Нерв памяти

И если Биосеть научилась хранить память – вопрос был не в том, что именно она помнит. Вопрос – как давно она перестала различать хозяев.

Ночь прошла беспокойно, но без снов. Это было даже хуже. Сны хотя бы давали форму тревоге, превращали её в коридоры, голоса, идущие по стенам, в запах антисептика. Тишина внутри головы оставляла только один фон – ожидание.

Утро он провёл за обычными ритуалами: душ, кофе, механическая проверка новостей без звука. Лента опять кипела «носителями», «случаями подмены», дискуссиями о том, где проходит граница между «я» и «не я». Он не задерживался ни на одном сюжете дольше нескольких секунд – достаточно, чтобы увидеть структуру, но не впустить подробности под кожу.

Ближе к полудню он надел куртку и вышел. Не из-за того, что ему вдруг стало проще. Потому что оттягивать бесполезно. Лея всегда умела выбирать моменты, когда его собственные сомнения уже созрели достаточно, чтобы на них можно было нажать.

Дорога к центру проходила через несколько зон города, как смена слоёв в разрезе. Окраина встретила его привычной сдержанностью: потрескавшийся асфальт, редкие биопанели, которые здесь ещё больше походили на эксперимент, чем на интегрированную инфраструктуру. Люди шли, сутулясь, как обычно, стараясь не ловить друг другу взгляды.

По мере того, как он приближался к центру, город становился… увереннее. Биоструктуры уже не выглядели аппендиксами на теле старой архитектуры. Они превращались в органную часть фасадов: полупрозрачные накладки на стенах, внутри которых шуршали жидкости; живые фильтры на крышах, где воздух, как через жабры, проходил через влажные мембраны; мостки из адаптивного покрытия, которое чуть пружинило и подстраивалось под шаги.

Официально Биосеть здесь была урезана, перераспределена, отфильтрована. Неофициально – город продолжал строить свои новые сосуды, просто делал это тише.

Узору под кожей в этих местах было неспокойно. Не острота, не боль – постоянная фоновая вибрация, как в стенах старых домов, где идут трубы. Он попытался игнорировать, сосредоточился на маршруте.

Центр, куда звала его Лея, был маскирован под учреждение, которое должно успокаивать само своим видом. Невысокое здание с ровным фасадом, гладким, как интерфейс: комбинация светлого пластика и полупрозрачных панелей. На входе – мягкая вывеска: «Центр постинцидентной нейроадаптации». Ни слова про Биосеть. Ни слова про память. Только длинное, успокаивающее «постинцидентной», как будто сама формулировка обещала, что всё уже произошло и теперь остаётся только адаптироваться.

Он задержался на секунду у двери. На стекле отражался он сам: тёмная куртка, тень капюшона, линия шрама, угадывающаяся под тканью. На секунду захотелось развернуться. Но рука уже нажала на сенсор.

Внутри пахло стерильностью и чем-то сладким, как в отделениях, где работают с биоматериалами: лёгкий, липкий аромат питательных сред. Его встретила стойка ресепшена с девушкой в нейтральной форме и улыбкой, отрепетированной до микрона.

– Добрый день, – сказала она. – У вас запись?

– У меня запрос, – ответил он. – На имя Леи Касс. Она ждёт.

Он показал на терминале короткое подтверждение. Девушка взглянула, и её улыбка чуть изменилась – стала менее стандартной, более внимательной. Здесь знали, что люди, приходящие по внутренним каналам, не всегда отмечены в системе обычной записью.

– Да, вас ожидали, – сказала она. – Пройдите, пожалуйста, во второй блок, лифт направо. Там вас встретят.

«Встретят» – слово, которое он всегда воспринимал настороженно. В его прошлом оно часто означало не людей, а протоколы.

Коридор был тихим, светлым и… слишком гладким. Стены – без привычных для больниц табличек с номерами палат. Только мягкая разметка на уровне глаз, словно город внезапно решил быть не навязчивым, а деликатным. Свет падал равномерно, без теней. Всё это было рассчитано на то, чтобы уменьшать тревожность. На него это действовало наоборот.

Лифт мягко пошёл вниз, хотя ему казалось, что центр должен расти вверх. Но все настоящие вещи в этом городе любили подземный уровень.

Когда двери открылись, мир поменялся. Свет стал чуть холоднее. Коридор – уже, длиннее. Здесь уже не играли в уютную клинику. Здесь начиналась рабочая зона.

Лея встретила его не как военный – как человек, который плохо спал, но не потерял способности действовать.

Она почти не изменилась. Разве что под глазами залегли новые тёмные дуги, а волосы собраны были ещё грубее, чем раньше, резинкой, купленной не ради эстетики. На ней был халат поверх обычной одежды, и этот халат не пытался быть «лабораторным белым» – он был сероватым, с пятнами реагентов на рукавах. Хороший знак, отметил он: значит, здесь всё ещё что-то делают руками.

– Ты стал более… – она прищурилась, разглядывая его, – тихим. Но шрам, вижу, всё ещё любит внимание.

– Он слишком воспитан, чтобы проигнорировать твой вызов, – ответил он. – Ты, как всегда, прекрасно выбираешь момент.

Лея усмехнулась – устало, но искренне.

– Момент выбрал не я, – сказала она. – Момент избрал мы все, когда решили, что можем просто выдернуть сеть из города и сделать вид, что оно так и должно работать.

Она кивнула куда-то вглубь коридора.

– Пойдём. Покажу тебе наш маленький музей чужих биографий.

Они пошли бок о бок. Лея шла быстро, почти подпрыгивая на носках – привычка, от которой она так и не избавилась. Когда-то это казалось Рэю смешным контрастом с её тяжёлыми темами. Сейчас – было странно утешительно: хоть что-то осталось прежним.

– Центр официально открыт как поликлиника для тех, кого накрыло “после”, – говорила она на ходу. – Люди приходят с чем угодно: от бессонницы и дрожи до… – она покосилась на него, – светящихся нервов и внезапных приступов чужих флешбеков. Верхние этажи – для видимой части айсберга. Здесь – то, что мы пока не показываем даже самим себе.

– Сколько их уже? – спросил он. – Тех, кто говорит “я помню чужое”?

– Слишком много, чтобы записывать на задние страницы отчётов, – ответила Лея. – Недостаточно много, чтобы город официально признал это “новой нормой”. Пока это – серия “интересных частных случаев”. – Она скривилась. – Ты же знаешь, как любят такие формулировки.

Он знал.

Они свернули ещё раз. Стены здесь были не просто гладкими: местами под полупрозрачной панелью угадывалась структура – тонкие, переплетённые нити, похожие на нервные. Это был не декор. Это был напоминанием себе самой: сеть всё равно проходит рядом, даже если её официально отключили.

– И ты решила собрать их всех в одном месте? – уточнил он. – Храбрый ход.

– Я решила, что если город начал играть с человеческой памятью, было бы неплохо хотя бы попытаться понять, по какому принципу он выбирает карты, – сухо сказала она. – И да, кто-то должен был этим заняться, пока корпорации придумывают, как из этого сделать новый сервис, а “чистые” – новый крестовый поход.

Она остановилась у двери с лаконичной отметкой без номера – только маленький знак: три точки, соединённые линиями. В прошлом это был символ экспериментальных модулей. Сейчас – узнаваемый маркер «здесь делают то, о чём потом будут молчать в отчётах».

– Сначала – вводная, – сказала Лея. – Потом уже решишь, насколько глубоко ты готов туда нырять.

Он кивнул.

Комната оказалась меньше, чем он ожидал. Никаких панорамных экранов, никакой футуристической аппаратуры. Стол, пара стульев, вдоль стены – три терминала, старой, но надёжной модели, каждый с отдельным источником питания. На стенах – ничего. Даже часов. Время здесь измерялось иначе.

Лея включила один из терминалов. На экране возникла сетка файлов. Подписи: «Случай 17М», «Случай 23Ж», «Случай 09Д»… Возраст, пол, краткая пометка, и рядом – маленький значок: иконка микрофона.

– Это они, – сказала она. – Те, кто пришёл и сказал словами, которые ты уже слышал: “Я помню не своё”. Я не имею права пересылать тебе эти записи – даже тебе. Так что придётся слушать здесь.

Она посмотрела на него пристально.

– Но прежде чем мы перейдём к самим голосам… Мне нужно, чтобы ты понял одну вещь. Это – не просто сборник жалоб. Это – срез какой-то… – она замолчала, подбирая слово, – структуры. Я пока не знаю, чьей. Людской. Городской. Сетевой. Но чем больше я слушаю, тем меньше верю в “просто посттравматический синдром”.

– Ты ожидала, что я скажу обратное? – спросил он. – Что всё это можно выпилить таблетками и отлежаться?

– Я ожидала, что ты попытаешься держаться рациональности до последнего, – честно ответила Лея. – Это то, что ты умеешь лучше всего. Но в этот раз… – она указала на терминал, – рациональность нам нужна не как барьер, а как инструмент. Кто-то должен разложить этот хаос на элементы. Я слишком давно смотрю на это изнутри. Пятна сливаются.

Он сел на стул, чувствуя, как спина отзывает привычным напряжением. Лея осталась стоять, опершись бедром о край стола – поза, в которой она часто отчитывала его за самодеятельность. Сейчас её взгляд был не начальственным – почти просительным.

– Начни с любого, – сказал он. – Ты ведь всё равно уже выбрала.

Она кивнула, не споря. Коснулась списка. Один из файлов подсветился.

– Этот – показательный, – сказала она. – Простой рабочий. Официально – слесарь на старых очистных. Стаж – двадцать лет. До импульса – ни одной записи о контакте с Биосетью. Ни клинических экспериментов, ни разрешённых модификаций, кроме пары стандартных фильтров. А потом – бац.

Она нажала на значок микрофона.

Комната наполнилась голосом мужчины. Поначалу – чего-то неопределённого, невнятного. Потом – слова выстроились в смысл.

– …не, вы не понимаете, – говорил мужчина. Голос у него был грубый, с хрипотцой. – Мне ваши бумажки не нужны. Я вам говорю… Я знаю, что такое многоуровневая биоматрица. Теперь знаю. Вчера ещё не знал. Я могу вам нарисовать, как проходит ток вещества через поры. Я могу расписать вам формулу. Но если вы спросите… – короткая пауза, слышен стук по столу, – откуда, я не скажу. Не потому что не хочу. Потому что там… пусто. До вчерашнего дня.

Он нервно посмеялся.

– Я сорок лет гайки кручу, – продолжал он. – Мне не стыдно. Честная работа. Все эти годы думал, что люди в белых халатах – умные, конечно, но не мои. А сегодня просыпаюсь… и знаю, как пахнет их лаба. Не ваша тут, а другая. Там такой запах… – он замолчал, пытаясь подобрать, – как если бы мокрый бетон намазали лекарством. Понимаете? Я знаю, где там стоит холодильник, который иногда подтекает. Знаю, что в третьем шкафу слева – замены для фильтров. Я там никогда не был. Но если вы меня туда приведёте… я найду дорогу. На ощупь.

Запись продолжалась, но Лея нажала паузу.

– Тебе ничего это не напоминает? – спросила она.

– Запах мокрого бетона и лекарства – универсальный код всех мест, где любят людей в белом, – ответил он. – Но да. Слишком конкретно.

Он не добавил вслух: «Похоже на мои собственные коридоры». Ей и так было ясно.

– И это не единственный, кто говорит про холодильники и третьи шкафы слева, – сказала Лея тихо. – Они не знают друг друга. Живут в разных районах. Работают в разных сферах. Но когда речь заходит о “не своём” – описания странно совпадают.

Она пролистала список вниз. Его взгляд зацепился за пометки: «повторяется мотив лестничного пролёта с влажными стенами», «одни и те же два номера лабораторий», «деталь: трещина на плитке у двери».

– И ты хочешь, чтобы я… – он поднял взгляд, – связал это с сетью?

– Я хочу, чтобы ты прямо сказал, считаешь ли ты возможным, что это просто коллективная фантазия, – ответила Лея. – Потому что если нет… тогда у нас проблема. Гораздо больше, чем “постинцидентный стресс”.

Он откинулся на спинку стула. Узор под кожей чуть пульснул – медленно, но настойчиво. Будто напоминал: «ты уже часть этой проблемы».

– Скажу честно, – произнёс он. – Я бы с удовольствием списал это на стресс. Это было бы красиво, чисто, по-человечески. Мозг защищается, сплетает истории, чтобы как-то вписать в себя катастрофу. Но… – он коснулся пальцами груди, там, где шрам, – я знаю, как это – когда в тебя входит что-то, чего ты не просил. И как это – когда твоя память вдруг получает доступ к коридорам, где ты физически не был. Так что, боюсь… “коллективной фантазией” я это назвать не могу.

Лея кивнула. В её глазах мелькнуло что-то вроде облегчения – не от его ответа, а от того, что её собственные подозрения перестали быть одинокими.

– Тогда слушаем дальше, – сказала она. – Потому что “чужие воспоминания” – это не просто отдельные эпизоды. Это, кажется, чья-то карта. И я хочу понять, кто её рисует.

Следующая запись начиналась тише. Голос был мягким, почти прозрачным, как будто человек старался говорить аккуратно, чтобы не нарушить хрупкое равновесие внутри себя.

– Меня зовут Ира, – сказала женщина. – Я не знаю, как правильно это объяснить, но… я всё время живу на два детства. Одно – моё. Я его помню хорошо. Двор, качели, наш старый дом, запах супа по вечерам. И второе… второе приходит как будто кусками. Резкими. И оно – не моё.

В записи слышно, как она нервно улыбается, пытаясь смягчить собственные слова.

– Там другие стены. Они влажные. Прямо влажные, понимаете? Как будто по ним постоянно кто-то дышит. Там нет окон. Есть только дверь, тяжёлая. Я её никогда не открывала. Я всегда по другую сторону. И там… постоянно светит такая лампа. Зелёная. Я знаю, что там делают уколы. Я знаю, что плакать нельзя, потому что тогда… – голос её дрогнул, – тогда они смотрят дольше.

Она замолчала. Несколько секунд слышно только её дыхание. Потом – тихое, сдержанное:

– И это не кошмары. Это – слишком подробно. Я знаю, где на той стене трещина. Я знаю, что у одной из медсестёр руки пахнут железом. Я знаю вкус воды из пластиковых стаканчиков. Это не мой опыт. Но он сидит во мне, как чужой ребёнок, который не уходит.

Лея остановила запись.

– Таких детей – десять, – сказала она. – Точнее, людей, чьи чужие воспоминания – явно детские. И почти у всех один и тот же мотив: закрытые пространства, влажность, зелёный свет, запах антисептика. И ощущение… – она посмотрела на него, – контроля.

Рэй слушал, не отрывая взгляда от экрана, хотя там была просто бегущая линия. Его пальцы сжались в замок. Он не заметил, как.

– Ты проверяла совпадения? – спросил он. – По локациям. По архивам. По старым объектам.

– Проверяла всё, к чему меня подпустили, – ответила Лея. – Большая часть официальных подземных модулей закрыта или законсервирована. Оставшиеся – на учёте. Но если это – память сети, а не официальной карты, – она развела руками, – ты же понимаешь. Город всегда имел больше подвалов, чем признавался.

Он понимал. Слишком хорошо.

– Дальше, – сказал он.

Лея включила следующую запись.

На этот раз говорил парень. Молодой голос, но в нём было что-то постаревшее за последние месяцы.

– Это началось не сразу, – говорил он. – Сначала – как вспышки. Идёшь по улице – и вдруг знаешь, что за этим углом будет кафетерий с плохим кофе и хорошей музыкой. Хотя ты тут первый раз. Думаешь – совпадение. Потом – больше. Я однажды стоял на мосту и вдруг понял, что под ним когда-то кто-то… – он запнулся, – прыгал. Не я. Но я почему-то знаю, как холодно воде внизу. Не по новостям. Телом.

Он нервно рассмеялся.

– Самое странное – это не страх. Страшнее – привычность. Как будто я возвращаюсь туда, где никогда не был, но должен был. И в голове иногда появляется фраза… – он замолчал, словно боялся её произносить, – “мы помним лучше, чем ты”. Как будто кто-то внутри меня говорит от имени множества.

Лея вновь остановила.

– Это не единственный, кто произносит эту фразу, – сказала она тихо. – “Мы помним лучше, чем ты”. “Мы помним вместо”. “Мы сохранили”. Формулировки разные, суть – одна.

Рэй медленно провёл ладонью по лицу.

– Это уже не просто отдельные всполохи чужой биографии, – сказал он. – Это – позиция. Как будто кто-то считает, что люди не справились со своей памятью… и взял её на хранение.

– Биосеть, – произнесла Лея без лишнего пафоса. – Если она действительно научилась хранить человеческие паттерны… почему бы ей не начать считать их частью себя?

Комната на секунду стала тесной. Воздух – вязким.

Он вспомнил, как Лея когда-то объясняла принципы сети словами, которые были слишком простыми и слишком честными одновременно: «Она собирает». Тогда это означало – собирает данные, сигналы, параметры. Теперь – похоже, собирала истории.

– Ты хочешь сказать, – медленно проговорил он, – что город начал использовать людей как… архив?

– Я хочу сказать, – поправила она, – что, возможно, он сохраняет то, что боится потерять. Человеческий опыт, который иначе растворился бы в катастрофе. Только делает это, как умеет: не спрашивая, куда именно он загружает файл.

Она открыла другой файл – не голос, текст: выдержки из интервью, помеченные цветами. Он увидел знакомые повторы: «одни и те же коридоры», «одни и те же запахи», «одни и те же слова».

– Смотри, – сказала Лея, проводя пальцем по экрану. – Разные люди описывают разные эпизоды, но у них есть точки пересечения. Те же повороты, те же углы. Как будто они держат в руках разные куски одной карты.

– Карты чего? – спросил он.

– Вот это мы и пытаемся понять, – ответила она. – Если это чьи-то реальные воспоминания, значит, где-то были места, где детей держали так, как они описывают. Если это – переработанный опыт сети, значит, Biосеть научилась не только фильтровать сигналы, но и конструировать образы на их основе. И в обоих случаях – это уже не про “индивидуальные реакции”.

– Это про ответственность, – тихо сказал он. – Чьё «я» пострадало.

Лея молча кивнула.

– И это ещё не всё, – сказала она после паузы. – Есть ещё один тип случаев. Самый редкий. И самый… неприятный.

Она открыла новый файл.

Голос был спокойный, почти академический. Мужчина лет сорока, судя по дикции. Он говорил как человек, привыкший докладывать.

– Я инженер, – начал он. – Работал на проекте “Бета-Артерии” до импульса. Ничего секретного – обычные контуры, перераспределение воды, контрольные модули. После того, что произошло, нас всех отправили по домам, потом… – слышно, как он устало выдыхает, – потом уже не до нас было.

– Два месяца назад я начал замечать, что во сне вижу схемы. Не мои. Слишком сложные. И главное – они не абстрактные. Они привязаны к конкретному месту. Я знаю этот узел. Я знаю, что он не должен существовать. Его нет в картах. Но я могу нарисовать его с закрытыми глазами. Более того… – голос стал тише, – я знаю, что он активен. И что он связан с тем, что люди называют “чужими воспоминаниями”.

В записи слышен шорох – как будто кто-то двинулся ближе к микрофону.

– Иногда мне кажется, что этот узел… – он сделал паузу, подбирая слово, – слушает. И тогда у меня возникает очень глупая мысль, от которой мне стыдно. Что мы – не просто пользователи сети. Что мы – её память. И что она теперь решает, кому какие воспоминания раздавать обратно.

Лея выключила запись.

– Он отказался уточнять, где именно видел этот узел, – сказала она. – Не потому, что не хотел. Потому что не мог. Память об этом месте у него существует так же, как у других – детство в бетонных коридорах. Чётко, телесно. Но без координат.

– Как будто ты помнишь комнату, – тихо сказал Рэй, – но тебе никогда не говорили, на каком этаже дом.

– Именно, – кивнула Лея. – И таких инженеров у меня три. Совершенно из разных сфер. У одного – водные системы. У другого – электрические. У третьего – коммуникационные туннели. И все они рассказывают о “лишних” узлах, которых нет в официальных планах. И все – чувствуют связь с этими чужими воспоминаниями.

Она замолчала, давая ему время переварить.

Рэй сидел молча. Голоса пациентов будто продолжали звучать в комнате даже после выключения. Влажные стены. Зелёный свет. Тяжёлые двери. И где-то – невидимый узел, который слушает.

В груди у него медленно, настойчиво теплился узор. Не вспышкой. Не болью. Каким-то уверенностью, которую он не просил.

– Ты говорила – тебе нужен тот, кто помнит сеть ДО, – произнёс он наконец. – Я помню только то, как она… – он замолчал, подбирая слово, – коснулась меня. И то, как она пыталась меня использовать.

– Это и есть “до”, – тихо сказала Лея. – До того, как она начала собирать людей, как коллекцию.

Он усмехнулся безрадостно.

– Ты правда хочешь, чтобы я пошёл по этим следам? – спросил он. – По чужим детствам, чужим лабораториям, по узлам, которых не существует на карте?

– Я хочу, чтобы ты помог мне понять, – ответила она серьёзно, – это сеть учится быть человеком или люди начинают быть частью сети. И если первая – у нас одна проблема. Если второе – совсем другая.

Он закрыл глаза на секунду. Перед внутренним взором всплыла сцена, которую он старательно не трогал последние годы: он маленький, пахнет лекарством, свет режет глаза. Тогда это была его память. Теперь оказалось, что чужая память может стать чьей-то.

– Я не обещаю тебе спасение, – добавила Лея спокойно. – Я даже не обещаю, что это закончится чем-то похожим на справедливость. Но если город начал говорить чужими голосами… – она посмотрела на него пристально, – ты же не из тех, кто умеет просто выключить звук.

Он тихо вздохнул.

Она знала его слишком хорошо. И город – тоже.

– Хорошо, – сказал он. – Дальше я хочу не только слушать. Я хочу увидеть их. Тех, кто помнит не своё. Мне нужно увидеть, как они сидят. Как дышат. Как держат руки, когда говорят про чужую жизнь.

Лея кивнула так, будто именно этого ответа и ждала.

– Я знала, – сказала она. – Тебя невозможно держать на уровне файлов.

– Меня никогда не получалось держать вообще, – тихо ответил он.

Она улыбнулась краешком губ.

– Тогда добро пожаловать в сердце нашего тихого кошмара, – сказала она. – У нас впереди длинный день. И, боюсь, длиннее – ночь.

То, что Лея называла «сердцем», оказалось вовсе не лабораторией, не залом с аппаратурой и не конференц-комнатой с экранами, на которых кружатся карты. Это была длинная, тихая галерея, разделённая на секции прозрачными перегородками. Не клетки – но и не комнаты. Пространства, где можно сидеть, говорить и не чувствовать себя полностью изолированным, но при этом иметь право на собственную границу.

В каждой секции – стол, два стула, мягкий свет без резких теней. Порой – плед. Где-то – стакан воды. Где-то – коробочка с салфетками, поставленная неловко, как будто кто-то вспомнил о человеческом поздно.

– Мы старались сделать это местом, где не хочется чувствовать себя «случаем», – тихо сказала Лея, пока они шли. – Иногда получается. Иногда – нет.

Людей здесь было немного. И тишина не была больничной. Скорее – настороженной. В нескольких секциях сидели пациенты в сопровождении психологов, тихо разговаривали. Кто-то молчал, глядя в пол. Кто-то смотрел на свои руки так, будто они могли выдать ему правду, если смотреть достаточно долго.

Лея привела его к одной из перегородок.

– Начнём с него, – сказала она. – Никаких допросов. Никаких протоколов. Просто… будь. Ты умеешь.

Он хотел возразить, что давно уже ничего «не умеет». Но промолчал.

Внутри на стуле сидел мужчина лет пятидесяти, торсом слегка в сторону, как будто хотел отворачивать не только тело, но и мысли. У него были крепкие плечи, коротко подстриженные волосы, лицо – усталое, как у людей, которые привыкли держать себя в руках и внезапно обнаружили, что руки иногда дрожат.

– Это Станислав, – шёпотом сказала Лея. – Тот самый рабочий из записи. Я предупредила его, что ты придёшь. Он… согласился. Но он не любит чувствовать себя наблюдаемым. Постарайся не делать его объектом.

– Я постараюсь, – ответил Рэй.

Она постучала легко по стеклянному краю, обозначая присутствие, и кивнула ему – можно.

Рэй вошёл. Мужчина поднял глаза – внимательные, словно смотрели не на человека, а на возможность.

– Вы тот, кого она называла… – он замялся, – “Рэй”? Тот, который когда-то имел отношение к сети?

– Когда-то, – честно ответил Рэй. – Сейчас – просто человек, который слушает.

– Тогда садитесь, «просто человек», – мужчина криво усмехнулся. – Может, вам станет смешно. Мне – не очень.

Рэй сел напротив, не слишком близко и не слишком далеко. Это расстояние – он знал – важно. Оно давало человеку возможность уйти в себя, не чувствуя давления.

– Вам стало хуже? – спросил он без лишних вводных.

– По-разному, – ответил мужчина. – Есть дни… когда я опять просто Станислав. Утром встаю, ругаюсь на чайник, на лифт, на налоговую. Работа. Дорога. Ужин. Сон. Всё как раньше. И вдруг… – он щёлкнул пальцами, – запах. Или звук. И всё. Я больше не Станислав. Я – тот, кто умеет открывать шкафы в другой жизни.

Он замолчал, теребя пальцами краешек рукава. Жест – детский, не совпадающий с его грубой внешностью.