скачать книгу бесплатно
В Линднесе мы в полной мере наслаждались помещичьим образом жизни – бродили по лесу, ловили раков, купались в озере (причем я категорически отказывался купаться вместе со своими прелестными кузинами, которые были старше меня на год и на три года, и вообще с «девчонками»), скакали верхом, дурачились. Все это было чудесно, но самым веселым занятием было вместе с Лилли и Мари гоняться в свинарнике по щиколотку в грязи за хрюкающими и визжащими свиньями. Это было незабываемое время! Однако все кончается, даже длинные российские школьные каникулы.
10. Школьные будни в Москве
Я еще ничего не рассказал о предпринятых моими родителями попытках обучать меня разным наукам. Должен признаться, это будет неприятная для меня исповедь. Впрочем, в свое оправдание могу заметить, что причина тому заключалась не только во мне, но отчасти и в довольно курьезных представлениях о воспитании детей, которые, судя по всему, возобладали в обществе в 60?е годы, во всяком случае, в России.
Когда мне исполнилось пять лет, у моей дорогой матушки было восемь детей, семеро из которых жили под родительским кровом. Три мои сестры воспитывались дома. Моему младшему брату Вильгельму[84 - Шпис Вильгельм (1864–1948) – советник ландгерихта (земельного суда) в Кобленце и один из основателей Музея Рейна в этом городе.] была два года, и мамочка, верно, уже предчувствовала, что аист принесет еще Эмми[85 - Шпис Эмми (1867–1926) – впоследствии жена торговца табаком и директора фабрики в Дрездене Роберта Вольнера (1854–1927).]. Одним словом, она света белого не видела из?за своей роли наседки. Чтобы хоть немного облегчить ей жизнь, меня в пять лет отправили в школу.
Директор школы при реформатской церкви господин Керкоф даже набрал ради меня и своего сына Рене отдельный класс, но то ли потому, что он считал нас вундеркиндами, то ли потому, что мой отец переоценил педагогический талант Керкофа, я с первого класса должен был одновременно учиться читать и писать сразу на трех языках: немецком, русском и французском, в дополнение к арифметике и Закону Божьему. И хотя я, как и все мои одноклассники, мог с грехом пополам изъясняться на этих трех языках, все же ожидаемые от меня результаты оказались мне недоступны. Как я ни старался, сколько бы слез отчаяния ни проливал, голова моя решительно отказывалась усваивать всю эту премудрость. Я просидел в первом классе четыре года, так и не добившись ничего, кроме почетного прозвища «старейшины».
В конце концов мой отец пришел к выводу, что, возможно, меня следует перевести в другую школу. Его выбор пал на гимназию Креймана, где преподавание велось на русском языке. В то время она считалась лучшей школой в Москве. В ней я проучился с весны 1870 по май 1874 года и был учеником четвертого класса, когда наша семья переехала в Германию[86 - Гимназия была основана в 1858 г. Францем Ивановичем Крейманом (1828–1902) как школа-пансион, в 1865 г. переименована в гимназию. См. о ней: Двадцатипятилетие московской частной гимназии Ф. Креймана, 1858–1883. М., 1884. Там в списке учеников указано (с. 166), что Георгий Шпис учился с 1872 г. (а не с 1870 г.!) по 1874 г. и окончил 2?й и 3?й классы.].
У Креймана я хотя бы кое-чему научился, однако для того, чтобы быть принятым в пятый (!) класс гимназии Витцтума в Дрездене, мне пришлось почти все лето брать частные уроки. Определенную роль во всем этом, по-видимому, сыграл и переход на другой язык.
Следует отметить, что в гимназии Креймана, где работали хорошие педагоги, я получил бы больше знаний, если бы не мое привилегированное положение: господин Крейман в свое время служил в конторе моего отца, не отличаясь, впрочем, особым рвением и коммерческими способностями. Поэтому, когда он, по его мнению, обнаружил в себе талант педагога, отец не сильно огорчился, расставаясь со своим бывшим подчиненным, и даже помог ему при основании упомянутой гимназии денежными средствами. Благодарность господина Креймана за эту помощь выразилась в излишней снисходительности по отношению ко мне.
Из всех одноклассников по-настоящему близки мне были лишь двое: Иван Павлов, впоследствии директор дисконтного банка в Москве[87 - Имеется в виду А. Д. Павлов, директор основанного в 1870 г. дисконтного банка, соучредителями которого был и «Штукен и Шпис» вместе с родственниками. Александр Павлов учился в Креймановской гимназии в 1873–1875 гг., окончив 1?й и 2?й классы.], и Сергей Сазонов, будущий министр иностранных дел[88 - Сазонов Сергей Дмитриевич (1860–1927) – министр иностранных дел (1910–1916). В Креймановской гимназии он учился в 1873–1877 гг., окончив 3–6?й классы.] и один из главных виновников начала Первой мировой войны. С Сазоновым меня связывала тесная дружба. Однажды он написал мне в альбом такое сентиментальное признание:
Перо мое писало,
Не зная, для кого,
Но сердце мне сказало —
Для друга своего[89 - Процитированное анонимное четверостишие входило в городской письменный фольклор, его можно встретить, например, в «Повести о Сонечке» Марины Цветаевой и юмореске Тэффи «Новогодние поздравления».].
Я потом больше никогда не видел его. Даже переселившись в конце 1910 года в Петербург, я избегал встречи с ним, уже министром иностранных дел. Ведь для меня, немца, внешняя политика России, проводником которой он являлся, была крайне неприятна.
11. Война 1870–1871 годов
Уже тогда, во время Франко-прусской войны, мы столкнулись в школе с враждебным отношением ко всему немецкому. Правда, это не было государственной политикой; антинемецкие настроения охватили прежде всего русскую интеллигенцию. Нам, немногим немцам в классе, пришлось несладко, однако мы с гордым упрямством все время, пока шла война, носили в петлице черно-бело-красную ленту[90 - То есть ленту с цветами флага Северогерманского союза с 1867 г. и Германской империи с 1871 г.], что не раз приводило к рукопашным схваткам. Странно, что нам позволяли носить эту немецкую ленту, если учесть тот факт, что мы в 1870 году еще были российскими подданными. Однако все знали, что русский император и сам был благосклонно настроен к Пруссии.
Война эта пробудила во мне интерес к политике вообще и национальное самосознание в частности. Я начал читать тогда еще довольно убогую «Москауэр дойче цайтунг»[91 - Moskauer Deutsche Zeitung («Московская немецкая газета», нем.) выходила в 1870–1914 гг.], и мы часто пели, руководимые и вдохновляемые нашей сестрой Юлией и отцом, немецкие национальные и народные песни. Так в наших юных сердцах возгорелась горячая любовь к далекому немецкому отечеству.
12. Мой отец – немецкий консул
Когда мой отец в 1846 году приехал в Россию, там существовал принятый Николаем I закон, по которому иностранцы в России не имели права быть не только самостоятельными купцами, но и полномочными представителями третьих лиц. Этот закон был отменен лишь при Александре II. В соответствии с этим законом мой отец, как и многие другие иностранцы, вынужден был принять российское гражданство. Он сделал это с тяжелым сердцем и никогда не оставлял мысли вернуться в Германию, как только обеспечит свое благосостояние.
Население старой России было разделено на пять сословий (их почти можно было назвать кастами): духовенство, дворяне, купцы, мещане и крестьяне. Между дворянством и купечеством существовала промежуточная прослойка – так называемые потомственные почетные граждане. Почетное гражданство присваивалось купцам после десяти лет принадлежности к первой гильдии. Мой отец и его потомки были, таким образом, с конца 50?х годов московскими потомственными почетными гражданами[92 - Сословие потомственных почетных граждан было юридически оформлено в 1832 г. В него входили дети личных дворян, дети православных церковнослужителей, если окончили курс в духовных учебных учреждениях с научными степенями, и некоторые другие категории населения, а также (по прошению) купцы, состоявшие в течение 20 лет в первой гильдии или получившие чин или орден; лица, получившие в русском университете ученую степень доктора или магистра; врачи, фармацевты, агрономы, инженер-технологи, ветеринары и ряд других категорий. Потомственные почетные граждане были свободны от рекрутской повинности, телесных наказаний и подушного оклада, могли быть избираемы в городские общественные должности и т. п.]. Это благозвучное название не имеет, однако, ничего общего с понятием «почетный гражданин».
После введения в России всеобщей воинской повинности[93 - Всеобщая воинская повинность была введена в России в 1874 г.] мой отец ради своих сыновей стал всеми силами стремиться вновь вернуть себе немецкое гражданство. А добиться этого обычным способом было почти невозможно – именно из?за наличия пяти сыновей, потому что указ об освобождении от российского гражданства император подписывал лично.
Поэтому, когда после основания Германской империи[94 - Германская империя была создана в 1871 г.] и упразднения прежних консульств различных немецких государств в Москве впервые было открыто новое германское консульство и тогдашний германский посол в Петербурге, принц Генрих VII Рейсс[95 - Генрих VII Рейсс-Кёстрицский (1825–1906), принц – германский дипломат, посол в России Северогерманского союза (1868–1871) и Германской империи (1871–1872).], предложил этот пост моему отцу, тот принял предложение с условием, что это облегчит ему и его семье получение прусского гражданства[96 - Роберт Шпис пытался получить пост прусского консула еще в 1866 г., но Министерство иностранных дел Пруссии отказало ему. В 1866 г. Шпис стал потомственным почетным гражданином (см.: Bundesarchiv Berlin (Федеральный архив). Ausw?rtiges Amt Ru?land. II 24921. 1873–1874; Soеnius U. S. Wirtschaftsb?rgertum im 19. und fr?hen 20. Jahrhundert: Die Familie Scheidt in Kettwig 1848–1925. (Schriften zur rheinisch-westf?lischen Wirtschaftsgeschichte. № 40). K?ln, 2000. S. 512).]. И его надежды на успешное решение этой проблемы оправдались: в 1872 году мы вновь стали прусскими подданными, коими мы были всегда по крови и взглядам.
На своем посту отец много сделал для Германской империи до того, как в 1874 году переселился в Дрезден.
Я потом еще много лет спустя не раз слышал в Министерстве иностранных дел лестные отзывы о его экономических отчетах, отличавшихся четкостью и разносторонностью. Его деятельность высоко ценили и имперское правительство, и немецкая колония в Москве. Но все это его не радовало. Напротив, ему, человеку необычайной скромности, претили любые почести. Любое публичное выступление было для него мукой.
Он, с виртуозной легкостью и артистизмом говоривший на любые сложные экономические темы и председательствовавший на общих собраниях акционеров, приходил в неописуемое волнение, когда ему случалось выступать с официальной речью на разного рода торжествах, например по случаю дня рождения императора или приема высшей знати. Я помню, как он, мрачный как туча, заучивал дома слова предстоящего выступления.
Мы, дети, видели лишь отдельные отсветы того блеска, что был связан с его высоким положением, например его дипломатическую форму с остроконечной шляпой и шпагой, которую отцу приходилось надевать по особым поводам и в которой он чувствовал себя самым несчастным из людей, или национальную кокарду, которую прикрепляли к шляпе нашего толстого кучера, когда тот вез папу к генерал-губернатору, послу или митрополиту Московскому, или, наоборот, по случаю визита одной из упомянутых особ.
Еще более радостно бились наши сердца, когда наш кронпринц, герой битв при Кёниггреце и Вёрте[97 - Фридрих III (Фридрих Вильгельм Николаус Карл Прусский; 1831–1888) – прусский кронпринц; генерал-фельдмаршал (1870); германский император и король Пруссии в 1888 г. Он сыграл важную роль в победах прусской армии над австро-саксонской в окрестностях чешского города Кёниггрец 3 июля 1866 г. и над французской у французского города Вёрт 6 августа 1870 г.], – в наших глазах, разумеется, великий полководец – прибыл в сопровождении Мольтке[98 - Мольтке Хельмут Карл Бернхард фон (1800–1891), граф (1870) – генерал-фельдмаршал Пруссии (1871) и Российской империи (1872), начальник Большого Генерального штаба Пруссии.] из Петербурга в Москву. Папа был в числе почетных лиц, встречавших его на вокзале, и взял с собой моих старших сестер Юлию и Адель, которым выпала честь вручить кронпринцу букет цветов. Принимая букет, тот наступил Адель на ногу и, любезно извинившись, весело спросил ее, отдавил ли он ей ее любимую мозоль или какую-нибудь другую. Адель была настроена столь патриотически, что снесла бы любую боль, причиненную ей кронпринцем. Во всяком случае, она уверяла нас в этом дома, рассказав о случившемся, и ее нога приобрела в наших глазах нечто вроде ореола славы.
Именно тогда, на официальном обеде, который дал генерал-губернатор в честь кронпринца, с отцом случилось одно маленькое забавное приключение, связанное с генерал-фельдмаршалом фон Мольтке. Когда блестящее общество направилось к столу, отец, который никогда не служил в армии и, как и полагается коммерции советнику, имел отнюдь не военную выправку, тщетно попытался отцепить свою надетую в первый раз шпагу. Все его усилия оставались безуспешными; от ужаса на лбу у него заблестели капельки пота. Мольтке, заметив его мучения, любезно обратился к нему со словами: «Позвольте вам помочь, господин консул. В этом деле у меня больше навыка» и освободил его от орудия убийства.
Через год или два нашим гостем стал Герберт фон Бисмарк, находившийся тогда с визитом в Москве. Я как сейчас вижу его в нашей гостиной, если не ошибаюсь, в драгунском мундире, с моноклем, с которым он довольно ловко управлялся[99 - Бисмарк Генрих Фердинанд Герберт фон (1849–1904), князь (1898) – германский дипломат, министр иностранных дел Германской империи (1888–1890); сын Отто фон Бисмарка. Во время Франко-прусской войны 1870–1871 гг. служил в драгунах.]. Этот монокль произвел на меня неизгладимое впечатление.
13. Путешествие в Германию и Швейцарию
В 1873 году, когда мои родители готовились отпраздновать серебряную свадьбу, произошло самое знаменательное для меня к тому времени событие. Весной родители потеряли старшего сына, 24-летнего Роберта, и поэтому решили избежать каких бы то ни было торжеств в Москве. Поэтому все находящиеся тут члены семейства летом совершили многомесячное путешествие в Германию и Швейцарию, которое отец с Юлией и Адель затем продлили, отправившись еще и в Италию.
Наконец-то, наконец-то мне предстояло увидеть Германию!
Это была целая экспедиция – родители, пятеро детей, к которым в Германии присоединились учившиеся там два моих старших брата Леон[100 - Шпис Леон (1858–1921) – второй по старшинству сын Роберта Шписа. После учебы в Великобритании и США он в 1880 г. вернулся в Россию и стал директором табачной фабрики «Лаферм» в Петербурге. В 1894 г. он основал фирму «Шпис и Прен».] и Альберт, и наконец мадемуазель Александрин, наша швейцарско-французская гувернантка, то есть не менее десяти человек.
Маршрут нашего путешествия проходил через Петербург до немецкой пограничной заставы Эйдкунен, куда тогда уже можно было добраться по железной дороге. Между Вильной и Ковно я впервые в жизни проехал по туннелю. Для родившегося на равнине это целое событие. Однако все впечатления от Литвы, столь непохожей на Россию, и от холмов Прибалтики, показавшихся мне горами, померкли на фоне волнения, овладевшего мной при мысли о том, что я вскоре вступлю на немецкую землю.
Моя семнадцатилетняя сестра Адель, к тому времени уже настоящая красавица, даже решила заплакать от радости при пересечении границы! Но пограничные таможенные процедуры отвлекли ее от этого намерения.
Когда поезд отправился дальше, уже по немецкой земле, мы c благоговейным восторгом смотрели и не могли насмотреться на аккуратно возделанные поля, нарядные дома и ухоженные дороги. Было почти невыносимо жарко, нас донимали мухи, но мне и в голову не приходило отгонять и тем более убивать их: ведь это были немецкие мухи!
Можно ли представить себе более страстный патриотизм?..
Берлин, в 1873 году еще маленький и лишенный столичной спеси, произвел на меня потрясающее впечатление. Ведь это был первый европейский город, который я видел. Мы жили на улице Унтер-ден-Линден, неподалеку от дворца императора, в гостинице – если не ошибаюсь – «Отель де Ром», которой давно уже нет и в помине.
Из окон мы каждый день наблюдали увлекательнейшее зрелище – развод караула. В обеденном зале гостиницы нам показывали достопримечательность берлинских гвардейских полков – верных своему воинскому долгу эльзасцев[101 - С XVII в. Эльзас принадлежал Франции, а в 1871 г. (то есть за два года до описываемых событий), после поражения Франции во Франко-прусской войне, был аннексирован Пруссией.]. Нам это очень нравилось. В остальном же наши родители не преследовали в Берлине какие бы то ни было педагогические цели по отношению к нам, «малышам», к которым принадлежал и я. Я не помню, чтобы нам показывали что-то еще, – если не считать паноптикум Кастана[102 - Паноптикум Кастана – берлинский музей восковых фигур, созданный в 1869 г.], – кроме того, что мы и сами могли видеть между Бранденбургскими воротами и замком. Впрочем, так прошло все путешествие, включая Интерлакен и Женевское озеро: мы, «малыши», коротали время с нелюбезной мадемуазель Александрин, «слонихой», как мы ее про себя называли, а мне к тому же приходилось учить наизусть французские стихи. Это, на мой взгляд, несправедливое распределение дорожных удовольствий было естественным следствием непомерной численности нашей «туристской» группы. Одним словом, из этого прекрасного путешествия я вернулся с гораздо более скромным багажом впечатлений и знаний, чем тот, на который мог претендовать одиннадцатилетний живой и любознательный ребенок.
Путь наш пролегал через Шёнинген в герцогстве Брауншвейг, где мы навестили родственников мамы (Гротриан – Штейнвег, производителей пианино[103 - Генрих Штейнвег (1797–1871) основал фабрику по производству пианино в 1835 г. В 1859 г., после объединения с Фридрихом Гротрианом, производство было перенесено в Брауншвейг. Г. Штейнвег в 1850 г. уехал в Нью-Йорк, где основал фирму «Штейнвег и сыновья».]), на Рейн, в Киссинген (где папа прошел курс лечения) и, наконец, в Швейцарию. Кроме того, мы побывали в Вюрцбурге, Мюнхене и Франкфурте-на-Майне.
Из Бонна, где мы сделали более продолжительную остановку, я с братом Альбертом съездил в Кельн. Мы осмотрели собор и покормили козла в зоологическом саду страницами латинского словаря, которыми он никак не мог насытиться.
Мой дядя Альберт, старший брат папы, поселился в Бонне еще в 1858 году, а до этого, эмигрировав в тридцатые годы в Америку, сколотил в Нью-Йорке неплохое состояние[104 - Фридрих Альберт Шпис (1812–1892), совладелец фирмы «Шпис, Крист и К°» в Нью-Йорке, разбогател в США. Он продавал американской фирме «Шайдт» ткани. В 1873 г. он обанкротился в Бонне. В Нью-Йорке существовала также фирма «Деккер, Шпис и К°», совладельцем которой был сын Фридриха Альберта, Вильям Альберт Шпис (Groceries in New York // Archive Barings. HC 16.54; Письмо Р. Шписа Э. Шпису от 24 апреля 1873 г. // AEGS; Siegerl?nder Geschlechterbuch / Bearb. v. G. Moisel. Limburg, 1991. Bd. 5. S. 244).].
Его вилла Аста – итальянское слово «аста» означает по-немецки «копье»[105 - «Копье» по-немецки – шпис (Spie?), то есть пишется как фамилия мемуариста.] – располагалась посреди самого красивого из тех ухоженных садов, что разбиты между Кобленцер-штрассе и Рейном. Из сада на склоне прибрежного холма и с террасы виллы открывался восхитительный вид на Рейн и начинающиеся на противоположном берегу горы Зибенгебирге. Это было идеальное место для отдыха.
Брат моего папы был в то же время и его лучшим другом. Пожалуй, еще более серьезный, чем папа, во всяком случае более строгий, но менее разносторонний, он как коммерсант тоже добился больших успехов. Когда я пытаюсь представить себе пуритан, которым Америка обязана своим величием, мне достаточно вспомнить дядюшку Альберта: он был наделен всеми характерными чертами этих людей.
Его глубокая религиозность, чуждая всякому лицемерию, побуждала его молиться по утрам и перед каждым приемом пищи, что показалось нам, приученным мамой говорить с Богом тайно, про себя, довольно странным, но отнюдь не неприятным, ибо он был искренен. Будучи строгим кальвинистом, он не был таким терпимым в своих религиозных чувствах, как папа. Если бы его сыновья, похожие на него глубиной характера, но не благочестием – признаться, они были несносными насмешниками, – дерзнули жениться на католичках, он, без всякого сомнения, лишил бы их наследства и навсегда изгнал из своего дома.
Тетушка Альвине, его жена, урожденная Дитц из Эльберфельда, была забавным созданием. Она настолько подчинила себя мужу, настолько растворилась в нем, намного превосходившем ее по уму и развитию, что совершенно не способна была мыслить иначе как в полном соответствии с его желаниями. Она могла выйти из себя лишь от того, что кто-то из нас сдвинул стул с раз и навсегда отведенного ему места, потому что была воплощением домашнего порядка.
Позже, уже юношей, я часто гостил в этом доме с его патриархальным укладом и от всего сердца полюбил дядюшку Альберта. Они оба умерли в весьма преклонном возрасте, в начале 90?х годов. Прекрасная вилла Аста была продана наследниками некоему господину фон Виндхорсту.
Серебряную свадьбу моих родителей мы отпраздновали у подножия горы Юнгфрау, в Интерлакене. Мое пребывание там, а позже в Люцерне и в Уши на Женевском озере было отравлено французскими стихами и мадемуазель Александрин. В Интерлакене мне показали Тьера[106 - Тьер Мари Жозеф Луи Адольф (1797–1877) – историк, президент Франции (1871–1873).], великого французского государственного деятеля и историка. Я удивился, что великий государственный деятель может быть такого маленького роста. Я имел в виду, что наш Бисмарк был не таков! И был прав.
В этой главе я постарался – если не считать характеристики двух боннских стариков – передать лишь собственные, более чем скромные впечатления от этого путешествия и не вплетать в ткань повествования более поздние чувства и настроения.
14. Жизнь в Москве
Жизнь моих родителей в Москве была, несмотря на многообразие ее внешней стороны, по-бюргерски проста. Труд и верность долгу – две главные составляющие их бытия, терпимость и чистота мыслей стали основой окружавшей нас, детей, гармонии.
Довольно узкий круг общения родителей почти не выходил за рамки тогда еще немногочисленной немецко-балтийской диаспоры, из которой со временем – причем не только вследствие растущего богатства – выкристаллизовался своего рода патрициат. В первую очередь следует назвать в связи с этим такие имена, как Кноп (из Бремена, позже получил в России титул барона), Вогау и Банза (оба родом из Франкфурта-на-Майне), Марк, Прове, Ценкер, Ахенбах, Штукен, Шпис и Катуар[107 - Основателем фирмы Кнопов был барон (с 1877) Людвиг Иоганн Кноп (Лев Герасимович; 1821–1894)– торговец и фабрикант из Бремена. Фирма Вогау по капиталу и влиянию была равна фирме Кнопов. Партнерская фирма Вогау действовала в разных областях, самым известным ее представителем был Конрад фон Банза. Наиболее известными представителями немецко-еврейской фирмы Марк были Мориц и Гуго Марк (1869–1918). Прове Иван Карлович (1840–1901) – предприниматель немецкого происхождения, работавший и имевший пай в предприятиях Л. Кнопа; член правления Московского купеческого банка, Московского учетного банка, Русско-Китайского банка, Товарищества Екатерингофской бумагопрядильной мануфактуры, Измайловской мануфактуры, Товарищества ситценабивной мануфактуры «Эмиль Циндель», Кренгольмской мануфактуры, Вознесенской мануфактуры, а также Товарищества каменноугольных копей и химических заводов «Р. Гилль». См.: СК 1870; РГИА. Ф. 23. Оп. 28. Д. 1042; Петров Ю. А. Коммерческие банки. Банк «Ценкер и К°» был основан в 1783 г. в Москве. «Ахенбах и Колли» – московский и петербургский банк. Фирма Штукен была основана в Петербурге в начале 1850?х гг. Вильгельмом Штукеном (1820–1895), который происходил из Бремена и приехал в Россию в 1840?е гг. Поначалу он импортировал в Россию табак. В 1845 г. основал в Петербурге фирму «Вильгельм Штукен». В те годы он объединился с Робертом Юлиусом Шписом, отцом Георга Шписа. На первых порах работавшие самостоятельно, они основали в 1856 г. фирму «Штукен и Шпис». См.: Namentliches Verzeichnis der im Jahre 1848 Getauften, Confirmirten, Getrauten und Gestorbenen bei der Evangelisch-Lutherischen St. Petri-Pauli-Kirche in Moskau nebst Rechnungs-Ausz?gen ?ber Einnahme und Ausgabe der Kirchen-, Schulen- und Armen-Kasse u. der des Aller’schen Hauses und einem kurzen Schulbericht. Moskau, 1849; Справочная книга 1866. Уроженцы французской Лотарингии Катуары приехали в Россию приблизительно в 1800 г.] (из французской диаспоры).
Сколь-нибудь достойных упоминания свидетельств художественной активности тогдашняя немецкая диаспора не оставила, хотя творчество русских живописцев той эпохи было очень плодотворным и вполне могло бы дать творческие импульсы и жившим в России иностранцам. В качестве критерия художественного вкуса – пусть не всех иностранцев, но значительной их части – мне приходит на ум прекрасная статуя Венеры, которую получил в подарок один богатый немецкий виноторговец в Москве от своего французского делового партнера. Ее установили в салоне, но жена виноторговца, особа весьма строгих взглядов, выросшая в англо-русской семье, сочла костюм Евы на Венере столь непристойным, что надела на нее сорочку своей маленькой дочери.
Между русским купечеством и иностранными коммерсантами тогда не было почти никаких связей, кроме чисто деловых. Первой причиной тому можно назвать существенный недостаток светских навыков или полное отсутствие таковых у разбогатевших в 50?е и 60?е годы русских купцов, второй – принадлежность к разным конфессиям. Ведь даже отдельные выдающиеся представители русского купечества, как, например, вышедшие из крестьянства крупные промышленники Морозовы, до 1861 года были крепостными и покупали у своего барина за определенный годовой оброк освобождение от барщины[108 - Основатель династии Савва Васильевич Морозов (1798–1868) выкупился на волю с сыновьями в 1821 г.]. За отказ платить оброк барин мог заставить этих крепостных миллионеров чистить себе сапоги. Упомянутые светские навыки приобрели лишь представители третьего поколения, получившие образование. Второй барьер, связанный с различием конфессий, был закреплен на законодательном уровне: дети от смешанных браков автоматически становились православными. Иностранцы, конечно же, старались уберечь своих детей от этой участи. Правда, среди старинного русского купечества имелся свой высокообразованный патрициат, например Якунчиков, Третьяков, Алексеев, Мамонтов, Мазурин[109 - Якунчиков Василий Иванович (1827–1909) – 1?й гильдии купец, председатель совета Московского Торгового банка, председатель правления Товарищества Воскресенской мануфактуры; меценат и благотворитель; Третьяков Павел Михайлович (1832–1898) – совладелец Торгового дома «П. и С. братья Третьяковы и В. Коншин» и Товарищества Новой Костромской льняной мануфактуры; меценат, основатель Третьяковской галереи в Москве; Третьяков Сергей Михайлович (1834–1892) – совладелец Торгового дома «П. и С. братья Третьяковы и В. Коншин» и Товарищества Новой Костромской льняной мануфактуры; меценат; московский городской голова (1877–1881); Алексеев Владимир Семенович (1795–1862) – 1?й гильдии купец, основатель Товарищества «Владимир Алексеев»; Алексеев Владимир Сергеевич (1861–1939) – директор правления Товариществ «Владимир Алексеев» и Даниловской мануфактуры; Алексеев Иван Петрович (1822–1894) – 1?й гильдии купец, совладелец Торгового дома «Петра Алексеева сыновья»; Алексеев Николай Александрович (1852–1893) – директор Товарищества «Владимир Алексеев»; московский городской голова (1885–1893); Алексеев Семен Владимирович (1827–1873) – совладелец Товарищества «Владимир Алексеев»; Алексеев Сергей Владимирович (1836–1893) – директор правления Товарищества «Владимир Алексеев»; благотворитель; Мамонтов Иван Федорович (1800–1869) – 1?й гильдии купец, винный откупщик и строитель железных дорог; Мамонтов Савва Иванович (1841–1918) – предприниматель, строитель железных дорог; меценат; Мазурин Алексей Алексеевич (1830–1885) – 1?й гильдии купец, благотворитель; Мазурин Константин Митрофанович (1845 – ?) – совладелец и директор правления Товарищества Реутовской мануфактуры; Мазурин Николай Алексеевич (1823–1903) – 1?й гильдии купец, благотворитель.] и др. Но между ними и иностранцами был непреодолимый барьер – религия. Кроме того, иностранцы, обосновавшиеся в России до середины XIX столетия, не утруждали себя основательным изучением русского языка.
Если не считать эпизодических деловых связей с дворянством – единственным сословием в России, которое благодаря своей древней культуре было в какой-то мере близко по духу образованным иностранцам, – у последних практически и с ним не было точек соприкосновения, хотя дворяне проводили четкое различие между русским купцом и иностранцем. Еще в 90?е годы я сам имел возможность убедиться в этом: «Как? Вы ведь не купец? У вас ведь есть контора!» (Мой любезный собеседник еще был в плену довольно противоречивых представлений о коммерции, которые разделяли многие представители этого сословия.)
Впрочем, представители тогдашней иностранной колонии странным образом избегали каких бы то ни было отношений и с русской так называемой интеллигенцией, то есть с университетскими кругами, и эта ситуация изменилась лишь на рубеже двух столетий. С офицерством же и позднее не было никаких контактов. Причина заключалась в вопиющей необразованности офицеров армейских полков, которые – если не считать командиров полков и адъютантов, как правило выходцев из гвардии, окончивших военную академию, – не могли похвастать ни воспитанием, ни образованием. Офицеры армейских полков в этом отношении мало чем отличались от наших немецких унтер-офицеров.
Поэтому, например, генералов в отставке нередко приглашали в качестве почетных гостей на купеческие и мещанские свадьбы или именины совершенно чужих, не знакомых им людей для придания торжеству более представительного характера, чтобы они поражали воображение гостей своими мундирами и тостами. (Ибо говорить русский бюргер научился лишь после первой революции, в 1905 году.) И чем больше орденов красовалось на груди такого свадебного генерала, тем дороже он ценился. Еще в 90?е годы, когда мне довелось побывать на таком торжестве, такса за приглашение увешанного орденами генерала составляла приблизительно тридцать рублей.
Только когда в Москву был переведен кавалергардский полк, этой отчужденности между военными и патрициатом горожан был положен конец, да и то лишь в отношении офицеров только этого полка.
Одним словом, жизнь представителей иностранной колонии в Москве во времена моих родителей – отчасти и моей жизни на рубеже XX века – очень напоминала жизнь английской колонии в Китае или Индии. В ней было много труда, был достаток, но катастрофически недоставало духовных стимулов.
15. Пасхальная ночь в Кремле
От последнего года нашей московской жизни у меня почти не осталось воспоминаний.
Моя душа тогда еще не раскрылась настолько, чтобы воспринять и оценить то обаяние Москвы, то богатство красок, которым отличается этот Rome tatar[110 - татарский Рим (фр.).], чтобы воспринять всю красоту здешней природы с ее нежными, обусловленными прозрачностью воздуха тонами. Все это открылось мне вместе с культурно-историческим своеобразием Москвы, когда я, повзрослев и возмужав в Германии, вновь вернулся сюда.
Лишь однажды в моем детстве Москва излила на меня все свои волшебные чары. Это было в пасхальную ночь в 1874 году в Кремле, куда меня взяли с собой родители.
Поток людей, спешивших на Соборную площадь, казался бесконечным.
Задолго до того, как мы пришли в Кремль, все три собора были переполнены людьми, и снаружи стояли тысячи и тысячи горожан в благоговейном ожидании. Каждый держал в руке восковую свечу, чтобы зажечь ее в нужный момент.
И вот наконец в полночь загудел низким, торжественным басом Большой колокол с храма-колокольни Ивана Великого[111 - Имеется в виду Успенский колокол (65 тонн).], на который откликнулись ликующим перезвоном тысячи малых и больших колоколов 360 московских церквей и монастырей. Ракеты, пушечные залпы. В одно мгновение вспыхнули десятки тысяч свечей, и восторженно-умиленные люди принялись целовать друг друга с возгласами: «Христос воскресе!» – «Воистину воскресе!» Одновременно с этим духовенство в роскошных, расшитых золотом ризах и с драгоценной утварью вышло из храмов и трижды торжественно обошло их.
В теплую весеннюю ночь все это действо производило сильное впечатление, несмотря на неаппетитность некоторых деталей: например, по русским обычаям в Пасху нельзя уклоняться от троекратного поцелуя даже с чумазым оборванцем.
Впрочем, этот милый обычай может быть и источником дополнительных положительных эмоций, как это было, например, с моей дорогой сестрой Адель и моим будущим зятем Гуго фон Вогау[112 - Гуго Максович фон Вогау (1849–1923) – предприниматель. О торговом доме Вогау см.: Petrov J. A. Das Handelshaus «Wogau & Co.» in Moskau // Большое будущее. Немцы в экономической жизни России = Eine Gro?e Zunkunft: Deutsche in Ru?lands Wirtschaft / Hg. v. D. Dahlmann, K. Heller, T. Igumnova, J. Petrov, K. Reschke. Moskau; Berlin, 2000.], которым меня навязали во время этого похода в Кремль в качестве спутника. Ибо спустя короткое время мы отпраздновали их помолвку, а через три недели свадьбу.
Причиной этой спешки было намеченное на май 1874 года переселение в Дрезден.
16. «Штукен и Шпис»
Я не хотел бы завершать московский период моих воспоминаний, не отобразив хотя бы в общих чертах всю картину деятельности моего отца, ибо она составляла основу жизни нашей семьи. Такой очерк дает, кроме того, возможность получить и некоторое представление об экономическом развитии России третьей четверти прошлого столетия, а также составить типичный портрет умного и поэтому преуспевающего, честного и в то же время щедрого российского немца того времени.
Мой дед Иоганн Вильгельм Шпис, родившийся 8 декабря 1778 года в Дилленбурге и умерший 24 августа 1834 года в Вермельскирхене в Бергишес-Ланде[113 - Бергишес-Ланд – культурно-исторический регион в Германии в Северном Рейне – Вестфалии (Германия).], стал первым из моих предков, кто посвятил себя коммерции. До него были служащие, металлурги, а еще раньше крестьяне в Зигерланде[114 - Зигерланд – культурно-исторический регион в Германии в Северном Рейне – Вестфалии.].
Он был наделен способностями, но не отличался силой воли. В конце XVIII века, еще молодым человеком, он отправился в Бельгию, в Вервье, и позже основал в Равенсбурге вместе со своим тестем Куттером или с его помощью фирму по продаже индиго. После смерти жены – брак его был бездетным – он, будучи состоятельным человеком, перебрался в Эльберфельд и женился во второй раз, на моей бабке, вдове Генриетте Пельцер, урожденной Шайдт[115 - Бракосочетание состоялось в 1810 г. Генриетта Шайдт (1778–1829) в первом браке была замужем за племянником своей матери Иоганном Петером Пельцером (1776–1806).].
У меня нет оснований предполагать, что мой дед и в Эльберфельде продолжил свою коммерческую деятельность, хотя я много раз слышал от отца, что дед пренебрегал своими обязанностями предпринимателя в угоду своей страсти к охоте. Во всяком случае, в ходе – или вследствие – разразившейся в 1830 году в Бельгии революции он лишился своего состояния и после смерти оставил без средств трех сыновей, которые рано, еще в 1828 году, потеряли свою горячо любимую мать.
Братья моего отца, будучи подростками, не имели возможности заботиться о маленьком Роберте. Вильгельм[116 - Шпис Вильгельм (1811–1872), суперинтендант в Реллингхаузене, отец Эрнста Шписа (1849–1917), ставшего позже партнером Юлиуса и Георга Шписов.], старший из них, только что кончил изучать теологию, Альберт еще учился коммерции, а сводный брат папы Герман Пельцер, благородная натура, только позже обрел возможность помогать младшему брату. Поэтому осиротевший мальчик попал в ежовые рукавицы своей бессердечной сводной сестры Хульды Балль, урожденной Пельцер, которая, не питая к ребенку родственных чувств, хотела отдать его в ученики часовщику. Но вся семья воспротивилась этому, и мальчик избежал уготованной ему печальной участи.
Моего отца взял к себе в ученики живший в Эльберфельде кузен Юлиус Мёллер, чья мать, родившаяся в Кеттвиге, в девичестве тоже была Шайдт.
Мёллер, высокообразованный и основательный человек, оказал на маленького кузена огромное благотворное влияние[117 - Юлиус Мёллер был президентом Торговой палаты в Эльберфельде.]. Отец всю жизнь был благодарен ему и питал к нему самые теплые дружеские чувства.
После окончания учебы мой отец на год отправился в Лион, в школу ткачества. Дружба, возникшая между ним и его сверстником и земляком Андре из Мюльхайма-на-Рейне, отец которого владел крупной фабрикой шелковых лент в Лионе, помогла ему получить место на этой фабрике. Целый год он в качестве коммивояжера разъезжал по Европе и приобрел ценные навыки общения с людьми, очень пригодившиеся ему впоследствии. Наконец его брат Альберт, который уехал в Нью-Йорк и совместно с неким господином Кристом основал процветающую фирму «Шпис, Крист и К°», пригласил его к себе в Америку в качестве компаньона. Уже дав свое согласие, отец получил такое же предложение от своего сводного брата Германа Пельцера, наладившего успешную торговлю индиго в Вервье.
Отец выбрал Вервье. Вскоре он стал серьезным специалистом в этом деле и знатоком индиго, то есть приобрел знания, очень ценившиеся в то время, потому что данный товар пользовался широким спросом у промышленников. И снова отец много путешествовал, налаживая связи с клиентурой от Голландии до Швейцарии, а также был частым гостем на лондонских аукционах по продаже индиго. Ведь Лондон был в то время важнейшим центром по продаже этого ценного товара, и суть связанной с ним коммерции заключалась в точном знании индивидуальных потребностей каждого оптового покупателя, то есть умении сделать грамотный выбор товара на лондонских аукционах.
В Лондоне отец обратил внимание на внушительные объемы индиго, отправляемого по морю в Россию. Это побудило его в 1846 году впервые, в качестве эксперимента, оплаченного моим дядюшкой Германом Пельцером, отправиться с грузом индиго на парусном корабле в Петербург. Обстоятельства такого путешествия во времена, когда люди еще не знали телеграфа, вызывают ассоциации со Средневековьем: отправитель груза садился на тот же парусник, что вез его груз из Лондона в Петербург, и, если все шло хорошо, рано или поздно прибывал в город на Неве. Там товар выгружали в таможне на Васильевском острове[118 - Здесь автор, возможно, ошибся. Прибывавшие в Петербург товары проходили таможенные процедуры в Кронштадте. В «Коммерческой газете» от 8 сентября 1845 г. (№ 106) прибытие Роберта Шписа в Кронштадт датируется 2 сентября 1845 г.], и владелец товара сидел на ящиках, пока из Москвы не приедут покупатели и не расплатятся за индиго.
Эксперимент завершился благополучно и принес хорошую прибыль. Но отец понял, что главные клиенты-оптовики находятся на Урале и на Волге и приобретают индиго главным образом на Нижегородской ярмарке. Значит, надо было исключить лишнее звено – московского посредника. На следующий год отец решил отправиться с индиго в Москву и в Нижний Новгород. И поскольку успех превзошел все его ожидания, он остался в России. Торговля индиго, которой он там вначале занимался в партнерстве с Германом Пельцером, стала фундаментом для его основанной в 1847 году фирмы «Роберт Шпис».
Так мы стали не американскими, а русскими немцами, потому что в 1848 году отец женился на нашей дорогой матушке.
В том же году в Москву перебрался папин будущий партнер Вильгельм Штукен, отпрыск старинного бременского купеческого рода. Будучи очень разными (трезвый, рассудительный Штукен с весьма причудливым характером, – неограненный алмаз, – с одной стороны, и горящий каким-то внутренним благородным огнем, фонтанирующий гениальными идеями папа, с другой), они прекрасно понимали и дополняли друг друга. Вначале они работали на общий «котел», каждый во главе собственной фирмы, – В. Штукен в Петербурге, а Р. Шпис в Москве. Прибыль делилась поровну.
В. Штукен, опираясь на свои бременские связи и ввиду того, что главный центр русской табачной промышленности находился в Петербурге, занимался импортом табака, а папа, как и прежде, – индиго.
Затем оба, каждый на своем месте, начали ввоз хлопчатобумажных тканей при взаимодействии с фирмой «Штукен и К° (Новый Орлеан)»[119 - Фирма обеспечивала экспорт хлопчатобумажных тканей через Англию, в том числе и в Россию. Руководителем фирмы был Август Штукен. В 1889 г. фирма называлась «Август Штукен и К°». Она имела свои отделения в Ливерпуле и Манчестере.].
Их совместная коммерческая деятельность была настолько плодотворной, что они, уже успев стать друзьями, основали в 1857 году торговый дом «Штукен и Шпис»[120 - Торговый дом «Штукен и Шпис» был основан 1 января 1856 г.] с отделениями в Москве и Петербурге. Расширение бизнеса моего отца уже произошло, когда мой дед Л. Купфер в 1854 году отошел от дел и передал свой импорт шелка-сырца отцовской фирме[121 - Людвиг Купфер закрыл свое дело во время Крымской войны, которая началась в 1853 г., из?за связанных с ней огромных рисков для иногородней торговли.].
Тем временем круг деятельности компаньонов, особенно в Москве, расширился. Они начали импортировать другие красители, прежде всего кошениль, и наладили экспорт русской овечьей шерсти, а также говяжьего жира. Последний проект был временным (потому что Россия со временем стала импортером говяжьего жира)[122 - Чрезвычайно активная импортная и экспортная торговля в 1850?е гг. c товарооборотом до 4 миллионов рублей стала основой процветания фирмы «Штукен и Шпис» в 1860?е гг.].
Одновременно с торговлей красителями мой предприимчивый отец заинтересовался краппом, толченым корнем красильной марены, который добывали со времен Наполеона I главным образом в Южной Африке и из которого до появления ализарина производили ярко-красный краситель гарансин, необходимый для окраски овечьей шерсти. Он попытался наладить выращивание краппа и производство марены на Кавказе, в Дербенте на Каспийском море, и тем самым сделать ненужным импорт гарансина из Франции. На этом проекте он понес первые ощутимые убытки.
За годы царствования Александра II Россия в еще большей мере, чем в мое время, стала страной неограниченных возможностей для деятельных, трудолюбивых людей. Одна из причин этого заключалась в том, что до отмены крепостного права и связанных с ним реформ 60?х годов силы нации были слишком скованны, чтобы активно участвовать в развитии страны.
Чего только не предпринимал мой отец! Он всегда умело пользовался новыми, только открывающимися возможностями. Когда в Европе в моду вошли шиньоны, он, не раздумывая, начал бочками ввозить из Китая косички более или менее красивых китаянок. В Париже эти волосы подвергались дезинфекции и окрашивались в светлые тона.
Покровительственная система российской таможенной политики благоприятствовала созданию русскими ткацкими предприятиями собственных прядилен. (Раньше они перерабатывали импортную английскую пряжу.) Поэтому нередки были случаи, когда какой-нибудь богатый русский купец, владеющий ткацким производством, – еще в кафтане и высоких сапогах, – приходил к своему немецкому партнеру и просил «выписать» ему из Англии, то есть организовать ткацкую фабрику: всё, от цехов и станков до котлов и сырья, а в придачу еще и мастера, чтобы ему оставалось только принять ее в эксплуатацию. Это было очень прибыльное дело. Довелось и моему отцу «выписать» такую фабрику.
Первопроходцем в таких проектах был бременец Людвиг Кноп, о котором еще пойдет речь ниже[123 - См. о Л. Кнопе: Thompstone S. Ludwig Knoop: The Arkwright of Russia // Textile history. 1984. № 15 (1). P. 45–73; ср.: Wolde A. Ludwig Knoop. Erinnerungsbilder aus seinem Leben. Gesammelt fur seine Nachkommen niedergeschrieben von seiner Tochter. Bremen, 1928.]. Мой отец стал новатором в другой области, а именно в торговле чаем. До него чай доставляли из Китая в Россию караванным путем через Монголию и Сибирь. Запрет чайного импорта через морские границы был отменен в 1862 году. С развитием пароходства морской путь стал гораздо более коротким и дешевым способом доставки чая в Одессу, однако никто не решался воспользоваться им из?за опасений за качество товара. Мой отец рискнул и доказал беспочвенность этих опасений. Его примеру последовали другие, и русская чайная торговля начала новый этап своего развития. Лишь десятилетия спустя, после завершения строительства Транссибирской железнодорожной магистрали, когда появилась возможность более удобного импорта чая по суше, через Сибирь, и таможенные ставки в этой сфере коммерции изменились в лучшую сторону и стали выгодно отличаться от таможенных издержек, связанных с морскими перевозками, торговля так называемым караванным чаем вышла на новый уровень[124 - Ю. Р. Шпис занимался импортом чая до Первой мировой войны.].
В тот же период отец освоил еще один вид коммерции, выходящий за рамки чисто торговых операций: с помощью приобретенного им водолазного судна он занялся поиском и поднятием со дна торговых грузов с судов, потерпевших крушение у русских берегов Балтийского моря. Но это оказалось нерентабельным и бесперспективным, поскольку затонувших кораблей было слишком мало.
Еще в 50?е годы он открыл сахарную торговлю и добился значительных успехов благодаря ссудам, которые выдавались фабрикантам, производившим сахар-сырец. Центром сахарной промышленности была Украина, а точнее, ее западные губернии —Киевская, Подольская и Волынская, где крупное землевладение было сосредоточено преимущественно в руках польского дворянства. Помещики были одновременно и владельцами фабрик по производству сахара-сырца.
В результате польского восстания (1862–1863)[125 - Ошибка автора, правильно – 1863–1864.] некоторые из упомянутых ссуд не были возвращены. В трех случаях отцовская фирма вынуждена была в компенсацию ссуд приобрести крупные поместья с находившимися в них фабриками сахара-сырца. При участии близких деловых партнеров Вильгельма Рау в Варшаве и Фридриха Йенни[126 - Швейцарская фирма в России, специализировавшаяся на рафинировании сахара.] в Кальнике (Подольская губерния) из приобретенных объектов были образованы три акционерных общества, деятельность которых всегда была чрезвычайно успешной и прибыльной: Яроповичи[127 - См.: Очерк операций и действий высочайше утвержденного Товарищества «Яроповичи». Киев, 1895; Отчет правления высочайше утвержденного Товарищества сахарных заводов «Яроповичи» за 1873/74 гг. Киев, 1874.], Романовское (в честь моего отца – имени Роберт в русском языке соответствует имя Роман) и третье общество, название которого я, к сожалению, забыл. На базе этих фабрик по изготовлению сахара-сырца из собственной сахарной свеклы была создан очень крупный рафинадный завод в Киеве[128 - Основателями акционерного общества Киевского рафинадного завода стали видные предприниматели, в том числе банкиры Гинцбург, Рафалович и Эфрусси.].
Уже в 1863 году, как явствует из письма отца Юлиусу Мёллеру, торговый дом «Штукен и Шпис» занимал ключевую позицию в московской сахарной торговле.
Импорт шелка-сырца, которым, как уже говорилось выше, занимался мой дед, в 60?е годы подвергся смертельной опасности в результате болезни шелкопряда и последовавшей за этим эпизоотии, охватившей Италию и Францию. Существовало вполне обоснованное предположение, что инфицированы были не только гусеницы тутового шелкопряда и бабочки, но и яйца шелкопряда, так называемая грена, потому что гусеницы погибали, едва успев появиться на свет.
Европейское шелководство могло выйти из этого катастрофического положения только за счет новых, еще не инфицированных семян, например, из азиатских стран.
Предприимчивость моего отца навела его на мысль обеспечить Италию центральноазиатской греной. Однако это был трудноосуществимый замысел, поскольку интересующие его регионы – уже присоединенный к России Туркестан[129 - В ходе нескольких завоевательных походов в 1850–1853 и 1860–1866 гг. был завоеван ряд территорий в Средней Азии, из которых в 1865 г. была создана Туркестанская область, преобразованная в 1867 г. (с присоединением части Семипалатинской области) в Туркестанское генерал-губернаторство.], а также независимые ханства Хива, Бухара и Фергана – еще не были умиротворены[130 - Протекторат Российской империи над Бухарским ханством был установлен в 1868 г., над Хивинским – в 1873 г., над Кокандским (в который входила Фергана) – в 1876 г.] и с ними не было железнодорожного сообщения; одним словом, затея эта была чревата опасностями и коммерческими рисками.
Но прежде всего для этого нужно было получить разрешение российских властей. Тогдашний министр финансов, фон Рейтерн[131 - Рейтерн Михаил Христофорович (1820–1890) – министр финансов в 1873–1878 гг.], которому он изложил свой план, горячо одобрил идею и обещал оказать всяческое содействие. Кроме того, он выразил удовлетворение отрадным фактом, что первопроходцем в таком важном для страны деле в очередной раз выступает немец.
И вот в Центральную Азию были одна за другой отправлены три экспедиции, с каждым разом все более многочисленные и основательные. Из Саратова на Волге через Оренбург, через Киргизскую степь в Ташкент и дальше в Хиву, Бухару и Самарканд. Ташкент, столицу российского Туркестана и резиденцию генерал-губернатора, было решено использовать как пункт складирования.
Во главе экспедиций стоял итальянский специалист, синьор Адамоли (впоследствии депутат парламента)[132 - Адамоли Джулио (1840–1926) – итальянский инженер и политик. С июня 1869 г. по октябрь 1870 г. он ездил в Киргизские степи и Туркестан. В 1876 г. он был избран депутатом парламента. См. его статью о поездке: Adamoli G. Ricordi di un viaggio nelle steppe dei Kirghisi e nel Turkestan // Bollettino della Reale Societ? Geografica Italiana. 1872. Serie 1. Vol. 7. См. о нем: Иванов Д. Л. Из воспоминаний туркестанца // Исторический вестник. 1896. № 6. С. 109–110.]. Грену расфасовывали в маленькие шелковые мешочки по 100 грамм, которые помещали в картонные коробки, а те в свою очередь в деревянные ящики. Один верблюд нес два ящика.
