописном еженедельном журнале «Веселый Музер».
Уже в этих ранних опусах Эдди – тот самый тонкий, чувствительный мальчик, неспособный обидеть даже муху, – ходил по щиколотку в крови. Одна из самых душераздирающих драм, родившихся в этом «печатном органе», поразила воображение читателей своим длинным, выразительным названием: «Минна Яичный Желток, или Кровавый Панурке, или Дед в ярости!».
Еще студентом Эдди, этот нежный, тонкий цветок, давал выход своей буйной фантазии в стихах, которые он объединил в сборнике под названием «Огненная невеста и кровная месть»[189 - Die Flammenbraut. Blutrache. Oldenburg, 1892.]. Этот томик, наверное, когда-нибудь станет литературным курьезом.
Только первая жена Эдуарда, Аня (урожденная Лифшиц), наконец привела его в чувство и сделала зрелым поэтом.
Я благодарен ему за полученные от него бесчисленные духовные импульсы. Мы навсегда остались верными друзьями.
Вскоре после моей конфирмации в нашем доме появилась моя дорогая семнадцатилетняя кузина Мари Шернваль. В Дрездене, столь богатом искусством, она должна была завершить свое художественное образование.
Неудивительно, что я, шестнадцатилетний юноша, мгновенно воспылал к своей прекрасной, милой и талантливой кузине страстной любовью, которая была безнадежна и так и осталась платонической.
Но как типичный немецкий юноша той эпохи – и только поэтому я вообще упоминаю о своей первой любви – я не претендовал ни на что другое, как, тайно изнывая от нежности, украдкой любоваться предметом воздыхания и жадно внимать звукам необыкновенно красивого любимого голоса (Мари никогда не пела). Каждый вечер перед сном – для меня было мукой и унижением перед Мари с девятым ударом курантов отправляться в постель – я по пути в нашу мальчишескую спальню в самом верхнем этаже прокрадывался в ее спальню, чтобы запечатлеть на ее подушке нежный поцелуй и на мгновение захмелеть от исходящего от этой подушки аромата.
Любовь была для меня чем-то священным и мистическим. Год спустя, читая вечерами маме и сестре какой-нибудь из модных романов Георга Эберса[190 - Эберс Георг Мориц (1837–1898) – немецкий египтолог и писатель.] или других авторов, что были в то время у немцев настольными книгами, я каждый раз мучительно краснел при слове «любовь» и с трудом сдерживал волнение.
Когда по истечении срока пребывания Мари дядюшка Кнут Шернваль приехал в Дрезден за своей дочерью, я во время прощального ужина, ставшего для меня чем-то вроде последней трапезы приговоренного к смерти узника, произнес проникновенную речь, облеченную в стихи. Я был так взволнован, что не смог сдержать слез и разревелся. На прощание я подарил Мари главное сокровище своей «естественно-научной коллекции» – опал. Во всяком случае, я свято верил, что этот проданный мне каким-то старьевщиком камень – опал. Скорее всего, это было обыкновенное стекло. Но Мари оказалась слишком тактичной, чтобы лишить меня этой сладкой иллюзии.
Сердечная дружба связывала нас с Мари всю жизнь. Она стала благородной женой и матерью. Первая мировая война потребовала от нее страшной жертвы – единственного, горячо любимого и достойного своей матери сына Хенрика. Он тайно пробрался из Финляндии через Швецию в Германию, вступил там в Финский легион (27?й егерский батальон) и воевал на нашей стороне, на Двинском фронте, против врагов своего отечества, русских. Потом, когда Финляндия под руководством Маннергейма[191 - Маннергейм Карл Густав Эмиль (1867–1951), барон – финский политический и военный деятель.] поднялась на освободительную борьбу, этот егерский батальон вместе с другими немецкими частями был переброшен в Финляндию. Хенрик пал в Карелии, воюя за свое отечество[192 - Речь идет о действиях немецких войск в Карелии против сил Антанты.].
27. Я избираю поприще коммерции
Через год, перед моим переходом в 8?й класс, папа спросил, нет ли у меня желания последовать примеру братьев Леона и Альберта и стать коммерсантом.
Он рассказал мне о своих деловых интересах в России. Мне все это показалось заманчивым. Я согласился, ибо какой глупый мальчишка не захочет раньше времени покинуть школу и удрать от опостылевших древних классиков?
По мнению моего отца, которое я потом так и не смог понять, аттестат об окончании гимназии нужен лишь тем молодым людям, которые решили продолжить учебу в университете.
Он рассудил, что школа ткачества для меня – самое подходящее учебное заведение как первая ступень на коммерческом поприще. Так я попал на Пасху 1879 года в Мюльхайм-на-Рейне.
Вечером накануне моего отъезда моя дорогая матушка среди прочих напутственных слов посоветовала мне никогда не забывать, что женщины, как и мужчины, – всего лишь люди.
Глубокий и истинный смысл этих слов я понял лишь через двенадцать лет.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ГОДЫ УЧЕБЫ НА РЕЙНЕ. 1879–1882
28. Путешествие на Рейн
Вскоре после Пасхи 1879 года отец отвез меня в Рейнскую область, где я, несмотря на то что прожил там всего три года, чувствовал себя лучше, чем где бы то ни было, вероятно, потому, что тамошние жители оказались близки мне по духу, как никто другой.
Прежде чем отвезти меня в школу ткачества в Мюльхайме-на-Рейне и навестить вместе со мной своего брата Альберта Шписа в Бонне, отец показал мне Бергишес-Ланд, где прошло его детство, и привез в Эльберфельд, в гостеприимный дом моего двоюродного брата Альвина Шписа. С ним и с его женой Паулой, удивительной женщиной, меня с тех пор связывала самая тесная дружба[193 - Шпис Альвин Георг (1846–1902) – сын Ф. Альберта Шписа, купца и совладельца фирмы «Дитце, Шпис и К°», а также фирмы по продаже шелка-сырца А. Г. Шписа в Эльберфельде. Вольф Паулине (1850–1911) – дочь владельца красильни Германа Вольфа.].
В Эльберфельде, на Пост-штрассе, почти напротив почты стоял родительский дом моего отца. Это был старинный дом, выстроенный в характерном для тех мест стиле, с облицованными сланцем стенами. Там он провел счастливое детство, прежде чем умерла его мать, а его отец вскоре после того потерял свое состояние и, нищий и сломленный духом, вынужден был переехать в скромный городишко Вермельскирхен.
Оттуда, а потом из Вольфрата, где он после смерти моего деда еще мальчиком нашел приют у своей черствой сводной сестры, отец часто, как только позволяли обстоятельства, возвращался на родину своей любимой матери, в Кеттвиг-на-Руре. Лишь там, у своих отзывчивых родственников, бедный чувствительный сирота находил сердечное тепло и понимание.
Туда мы с ним и совершили пешеходное путешествие, и он представил меня Шайдтам и показал идиллическое местечко в Рурской долине, с которым были связаны немногие счастливые дни его детства. Там, на маленькой площади рядом с церковью, он играл вместе со своим кузеном Юлиусом и другими кеттвигскими мальчишками. Здесь же еще стояла старая школа, в которой он одно время учился.
Старая ткацкая фабрика Иоганна Вильгельма Шайдта давно уступила место современным заводским корпусам, которые построил папин отец, тайный советник Юлиус Шайдт, а его сын Вильгельм, тоже тайный советник, в 1879 году возглавивший семейное производство, значительно расширил.
Для меня это был особый интересный опыт – во время моих частых визитов в Кеттвиг наблюдать замечательные патриархальные отношения между рабочими и Шайдтами. Почти весь Кеттвиг жил за счет их фабрик.
Шайдты обладали особым чувством семейственности, которое проявлялось в их удивительном умении жить в мире и согласии друг с другом. Три виллы – сегодня их уже, наверное, больше – украшали раскинувшийся вдоль берега Рейна парк: дома старой фрау советницы, семьи Вильгельма Шайдта и овдовевшей фрау Луизы Шюрман (урожденной Шайдт).
Дом советницы отличался восхитительным старомодным убранством; сейчас сказали бы: в стиле бидермайер, а тогда это называли просто «старомодным».
Эта милая старушка (урожденная Фурман из Леннепа) с тонкими чертами лица, покрытого сетью мелких морщин, была настоящей дамой. Впрочем, всегда важный, торжественный вид не мешал ей быть очень доброй. В соответствии с эпохой ее юности она неукоснительно соблюдала устав церковной жизни и придавала огромное значение внешним приличиям. Благодаря этому обстоятельству папа стал счастливым обладателем ценной картины. Фрау советница возмутилась до глубины души, когда ее супруг купил и повесил в своем доме на видном месте известную картину Газенклевера[194 - Газенклевер Иоганн Петер (1810–1853) – немецкий живописец.] «Сцена в винном погребке». Она назвала ее прославлением пьянства и заявила, что не потерпит этого в своем доме. Ради сохранения мира под родным кровом дядюшка Юлиус Шайдт продал картину моему отцу в Москву[195 - Газенклевер написал два варианта своей «Сцены в винном погребке», отличающиеся друг от друга некоторыми особенностями исполнения. Менее ценная (по моему мнению) версия висит в Национальной галерее в Берлине и хорошо известна по репродукциям. Более совершенная оказалась у нас в Москве, затем перекочевала вместе с нами в Дрезден, а при разделе наследства досталась моей сестре Адель фон Вогау в Москве. Там она сгорела вместе с домом Вогау и всей обстановкой, став жертвой разъяренной толпы во время немецкого погрома в 1915 г.].
С домом Вильгельма Шайдта, ставшего для меня добрым другом, меня связывают самые светлые воспоминания. После того первого визита я в течение следующих трех лет еще не раз приезжал в гостеприимный Кеттвиг.
Вильгельм Шайдт был тогда в полном расцвете своих творческих сил, которые он – выдающий промышленник и удивительный по натуре человек – успешно реализовывал в неутомимом труде. Однако он обладал потрясающей способностью сочетать труд с радостью бытия и наслаждением жизнью.
Дома у них властвовала его супруга Августа (урожденная Хольтхаус). Я не встречал более яркой и интересной женщины. Несмотря на всю глубину своих чувств, она всегда была бодра и весела и прекрасно понимала молодежь. К сожалению, ее славные дети тогда еще были слишком малы, чтобы я мог с ними как следует подружиться.
Зато между мной и юным братом Вильгельма Карлом родилась сердечная дружба, которую, увы, прервала его ранняя смерть: он страдал болезнью легких.
Я через всю жизнь пронес глубокую благодарность за ту любовь, которую подарили мне мои кеттвигские родственники.
29. Учеба в Школе ткачества в Мюльхайме-на-Рейне
Учась в Школе ткачества в Мюльхайме, я не злоупотреблял студенческой свободой, которая была для меня чем-то непривычным. В отличие от некоторых несознательных соучеников, я вместе с другими тремя товарищами-единомышленниками прилежно занимался. Мы были настолько усердны в учении, что еженедельно собирались по вечерам и за чаем, сдобренным ванилью (!), упражнялись во французском.
Не могу не отметить, что я прочно усвоил привитые мне под родительским кровом благородные и серьезные взгляды на жизнь и считал своим долгом любой ценой довести это до сведения окружающих. Так, например, когда наш «квартет» однажды купил ложу в Кёльнском театре на совершенно безобидную оперетту, я, исполненный чувства морального превосходства, выразил свое презрение к этому музыкальному жанру тем, что сидел спиной к сцене и демонстративно читал «Кёльнише цайтунг».
Неудивительно, что с такими принципами я успешно прошел одногодичный курс обучения – другие юные джентльмены, уступавшие мне в «благородстве», добились, впрочем, того же результата – и к Пасхе 1880 года получил аттестат ткацкого мастера.
Теперь мне предстояло приобрести необходимые коммерческие навыки на каком-нибудь текстильном предприятии. Из воспитательных соображений отец, приучавший меня к самостоятельности, потребовал, чтобы я сам выбрал учебное поприще, оставив, правда, за собой право вето.
И вот с рекомендательным письмом директора Школы ткачества в кармане я отправился в Мюнхенгладбах, чтобы представиться господину Рудольфу Эверлингу в фирме «Эггелинг и Эверлинг» и провести с ним переговоры о своем обучении. Это и в самом деле были переговоры – восемнадцатилетнего юнца и директора фирмы. Потому что срок обучения в торговом доме «Эггелинг и Эверлинг» составлял три года, я же намеревался сократить этот срок до двух лет. Мне удалось добиться своего, и, получив согласие отца, я вскоре вернулся в Мюнхенгладбах, чтобы провести там два благословенных года.
30. Учеба в Мюнхенгладбахе
Предприятие, на котором я проходил обучение, было маленькой, но очень четко и эффективно работающей ткацкой фабрикой, насчитывавшей всего шестьдесят механических станков, вырабатывавших хлопчатобумажные ткани для пошива брюк и добротную бумазею. Имевшаяся при фабрике прядильня была оснащена всего 4000 веретен. Я потом всегда удивлялся, как такие миниатюрные фабрики умудряются выживать.
Малые масштабы предприятия позволяли нам, ученикам, потрогать все своими руками, увидеть все собственными глазами и получить пример максимально экономного хозяйствования. Что касается численности персонала, то большей экономии добиться там было просто невозможно: один приказчик, два начальника и три ученика (последние, разумеется, не получали жалованья). Бухгалтерия была допотопной, так называемой «простой». К счастью, однако, у фирмы был копировальный станок, так что ученикам не приходилось вручную копировать письма в так называемые копировальные книги, как это делалось ранее.
Мой начальник, Рудольф Эверлинг, был образцом добросовестного, честного и усердного фабриканта. Он заведовал ткацким производством.
Его компаньон Эрнст Эггелинг, финансист и аристократ фирмы, довольствовался руководством прядильней, которое не сильно его обременяло. Свое ограниченное рабочее время в конторе он чаще всего проводил за чтением газеты.
Первый год я работал в ткацком отделе под началом господина Эверлинга. Учеников в то время – чтобы сэкономить расходы на посыльных – нещадно использовали на разного рода работах, не имеющих ни малейшего отношения к изучаемому ремеслу. Чего стоила одна только подготовка к отправке посылок с образцами товара! А тащить их в поте лица на почту, которая, как назло, находилась на Крефельдер-штрассе, где я мог встретить знакомых, в том числе молодых хорошеньких девушек, было и вовсе истинной мукой. Поэтому мне приходилось пробираться на почту окольными путями, маленькими узкими переулочками.
Затем я перешел под более мягкий и небрежный контроль господина Эггелинга, в «отдел прядильного производства», состоявший, впрочем, лишь из двойного стола, с одной стороны которого восседал мой шеф, с другой – я. Мы вдвоем обеспечивали всё. Вернее, не совсем «вдвоем»: он, хоть и был милым и умным человеком, не мог преодолеть определенной антипатии к активной трудовой деятельности, поэтому все письменные работы, включая бухгалтерию, ложились на мои плечи. Но, несмотря на это, работы было мало.
Фирма моего шефа принадлежала к числу самых маленьких в этой бурно развивавшейся промышленной отрасли, которая расцвела лишь благодаря введенной Бисмарком политике протекционизма[196 - Правительство Бисмарка в 1879 г. повысило импортные пошлины на сельскохозяйственную и промышленную продукцию, что вызвало критику немецких и британских экспортеров, торговавших с Россией.].
Гладбахская хлопчатобумажная промышленность возникла в эпоху Наполеона благодаря континентальной блокаде, направленной против английских товаров. Ее создали обосновавшиеся здесь выходцы из Бергишес-Ланда. Поэтому даже в 80?е годы фабрики в этом сугубо католическом регионе в большинстве своем оставались протестантскими; католиков было крайне мало.
Это обстоятельство играло в общественной жизни Гладбаха – в связи с бушевавшим тогда злополучным «культуркампфом»[197 - «Культуркампф» («борьба за культуру» (нем.)) – период борьбы правительства Германской империи за установление государственного контроля над католической церковью в Германии (1871–1878).] – странную роль, которую сегодня трудно понять. Религия расколола общество, так что общение представителей разных конфессий стало практически невозможным. Люди чуть ли не перестали здороваться друг с другом. Протестанты превратили расположенный на склоне холма посреди живописного парка ресторан «Отдых» в некое подобие клуба, католики обосновались в «Казино».
Рабочие, представлявшие собой неизменный электорат Партии центра[198 - Партия центра – влиятельная германская политическая партия, выражавшая интересы католиков.], стояли на гораздо более низком культурном уровне, чем в Кеттвиге. Даже их внешний вид красноречиво говорил о более чем умеренном потреблении воды и мыла. Да и с политической точки зрения тогдашнее католическое население города, присоединенного к Пруссии лишь в 1815 году, казалось мне инородным телом в городской общине. Даже новобранцы, призванные на военную службу, говорили: «Идем к пруссакам».
Одним словом, самым приятным в эти два года в Гладбахе была не работа, а впечатления моей еще не обремененной обязанностями и заботами вольной юности, проведенной в гостеприимном и любезном окружении. С отрадой я вспоминаю подаренную мне судьбой дружбу с несколькими семьями в Гладбахе и соседнем Рейдте, которые относились ко мне как к близкому родственнику. Особенно тесные дружеские отношения связывали меня с Адель и Хелене, а также с моим ровесником Альфредом Юнкерсом; связь с ним оборвала его смерть в 1887 году, причиной которой была болезнь сердца.
Даже сейчас, по прошествии более чем сорока лет, воспоминая те счастливые времена, я словно наяву слышу сентиментальную рейнскую песенку, которую мы не раз пели, прощаясь со своими прелестными подружками после совместного воскресного похода по окрестностям Гладбаха:
Как жаль, пора пришла прощаться!
Позволь тебя поцеловать… и т. д.
Однако мы были слишком хорошо воспитаны – а я к тому же был еще слишком молод, – чтобы руководствоваться этой песенкой.
***
Незадолго до окончания срока моего ученичества, за которым с целью отъезда в Москву должно было последовать мое дальнейшее обучение в текстильной промышленности, я получил от отца письмо, в котором он сообщал мне о своем желании, чтобы я продолжил учебу и работу на его дрезденской сигаретной фабрике «Лаферм».
Так я в 1882 году, на Пасху, стал табачником в Дрездене. Перед этим я успел сделать попытку поступить на военную службу в конную гвардию в Дрездене, чтобы отбыть воинскую повинность, отслужив год, но был признан «постоянно непригодным».
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ГОДЫ УЧЕБЫ В ДРЕЗДЕНЕ. 1882–1889
31. Фабрики «Лаферм» Гупмана
Прежде чем изложить причины, побудившие моего отца принять такое решение, я позволю себе маленький экскурс в небезынтересную историю фабрики «Лаферм», ставшей образцовой для возникшей сначала в России, а затем в Германии сигаретной промышленности.
Основатель фабрики, немецкий католик-галичанин по имени Йозеф Гофман[199 - Йозеф Иоахим Гофман (1814–1897) родился в Олеско (австрийская Галиция), переехал в Петербург, где в 1850 г. женился на Катарине Земан. В 1851 г. он зарегистрировался как купец 2?й гильдии. В конце 1850?х гг. жил в Париже, а в 1869 г. переехал в Дрезден. В 1868 г. получил итальянский баронский титул. В 1880?е гг. перебрался в Нью-Йорк и основал там новую фирму. См.: Stadtarchiv Dresden (Городской архив Дрездена). Gewerbeakte Huppmann; Gothaisches Genealogisches Taschenbuch der Freiherrlichen Hauser. Gotha, 1897. Jg. 47.], первоначально в поте лица зарабатывал себе на хлеб на юге России в качестве учителя немецкого. В этом же качестве он затем в начале 50?х годов перебрался в Петербург, где в него, статного и умного мужчину, влюбилась одна красивая, умная и довольно состоятельная дама. Она вступила с ним в брачный союз, имея красивую двенадцатилетнюю дочь от предыдущего брака, будущую графиню Вестфаль. Девочка в то время была воспитанницей Императорского балетного училища.
Гофманы открыли на Невском проспекте, напротив Казанского собора, магазин канцелярских товаров[200 - Магазин располагался на Невском проспекте, 26.]. Так как фрау Гофман была красавицей, а продаваемые ею карандаши отличались отменным качеством, в магазине бывал tout St. Petersbourg[201 - весь Санкт-Петербург (фр.).]: гвардейские офицеры, дворяне, богатые купцы, знавшие толк в женской красоте, и среди них, естественно, и будущий папин компаньон Вильгельм Штукен.
Случилось так, что Штукен получил партию хорошего восточного табака из Турции на консигнацию[202 - Консигнация – разновидность комиссионной продажи, при которой владелец товара передает его торговцу на склад. Если товар остается непроданным длительное время, то возвращается обратно владельцу.] и не знал, что с ним делать: тогдашняя русская табачная промышленность ограничивалась переработкой американского сырого табака в трубочный и нюхательный табак. Сигареты были почти неизвестны; во всяком случае, в России их еще не производили. Только после Крымской войны, когда русские офицеры познакомились с этой бытовавшей на Востоке формой курения, в Петербурге появился широкий спрос на сигареты, которые назывались там папиросами – то ли от египетско-греческого «папирос», то ли от немецкого Papier. Последнее кажется мне более вероятным, потому что, с одной стороны, слово «папиросы» на Востоке неизвестно, а с другой – русский эквивалент Papier – «бумага»[203 - Слово «папироса» происходит от испанского слова papieros.].
Ни один из петербургских табачных фабрикантов не проявил ни малейшего интереса к этому табаку, считая его слишком дорогим и слишком ароматным для курительных трубок. Положение было безвыходным.
Иногда случается, что лучшие идеи приходят мужчине в голову под влиянием женских чар. Во всяком случае, Штукена осенило, когда он в очередной раз пополнял свои запасы карандашей в магазине фрау Гофман. Увидев у нее в шкафу тонкую бумагу, он спросил: «Почему бы вам не попробовать делать папиросы из моего табака и вашей тонкой бумаги?» Она изъявила готовность начать этот эксперимент.
С того дня господин Гофман изготавливал в задних помещениях магазина папиросы, а фрау Гофман продавала их посетителям.
Поскольку фрау Гофман была по-прежнему очаровательна, а табак, присланный на реализацию, превосходного качества, новые «папиросы» быстро стали en vogue[204 - модными (фр.).] – их покупал tout St. Petersbourg. Изготовлением папирос занимались уже девушки-ученицы, а вскоре супругам пришлось открыть настоящую фабрику, которую сначала успешно возглавляла фрау Гофман, в то время как ее муж блестяще исполнял роль коммерческого директора[205 - Фабрика «Лаферм» была основана 12 августа 1852 г. В 1862 г. открылся дрезденский филиал, в 1866?м – варшавский. В 1870 г. существовала также фабрика в Одессе. «Штукен и Шпис» стали для фабрики главными поставщиками. После 1856 г. зарегистрирован импорт крупных партий табака, осуществлявшийся через Германию и Англию. См.: ЦГИА СПб. Ф. 1197. Оп. 1. Д. 49. Л. 10–12.].
Нужно отдать ему должное: он обладал необыкновенной находчивостью, что достаточно красноречиво проявилось уже в выборе названия фирмы. «Гофман» выглядело так прозаично и так по-немецки и при этом не заключало в себе ничего «табачного». Поэтому он изменил свою фамилию и стал именоваться Гупманом, вызывая таким образом у своих клиентов ассоциации с гаванскими сигарами знаменитой фирмы Г. Упман в Гаване[206 - Марка сигар H. Upmann была создана в 1844 г.].
