Нерв памяти

Рейн Карвик

Нерв памяти

Глава 1. Осадок после шторма

Ночь уже отступила, но город не спешил становиться светлее. Утро здесь больше походило на выцветшую копию ночи: чуть менее чёрный асфальт, чуточку прозрачнее туман между домами, свет, который не рассеивает тьму, а только подчёркивает её слой за слоем.

Рэй проснулся от собственного дыхания. Оно было слишком громким в тишине комнаты, будто кто-то пустил в его грудную клетку старый вентилятор. Лёгкие работали ровно, сердце билось без сбоев – врачи были бы довольны. Только врачи сюда больше не приходили, и это было самым здоровым фактом в его жизни.

Он лежал на спине, глядя в потолок – тускло-серый, с разводами от старых протечек. Одна из них напоминала размытую карту побережья, и каждое утро он машинально искал взглядом знакомый изгиб «береговой линии». Проверка: мир ещё на месте. Потолок там, где был. Трещина не поползла дальше. Никаких новых континентов.

Рука сама нашла путь к коже. Пальцы, чуть неуверенные после сна, провели вдоль ребра – по тому месту, где под тонкой тканью футболки ощущалась шершавость шрама. Не сразу, не всем телом – сначала маленькие островки плотной ткани, как слёжившийся песок под пальцами. Потом – общая линия. Узор, который когда-то прожёг его изнутри, теперь застыл, выцветший, сжавшийся до тусклой дорожки. Но он был.

Иногда по ней пробегало странное покалывание – как будто кто-то вспоминал о нём на другом конце оборванного провода. Сегодня кожи молчала. Просто шрам. Просто плоть, которая когда-то решила, что ей мало быть только плотью.

Рэй убрал руку и сел. В комнате было прохладно: батареи в этом доме работали по своему, нечеловеческому расписанию. Стены – голый бетон, местами замазанная штукатурка, стул, стол, узкая кровать, металлический шкаф, который скрипел так, будто помнил предыдущих жильцов поимённо. Окно – одно, в полстены, с видом на окраину, где город переставал притворяться цивилизованным и снова становился тем, чем был всегда: скоплением металла, бетона и нервных окончаний.

Он посидел пару секунд, пока голова догоняла тело. Усталость не ушла с ночи; она и не собиралась. Она стала фоном, как шум вентиляции, который замечаешь только когда он внезапно выключается. С тех пор, как его официально записали в «инвалиды после техногенной аварии», внутри ничего не изменилось, кроме формулировок в справках. Люди любят бумажные диагнозы; они позволяют завернуть чужую боль в аккуратную папку и поставить на полку.

На его полках стояло только пару старых книг и коробка с медикаментами, половина из которых давно просрочена. Всё остальное он выбросил или не успел завести.

Он поднялся, босиком дошёл до окна. Стёкла были запотевшими изнутри; город снаружи выглядел как аквариум со старой водой. Рэй ладонью протёр круг обзора и уставился вниз.

Окраина тянулась в обе стороны, как шрам по телу мегаполиса. Слева – мёртвый квартал, где до сих пор не включали свет: после импульса там сгорело слишком много всего сразу. Официальная версия – «ремонт сетей», по факту – удобный забытый угол, куда сбрасывали всё, что не вписывалось в новую схему.

Здания там стояли темнее остальных, как выгоревшие зубы. В некоторых окнах до сих пор пульсировали остатки старых биоинтерфейсов, но не живым светом, а странной, удушливой фосфорной рябью. Их никто не отключал – просто не трогали, как не трогают старые шрамы: вдруг ещё пригодятся.

Правее начиналось что-то вроде попытки благоустройства. Новые биоструктуры – не те гладкие, стерильные поверхности, к которым привыкли чиновники, а грубые наросты органического материала, «садики» на стенах. Как если бы кто-то разлил по фасадам вязкий зелёный раствор, и он нашёл в бетоне удобную почву. В одном месте целый подъезд был оброс полупрозрачными сотами, внутри которых шевелилось тусклое желтоватое что-то. Официально это были фильтры воздуха, выращенные по контракту городской службы экологии. Неофициально – часть той же сети, которую теперь все делали вид, что не видят.

Между двумя кварталами пролегала полузаброшенная станция – кусок старой транспортной линии, сорванной импульсом с привычного ритма. Колея давно заржавела, платформы облупились, навесы поехали в сторону, как сломанные ребра. Часть конструкций так и осталась впаянной в землю, часть – сняли и увезли куда-то ближе к центру, в более приличные проекты. То, что осталось, стало естественной площадкой для местных подростков. Город создавал себе детские площадки из останков собственной инфраструктуры – экономия бюджета и воспитание в духе реализма.

Рэй смотрел на эту станцию каждое утро. Она была для него чем-то вроде барометра. Если там было пусто – день обещал быть спокойным, или хотя бы предсказуемым. Если мелькали фигуры – значит, дети выспались и решили снова проверить, насколько далеко можно зайти в разрушенный мир, пока взрослые заняты своими протоколами.

Сегодня на платформе уже копошились пятеро. Трое мальчишек, две девчонки – тощие, длинные, как недоросшие провода. Кто-то притащил старую панель от вагона, поставил её на ребро; она покачивалась, превращаясь то в импровизированную стенку для игр, то в щит от воображаемого обстрела. Один из мальчишек махал куском арматуры, изображая, судя по всему, древний меч. В их мире всё смешалось: старые легенды, фильмы, новости, слухи о том, как однажды «железо поехало крышей».

Он смотрел на них равнодушно и внимательно одновременно. Детские силуэты хорошо ложились на общий ландшафт; город будто специально подгонял под них свои развалины, чтобы не было слишком большой разницы между прошлым и будущим. Они казались частью декораций, а не отдельными существами. Это было удобно. Так меньше страшно.

Внизу, под станцией, в грязи блестели толстые кабели. Часть из них давно обрезали, но концы так и не изолировали. Они торчали наружу, как обнажённые нервы. Вчера ночью, когда Рэй никак не мог заснуть, ему показалось, что один из этих кабелей коротко вспыхнул – не от молнии, не от проходящего транспорта, которого здесь уже не было, а сам по себе. Вспышка была странной: слишком короткой для короткого замыкания и слишком организованной для хаоса. Она пробежала по изоляции, как нервный импульс, и исчезла, оставив послевкусие на сетчатке.

Он списал это на усталость. Глаза после всего видели то, чего не было, а кожа доводила спектакль до конца. Сети урезали, биоструктуры обрезали, протоколы переписали. То, что осталось, официально числилось «остаточными явлениями». Тело города, как и его собственное, должно было привыкнуть к новым шрамам.

Рэй разлепил взгляд от станции и прошёл на кухню – если так можно назвать угол комнаты с раковиной, маленькой плиткой и чайником, который не умел подключаться к сети и именно поэтому нравился ему больше других вещей в квартире. Чайник был старый, металлический, с ручкой, которая нагревалась чуть сильнее, чем хотелось бы. Он включил его вручную, механическим переключателем. Щелчок был громким в тишине.

Он избегал техники, которая «думала». После импульса ему выдали новый терминал – удобный, с мягким интерфейсом, способный синхронизироваться и с городскими системами, и с любыми нейросвязями. Он оставил коробку запечатанной в шкафу, сославшись на «посттравматический синдром». Психолог из отдела что-то записал в его личное дело, кивнул, выдал рекомендации и исчез. Никто не стал настаивать. Инвалид после техногенной аварии имел право быть странным.

На столе лежал старый, ноутбукообразный аппарат, который цеплялся к сети только через кабель и только по прямому запросу. Он не умел подстраиваться под настроение пользователя, не анализировал его дыхание, не измерял частоту морганий. Рэй пользовался им редко, как старой пишущей машинкой: когда обязательно нужно было оставить след в цифровом мире.

В остальные дни он предпочитал бумагу. Бумага не отвечала. Её максимум – молчать и желтеть.

Чайник зашумел. Тонко, предсказуемо. Рэй достал кружку, насыпал туда растворимый кофе из помятой банки. Настоящий, с запахом, который перекрикивал сырость комнаты. Он не включал новости. Экран, встроенный в стену по проекту какого-то оптимистичного архитектора, был заклеен изнутри куском изоляционной ленты. Под лентой панель продолжала мягко светиться, иногда дрожа остаточным сигналом, но пытаться прорваться сквозь клей не могла. И это устраивало обоих.

Официальные хроники последних месяцев напоминали хроники послевоенного времени: «адаптация инфраструктуры», «реорганизация сетевых протоколов», «временное ограничение доступа», «переоценка рисков биоинтеграции». Слово «Биосеть» на центральных каналах не употребляли. Его заменяли чем угодно – от «биоинформационных систем» до «инцидентов с умной средой». Как будто если не называть монстра по имени, он перестанет рваться сквозь стены.

Он отпил глоток. Кофе был горячим и грубым, как дешёвая ссора. Это помогало. Тело реагировало на простые сигналы честнее, чем на сложные. Обжечься проще, чем признать, что внутри всё ещё живёт что-то не до конца человеческое.

На кухонном подоконнике кто-то из прежних жильцов оставил старую рамку с выцветшей фотографией. На снимке – женщина и мужчина, которые могли быть кем угодно: родителями, супругами, чужими людьми на рекламном плакате. Их лица были чуть размыты, словно изображение когда-то пытались стереть, но не до конца. Рэй однажды попытался убрать рамку, но рука почему-то не поднялась. Теперь фотография стала частью интерьера, как трещина на потолке. Тень чужой жизни, которая давала ему удобное прикрытие: это – их квартира, не его. Он здесь временно. Он всегда – временно.

Он вернулся к окну с кружкой в руке. Подростки на станции перешли к более активной фазе игры. Один забрался выше, на остатки металлического каркаса, и, раскинув руки, изображал, кажется, пилота старого поезда: шёл по воображаемым рельсам куда-то в яркое будущее, где железо снова слушается людей. Ещё двое пытались подать ему «сигнал» – махали тряпками, найденными бог знает где.

Младшая девчонка – в широком худи поверх тонкой синтетической майки – стояла у края платформы и заглядывала вниз, туда, где в грязи и темноте блестели кабели. В её позе было то напряжённое любопытство, которое Рэй слишком хорошо знал: так смотрят на то, что уже объявлено опасным, но ещё не доказало это на практике.

Он сделал ещё глоток. Тёплая горечь расползлась по горлу, оставив тонкую дрожь. Внизу девчонка наклонилась сильнее, упёрлась ладонью в бетон, другой рукой пытаясь дотянуться до висящих на краю проводов. Ткань худи сдвинулась, обнажив запястье – слишком худое, с чётко проступающими венами.

Рэй почувствовал, как где-то под собственным шрамом что-то едва заметно шевельнулось. Не боль – память о боли. Отголосок. Как если бы в глубине кожи кто-то поднял голову.

Он моргнул, отгоняя ощущение. Девчонка ничего ещё не успела. Кабели были далеко, обрезанные, обвисшие. И всё же взгляд к ним тянулся, как язык к дырке в зубе.

Поверхность станции, казалось, была мёртвой. Но в какой-то момент, когда подросток на каркасе особенно громко закричал что-то про «запуск», а девчонка хихикнула, наклоняясь ещё сильнее, из-под платформы вспыхнул свет.

Это случилось так быстро, что любой другой мог бы решить, что ему показалось. Короткая, острая вспышка, пробежавшая по одному из обрезанных кабелей. От самого края, где металл торчал наружу, до тёмной глубины, уходящей под бетон. Свет не был искрой – у искры есть хаотическая форма. Это был тонкий, ровный луч, как нервный импульс по прозрачному волокну.

И вместе с ним – удар под кожей. Рэй выругался тихо, так, что звук растворился в комнате. Узор, который утром молчал, теперь отозвался на чужой сигнал, как натянутая струна. Покалывание пробежало по груди, через плечо, к шее, как будто кто-то провёл по нему холодным пальцем изнутри. Не больно. Но так, что невозможно было не заметить.

Он поставил кружку на подоконник слишком резко. Кофе плеснул через край, оставив тёмное пятно на облупленной краске. Внизу дети ничего не почувствовали – или сделали вид, что не почувствовали. Девчонка вскрикнула, но не от боли, а от неожиданности – свет всё же был зрелищем. Мальчишки захохотали, подхватили момент, сразу превратив его в часть игры.

– Видели? – донёсся приглушённый, но отчётливый голос. – Я говорил, что он живой!

Рэй не услышал, кого именно они имели в виду: провод, станцию или город в целом. Да это и не имело значения. У детей любое «он» легко становилось «призраком», «духом», «монстром» – чем угодно, лишь бы было с кем разговаривать.

Он отступил от окна, заставляя себя дышать ровно. Ладони вспотели, кружка оставила мокрый круг на подоконнике, как отметку в протоколе. Ничего не произошло. Просто вспышка. Остаточный заряд. Статическое электричество и грязная фантазия. Сеть урезали, протоколы переписали, Биосеть давно внесли в список того, чего официально не существует. Всё остальное – неврология.

И всё же зуд не спешил уходить. Он закрепился где-то под кожей, напоминающий то ли предчувствие, то ли приступ аллергии на сам факт существования города.

Рэй прошёлся по комнате, считывая знакомые предметы: стол, стул, шкаф, фотография, запечатанный терминал. Всё на своих местах. Ничего не изменилось. Вся жизнь здесь была построена на маленьких, контролируемых константах. Он специально выбрал окраину, где сеть была слабее, где биоструктуры ещё не обросли каждый сантиметр пространства. Здесь можно было жить в стороне, как инвалид, которому положена тишина и сочувствие, а не призывы вернуться в строй.

Ему нравилось это слово в официальных бумагах – «утрата функциональности». В нём было что-то честное. Он действительно утратил. Не только часть здоровья, но и часть себя, которая когда-то верила, что мир состоит из чётких причин и следствий. Теперь между ними всегда оставался зазор, в который легко пролезали тени.

Где-то внизу снова кто-то выкрикнул «смотри!». Он поймал себя на желании не подходить к окну. Не видеть. Не фиксировать. Если не смотреть – не надо будет объяснять, почему узор под кожей реагирует на детские игры в разрушенной станции.

Он всё равно подошёл. Привычка следователя была сильнее привычки инвалида.

На этот раз кабели молчали. Свет исчез, будто его и не было. Подростки разбежались по платформе, кто-то уже спрыгнул вниз, шлёпая по грязи. Девчонка, та, что тянулась к проводам, теперь швыряла в них камешки, пытаясь, вероятно, вызвать повтор. Она смеялась. У неё были очень худые плечи и слишком крупный рюкзак за спиной – как дополнительный позвоночник.

У Рэя возникло идиотское, абсолютно нелогичное желание выйти на улицу, дойти до станции и сказать им, чтобы они не трогали ничего, что светится. Но он остался у окна. Между ним и ними было слишком много воздуха, бетона и лет. И ещё – бумажный статус «инвалид», за которым удобнее прятаться, чем его нарушать.

Он сделал ещё глоток остывающего кофе. Вкус стал более терпким, тяжёлым, как осадок после шторма, который долго кружился внутри и только сейчас начал выпадать слоями. В первом приближении всё выглядело тихо. Город жил, как мог. Дети играли на развалинах старой станции. Кабели иногда вспыхивали. Шрамы иногда чесались. Всё это можно было разложить по отдельным полкам и сделать вид, что между ними нет связи.

Рэй знал, что связи есть всегда. Просто не все они пока описаны в протоколах.

Он поймал себя на том, что уже несколько минут стоит у окна, как наблюдательный дрон, которому забыли дать следующую команду. Кофе остыл, узор под кожей успокоился, но внутри всё равно оставалось ощущение, что кто-то невидимый только что дёрнул его за нитку и отпустил, ожидая реакции.

Рэй отвёл взгляд от станции. Подростки были живы, шумны и непробиваемы, как и положено тем, кому ещё только предстоит узнать, что тело – вещь хрупкая, а город – нет. Он забрал кружку, допил остатки, поморщившись: холодная горечь прилипла к языку.

Надо было идти в душ. Это был один из немногих ритуалов, которые ещё создавали иллюзию контроля. Тело можно мыть – значит, оно ещё само себе принадлежит, хотя бы частично.

В ванной было тесно, как в транспортной капсуле. Плитка на стенах – дешевая, местами отвалившаяся, местами подросшая тонким слоем зелёной плесени, которая, по словам прежней хозяйки, «не вредная, просто живая». Рэй однажды попытался залить её химией, но через неделю она вернулась – на этот раз мелкими точками под старыми трещинами. В какой-то момент он решил, что это честный компромисс: у него в коже – свои странные структуры, у стен – свои. Каждый отвечает за свою органику.

Он включил воду. Сначала из душа потекла ржавая, с комочками, потом постепенно прочистилась, стала более-менее прозрачной. По меркам города – почти роскошь. В центральных районах новые биофильтры давали воду, которая пахла стерильностью и техподдержкой. Здесь вода пахла железом и чуть-чуть морем.

Рэй стянул футболку. В зеркале над раковиной отразился человек, с которым он всё ещё не был до конца знаком. Высокий, жилистый, с плечами, которые когда-то были шире, а теперь будто чуть сжались внутрь. Кожа – бледная, с лёгким сероватым оттенком, как у человека, который давно не видел настоящего солнца, а не его фильтрованные копии. На груди – узор.

В обычном свете он был похож на плохо заживший ожог. Не рисунок – структура. Что-то между шрамовой тканью и тонкой сеткой. Он начинался в районе солнечного сплетения и расползался вверх и в стороны, местами почти исчезая, местами проступая плотнее, как корни под поверхностью земли. В первые месяцы после той ночи кожа то вспыхивала, то бледнела; ему казалось, что вся грудная клетка превратилась в экран, на котором кто-то бесконечно гоняет тестовый сигнал.

Теперь всё притихло. Врачи радостно записали это в графу «стабилизация состояния». Ему казалось, что это просто другая фаза того же процесса. Не штурм, а оккупация.

Он провёл пальцами по узору. Кожа под ними была чуть холоднее, чем вокруг, и плотнее. Там, где линии уплотнялись, чувствовалась лёгкая неровность, как шрам после старого перелома. Вода из душа ударила по плечам, стекла по грудной клетке, обрисовав рельеф. Несколько капель задержались на самом плотном участке узора, словно не решались сразу скатиться вниз.

Когда-то он задавал вопросы. Что это? Как это работает? Это можно удалить, пересадить, заменить? Лея говорила о сложных протоколах, интеграции с тканями, рисках. Доктор Гассeр называл это «уникальным интерфейсом» с таким энтузиазмом, словно ему подарили редкий образец для коллекции. Комиссар Кессель только вздыхал и говорил, что теперь у отдела есть «свой собственный аномальный актив». В какой-то момент Рэй перестал спрашивать. Любой ответ упирался в одно и то же: это – часть тебя. Хотел ты этого или нет.

Он отвернулся от зеркала и подставил голову под струю. Тёплая вода шумела в ушах, заглушая город. На несколько секунд ему удалось представить, что он в обычной, ничем не примечательной жизни: утро, душ, впереди скучная работа, вечером – бар, ещё одна бессмысленная ночь. Но в эту картинку никак не вписывался узор, и вода слишком долго находила дорогу через него, как будто сопротивлялась.

Он быстро намылился, смыл, выключил кран. Полотенце было жёстким, хранило в себе запах стирального порошка и старых стен. Он вытерся энергично, словно пытался стереть с себя остатки сна, шрама и всего остального сразу.

Одежду он выбирал простую: чистая футболка, темные брюки, куртка с глубоким капюшоном. Не потому что прятался – просто так было удобнее. Люди меньше запоминали лица, когда они были частью общей серой массы. В отделе это называлось «эффект анонимного фона», и Рэй всегда пользовался им в работе. Теперь он пользовался им в жизни.

На выходе из квартиры он автоматически проверил замок дважды, хотя в этом доме, казалось, не было ничего, что стоило бы красть. Разве что чужие истории, но к ним тут давно все привыкли.

В коридоре пахло сыростью, металлом и недозакрученными трубами. Где-то на нижних этажах подтекала вода, трубы стонали, когда по ним пробегал очередной порыв. В углу у мусоропровода кто-то из соседей аккуратно сложил коробки от биопротезов – пустые, помятые, но всё ещё с яркими картинками на упаковке. Обещание «новой подвижности» и «безболезненного перехода» смотрело на проходящих мимо, как реклама другой жизни.

На лестничной площадке он встретил соседку – женщину лет пятидесяти, в халате и с сигаретой, прячущейся в кулаке. По правилам курить в подъезде было нельзя. По правилам в этом городе было нельзя много чего.

– О, Дуро, – протянула она, затягиваясь и делая вид, что это не дым, а пар от утреннего чая. – Снова на ваши… экспертизы?

Её фамилию он так и не запомнил, хотя она пару раз уверяла, что они почти родственники, потому что её двоюродный брат когда-то работал в порту с каким-то там Дуро-старшим. В таких домах родственные связи размножались сами по себе, как плесень.

– Нет, – ответил Рэй. – На прогулку.

Она фыркнула.

– Прогулка. В наше время, если кто и гуляет, то либо бездомные, либо те, у кого слишком много денег, чтобы сидеть на месте. Вы к какой категории себя относите?

– К ошибочно выписанным, – сухо сказал он.

Она хмыкнула, перекинула сигарету в другую руку.

– Главное, чтобы вас снова в эту вашу… сеть не втянуло, – сказала она, слово «сеть» почти прошептав, как ругательство. – Говорят, там всё ещё иногда… даёт. – Она неопределённо махнула рукой в сторону города, где-то за стенами, трубами и горизонтом. – Сын соседки видел, как на их улице в стене свет побежал. По живому. Это ненормально. Живое должно быть живым, а бетон – бетонным. Так ведь?

Рэй пожал плечами.

– Бетон давно с этим не согласен.

– Вот от ваших шуточек у людей потом и бывшие коллеги под кожей заводятся, – буркнула она, но без злости. – Ладно, не буду задерживать. Если увидите, чтобы дети там… ну, на станции… сильно уж к этим железкам лезли, скажите им. Вы же… – она наморщила лоб, подбирая формулировку, – у вас глаз на это поставленный.

Он кивнул. Сказать подросткам «не лезьте к железу» – всё равно что предложить им бесплатный трюк на аттракционе. Но соседке нужно было подтверждение, что кто-то ответственный существует, и сейчас это был он.

На улице воздух был плотный, влажный и тяжелее, чем в его квартире. Город после импульса стал пахнуть иначе. Смешались привычные ароматы – соль, ржавчина, гниль портовых доков – с чем-то новым: стерильным озоном от очищенных линий, сладковатой ноткой от биоструктур, пережигаемых солнцем, кислым привкусом старых, еще не отключенных сегментов сети.

Звук тоже изменился. Раньше город гудел равномерно: транспорт, вентиляторы, дроны, фоновый шум серверных. Теперь в этой какофонии были провалы. Где-то на горизонте не работали целые блоки, и тишина оттуда подползала к живым районам, как холодная волна. Временами через неё прорывались новых типов шумы – шорохи биоинтерфейсов, тихий шепот органических фильтров, мерное постукивание перезапускаемых узлов. Органика и механика спорили, у кого будет право называться «инфраструктурой».

Рэй спустился к подъездной двери, придержал её, пока мимо протиснулась ещё одна соседка с сумками. Та даже не взглянула на него, только пробормотала что-то про «вечные ремонты» и «пахнет, как в больнице». В нос действительно ударил резкий запах дезинфектанта: кто-то из управляющей компании явно решил исполнить месячную норму чистки за один раз.

Он вышел на улицу.

Окраина в дневном свете выглядела ещё более усталой, чем ночью. Солнце, пробивающееся сквозь облака и слои атмосферных фильтров, превращалось в размытую белую кляксу. Тени были неглубокими, как память о чём-то важном, что давно вытеснили другие события.

Слева тянулся ряд домов, часть окон в которых была наглухо закрыта металлическими щитами. Над некоторыми подъездами висели таблички: «КВАРТАЛ ПЕРЕФОРМАТИРУЕТСЯ». Это означало, что где-то в мэрии уже подписали план превращения этих стен в что-то другое – центр логистики, ферму биофильтров, ещё одну лабораторию. Людей отсюда вывозили постепенно. Тем, кому повезло, выделяли место в других районах. Тем, кому не повезло, выдавали компенсацию и список свободных хостелов на окраинах ещё дальше. На фоне этого хаоса его статус «инвалид после техногенной аварии» выглядел привилегией: ему не приходилось никуда переезжать, потому что никто не мог решить, к какой категории его относить.

Правее начиналась зона, где экспериментировали с восстановлением среды. На фасадах домов уже проросли биопанели: полупрозрачные пластины, похожие на слои желе, под которыми медленно текла тёмная жидкость. Они собирали влагу, очищали воздух, улавливали из него то, чем люди сами себя травили. На некоторых панелях проступали рисунки – не декоративные, а функциональные, отражающие внутреннюю структуру. Рэй невольно отметил, насколько эти узоры отличались от того, что у него под кожей, и всё равно почувствовал неприятное родство.