Нерв памяти

У подъезда Рэй остановился под навесом, выжидая, пока глаза привыкнут к серому свету. Дождь набирал силу. Капли теперь били по крышам машин, по металлу пожарных лестниц, по крышке мусорного контейнера с отточенной ритмичностью, создавая странную музыку из случайных ударов. Где-то вдали раздался гудок – протяжный, уставший; вероятно, один из портовых барж снова сдвинули не вовремя.

Он вышел под дождь, не открывая зонта – зонт был чем-то из прежней, аккуратной жизни, где дождь воспринимался как временное неудобство, а не естественная среда. Здесь вода была частью города, как ржавчина и бетон. Через несколько шагов куртка потяжелела, капюшон стал холодным, струйки пробрались к шее.

Он направился не к станции. Ему хватило утренних наблюдений. Он пошёл вдоль домов, туда, где начиналась небольшая торговая улица – несколько лавок, аптек, крошечный продуктовый, с витриной, которую никто не обновлял с прошлого года. Асфальт под ногами раздваивался: где-то работало новое адаптивное покрытие, где-то под слоем грязи ещё были видны старые трещины.

Люди спешили по своим делам: закутанные фигуры, торопливые шаги, головы опущены. Разговоров почти не было – дождь вышибал слова из воздуха, оставляя только дыхание и шуршание ткани. Рэй ловил обрывки – «…опять цены…», «…не включили…», «…говорят, в центре…» – бесконечная хроника чужого быта. И в каждом кусочке чувствовалась одна и та же нотка – усталость, смешанная с осторожной злостью. Не та, что взрывается, а та, что годами накапливается и пропитывает всё, как сырость стены.

Перед аптекой стояла очередь – неожиданно длинная для середины дня. Люди жались к стене, стараясь спрятаться под узким козырьком. Кто-то нервно переступал, кто-то ругался на погоду, кто-то молча держал в руках бумажку с рецептом, как талисман. На стене рядом висело объявление: «ПОСТУПИЛИ НОВЫЕ ПАРТИИ СТАБИЛИЗАТОРОВ НЕЙРОСЕТИ». Текст – официально-безлик, с логотипом городской службы здоровья. Слова – слишком уверенные, чтобы быть правдой.

– Опять эти стабилизаторы, – буркнула женщина перед Рэем, кивнув на плакат. – Сначала наворотили, теперь продают спасение. Скидки, акции, подключение без комиссии.

– Лучше, чем ничего, – отозвался кто-то сзади. – У сына соседки после них хоть перестало тикать глазом.

– У меня после них сердце молотить начало, – вмешался третий. – И что теперь? Вернуть? Кому? Сети? – он хрипло засмеялся.

Рэй почти автоматически отметил информацию – слово «тикать», упоминание про сердце, про соседей. Это когда-то было его профессиональным жестом: вылавливать намёки на системность из случайных жалоб. Теперь это было просто привычкой мышления. Необучаемой.

Он не стал вставать в очередь. Ему ничего из этого не было нужно. Его «случай» не подпадал под аптечные решения. Он прошёл мимо, ловя на себе пару взглядов – не враждебных, просто пристальных. Люди стали пристальнее смотреть друг на друга после импульса. Любой незнакомый силуэт – потенциальная история.

Неподалёку от аптеки располагался что-то вроде рынка: несколько навесов, под которыми торговали всем сразу – от дешёвой еды до б/у техники. Под дождём рынок казался жалкой пародией на себя, но всё равно продолжал работать. Люди, привыкшие выживать в этом городе, давно усвоили: пока тело двигается и продаёт что-то, оно живо. Останавливаться – роскошь.

Рэй дошёл до ряда, где продавали электронику. На пластиковых ящиках лежали старые панели, куски интерфейсов, провода, аккуратно смотанные в кольца, биосенсоры неизвестной модели. Большая часть – списанная, устаревшая, «не рекомендуется к использованию». Кто-то всё равно покупал. То ли на запчасти, то ли из упрямства: если техника пережила импульс и всё ещё светится – значит, заслужила шанс.

За прилавком стоял худой мужчина с лицом, которое могло принадлежать и сорокалетнему, и шестидесятилетнему – время с ним обошлось без конкретики. На левой щеке у него была вживлена маленькая пластина – старая модель, с микроскопическими диодами. Сейчас она была выключена, но по привычке всё равно едва заметно пульсировала – фантомная активность.

– Смотри, смотри, – заметив Рэя, он оживился, – это ещё из старых партий, до импульса! Прочные! Держат сигнал, как надо. Если знаешь, куда подключать, конечно.

– Я стараюсь ничего никуда не подключать, – сказал Рэй, слегка усмехнувшись.

– Ну это зря, – продавец пожал плечами, – мир теперь без подключения – как без рук. Хотя… – Он пригляделся. – Лицо знакомое. Ты ж из отдела, да? Был.

Рэй чуть напрягся. Он забыл, как быстро здесь распространяется любая информация. Или, может, просто недооценил собственную узнаваемость.

– Был, – сухо подтвердил он.

– Слышал, тебя этим… – продавец неопределённо махнул рукой в сторону города, – накрыло. Живой, значит. Уже хорошо. А то после того шторма много кто вроде живой, а потом – раз, и как будто их рядом никогда и не было. – Он понизил голос. – Говорят, сеть до сих пор иногда людей «забывает». Был человек – и нет. Бумаги на месте, фотки на месте, а внутри – пусто. Как будто кто-то вынул.

Рэй не ответил. Он смотрел на груду старых кабелей и думал о том, как странно близко люди подошли к правде, используя абсолютно неверные слова. Сеть никого не «забывает». Проблема часто в обратном: она слишком хорошо помнит – иногда то, что никто её не просил.

– Я ничего такого не продаю, – торопливо добавил продавец, словно опасаясь проверок, которых теперь почти не было. – Только железо. Ничего живого. Живое – оно… будет потом само жить. Я по старинке.

Рэй кивнул, чуть вежливее, чем планировал.

– Береги себя, – добавил мужчина. – Ты уж… если что услышишь – как раньше – ты знаешь, где меня найти. Я не влезаю, я просто хочу, чтобы… – он запутался в словах, махнул рукой. – Чтобы город не сожрал нас неожиданно.

«Сожрал» – слово сегодня звучало слишком часто. Он отошёл, чувствуя на себе ещё несколько взглядов – как если бы вокруг его фигуры образовалась зона повышенного внимания. Он ненавидел это ощущение. Оно возвращало его к тем временам, когда он был не человеком, а «носителем ценной аномалии». Только теперь к этому добавлялся ещё один слой: бывший следователь – значит, человек, который что-то знает. Даже если он официально ничего уже не решает, от него ждут знака. Подтверждения. Или, наоборот, опровержения.

Он замедлил шаг, когда увидел, что прямо на краю рынка стоит передвижной киоск городской службы безопасности. Не полноценный пост – маленький автобус, переоборудованный в мобильный пункт связи. На борту – герб, стерильные буквы, внутренняя подсветка голубым светом. Рядом – двое в форме: не солдаты, не полиция, что-то среднее из новой структуры, которой недавно придумали мягкое название, чтобы людям было легче глотать их присутствие.

Перед киоском стояли два человека. Женщина средних лет что-то эмоционально объясняла, держа в руках файл с распечатками. Рядом с ней – подросток, лет четырнадцати, высокий, сутулый, с подчеркнуто пустым взглядом. Парень смотрел мимо всего – мимо киоска, мимо людей, мимо дождя. Как будто мир – не его, и он просто подержит чужое тело, пока тот, кому оно принадлежало, не вернётся.

– Он просыпается – и не помнит меня, – голос женщины прорезал шум дождя. – Не первый раз уже. То есть помнит, что я – мать, помнит квартиру, школу… – она запнулась, – но не помнит, что было вчера. Или неделю назад. Как будто день просто выпал. Как кусок стены выбили. Он сам потом… – она повернулась к сыну, – скажи им.

Подросток медленно повернул голову. В его взгляде не было ни страха, ни растерянности – только странная усталость человека, которому надоело объяснять очевидное.

– Иногда… – он тихо сказал, – я просыпаюсь, и… как будто всё в порядке. А потом понимаю, что есть… пустые места. Я знаю, что они должны быть заполнены. Я знаю, что что-то было. Но там – шум. Не пустота. Шум.

– Вот! – оживилась женщина. – Вы же говорили, что это может быть связано с… – она понизила голос, – с последствиями. С сетью. С этим всем. Сделайте что-нибудь.

Сотрудник в форме смотрел на неё с натянутой вежливостью. Он явно много раз за день слышал похожие истории. Его взгляд скользнул в сторону экрана внутри автобуса, где, вероятно, были открыты какие-то инструкции, регламенты, чек-листы. Он кивнул, сдержанно, профессионально.

– Мы внесём ваш случай в реестр, – сказал он. – Вас направят к специалистам. Сейчас важно не паниковать. Такие эпизоды бывают, и чаще всего они… – он на секунду замялся, подбирая «успокаивающее» слово, – саморегулируются.

Рэй почувствовал, как у него внутри медленно сжимается холодный узел. Он сделал шаг в сторону, не приближаясь, но и не отводя взгляда. Его, как и прежде, тянуло к местам, где происходило что-то «не по протоколу». Даже если он больше не имел права вмешиваться, он не умел проходить мимо.

Под кожей узор не вспыхнул, не ожил. Он оставался спокойным, тихим. Но это спокойствие как раз и было тревожным. Как будто то, что происходило, находилось вне тех диапазонов, на которые он настроен. Или, наоборот, было слишком близко к чему-то, что ему ещё только предстоит осознать.

Сцена перед киоском разрешилась быстро – как все сцены, где у людей есть надежда, что им помогут, и система, которая слишком занята, чтобы действительно вникать. Женщине дали ещё одну бумагу, подросток кивнул, будто галочку поставил внутри себя. Они ушли под дождь, растворяясь в серой полосе улицы.

Рэй поймал себя на том, что сжал кулаки в карманах куртки так, что побелели костяшки. Он разжал пальцы, выдохнул, повернулся от киоска и пошёл дальше, почти не разбирая дороги. Его шаги стали резче, чем планировал. Куртка тяжело прилипла к спине. В голове крутилась фраза: «не пустота. Шум».

Он слишком хорошо знал, что шум – это всегда признак работы. Даже если система пытается сделать вид, что она выключена.

Дождь усилился. Небо опустилось ниже, дома сжались, улицы сузились до уровня водосточных потоков. Люди ускорились ещё больше, каждый строя свой узкий коридор между каплями. Рэй шёл, пока понял, что бездумно делает круг и возвращается к той же самой границе районов, откуда начал день.

Он остановился, глубоко вдохнул влажный воздух. На секунду закрыл глаза. Под веками – темнота, стук крови, лёгкий фоновый звон, который всегда есть, если прислушаться достаточно сильно. И – тень того же ощущения, что было во сне: коридор, поворот, голос где-то впереди. Не образ. Не картинка. Только вектор.

Он открыл глаза. Станция была неподалёку – та самая, утренняя, знакомая, как чужой рубец на ладони. Он увидел её боком – тёмная, заброшенная, с тонкими струйками воды, стекающими по ржавым конструкциям. Сейчас она была пустой. Подростки разошлись. Кабели лежали неподвижно, аккуратно намокшие, как сбитая шерсть на животном.

И всё же на секунду ему показалось, что там, под платформой, где-то глубоко, кто-то вздохнул. Не звук – понимание. Как будто город, набравший воды в грудь, наконец-то напомнил себе, что умеет дышать.

Он стоял под дождём дольше, чем собирался. Поначалу это было простое «ещё минуту», потом – «пусть тело остынет», потом – «хотя бы дождаться, пока поток ослабнет», и в какой-то момент он перестал искать оправдания. Просто стоял и смотрел на город, который дышал неровно, словно после долгого приступа.

Станция перед ним казалась не руиной, а чем-то вроде забытого органа. Не работающего – но не удалённого. Когда у человека вырезают больной орган, тело в конце концов перестраивается, учится жить без него. Здесь орган просто перестали кормить, перестали слушать, но не вынули. Он оставался внутри городской плоти – и иногда, как сейчас, делал попытку вспомнить, что он тоже часть целого.

Рэй провёл ладонью по лицу, убрал с бровей мокрые волосы и, наконец, двинулся вперёд. Вода мгновенно нашла дорогу по воротнику, скатилась по спине. Куртка промокла насквозь. Было холодно, но это было честное, понятное чувство. Его можно было объяснить физикой, погодой, неправильной одеждой. Не сетью. Не городом.

Подойдя ближе к станции, он замедлил шаг. Сама конструкция производила странное впечатление: она была и пустой, и наполненной одновременно. Пустой – потому что ни одного человека, ни звука, ни движения. Наполненной – потому что каждая деталь хранила следы присутствия. На мокром бетоне – светлые полосы от недавних шагов, быстро исчезающие под свежей водой. На ржавых перилах – тёмные пятна от ладоней. На каркасе – обрывок синей изоляционной ленты, который кто-то зачем-то привязал как флаг.

Он поднялся на платформу, осторожно, инстинктивно проверяя опору ногой. Деревянные доски прогнулись, но выдержали. Мокрая поверхность блестела тусклым, тяжёлым светом пасмурного неба. Вода стекала по краям, каплями роняя вниз, в пустоту под конструкцией.

Он шагнул ближе к краю и заглянул туда, где утром изредка вспыхивали кабели. Под платформой всё было гранитно-серым и ржаво-чёрным. Вода капала на металл, на грязь, на обнажённые провода. Там, в темноте, между бетонными блоками и сваленными в кучу остатками оборудования, лежали толстые, как артерии, кабели – обрезанные, переброшенные кое-где через железные балки, кое-где просто брошенные. Некоторые из них были когда-то частью биоинфраструктуры – это можно было понять по странной структуре изоляции, будто состоящей не только из пластика, но и из чего-то мягче. Живее.

Рэй поймал себя на том, что задержал дыхание. Не потому что боялся запаха – там, под станцией, пахло всем сразу: влажной землёй, гнилью старой изоляции, металлической кровью ржавчины. Он задержал дыхание так, как задерживают его перед нырком: подсознательно готовясь к погружению.

Кожа на груди осталась спокойной. Это немного разочаровало. Часть его, та рациональная и усталая, радовалась, что всё нормально: нет вспышек, нет отклика, значит, утром была просто случайность. Но другая часть – та, которой он ещё не научился доверять – словно настороженно прислушивалась, как собака, уловившая что-то за человеческим диапазоном слуха.

Он медленно присел, упёршись ладонью в мокрый бетон. На мгновение пальцы стали продолжением холодной поверхности. Когда-то он мог по одному взгляду на место происшествия определить, где прошёл человек, где прикасались руки, где был основной вектор движения. Теперь он смотрел не глазами следователя. Скорее – чем-то похожим на внутреннее зрение. Он не искал следы людей. Он пытался почувствовать, есть ли здесь следы города.

Глупая мысль. Он сам это понял и даже хмыкнул. Следы города – это и есть всё вокруг. Любой болт, любое пятно, любая трещина – это след. Вопрос в том, умеешь ли ты их читать. И главное – хочешь ли.

Он медленно поднялся и прошёл вдоль платформы. Прислушивался не к звуку дождя – к тому, что скрывалось под ним. Город редко был полностью тихим. Даже в самые тёмные ночи он шептал. Не голосами, не словами. Шорохами систем, дыханием труб, лёгким дрожанием в глубине грунта, когда далеко-далеко проходил тяжёлый транспорт. Эти привычные шумы составляли его сердцебиение. После импульса этот ритм нарушился. Порой он сбивался, порой замирал, порой вдруг ускорялся без видимой причины.

Станция сейчас казалась вырезанной из этого ритма областью тишины. Не естественной тишины, как в забытом лесу, где всё живёт своим, медленным и уверенным темпом. А вынужденной, как если бы кто-то выключил звук в одной части симфонии. И от этого молчание становилось громче любого шума.

– Не смотри на меня так, – тихо сказал он вдруг непонятно кому. – Я не вернулся.

Слова прозвучали глупо, но он не стал их забирать обратно. Если разговаривать с городом – странность, то в этом районе странными были почти все.

Он немного постоял под навесом станции, пережидая сильный порыв дождя. С крыши лилась вода целыми потоками, разбиваясь на капли, когда сталкивалась с выступами бетона. Перед глазами на секунду возник образ: как если бы кровь из огромной раны стекала вниз, смывая грязь, но не залечивая саму рану.

Он провёл ладонью по груди. Узор был спокоен. В какой-то степени это даже чуть обидело – словно его тело решило, что эта станция не заслуживает внимания.

– Значит, не ты, – пробормотал он, глядя в тёмный проём под платформой. – Или не сегодня.

Он развернулся и пошёл прочь, чувствуя, как мокрая ткань куртки тяжелеет с каждым шагом. Дождь немного стих, превратившись в равномерную, почти уютную завесу. Небо над районом было однотонно-серым, но временами внутри этого серого промелькивали более светлые полосы – как шрамы, залеченные лучше других.

Дорога обратно казалась длиннее. Может, потому что он шёл медленнее. Может, потому что мысли, которые утром были просто фоном, теперь начали собираться в более оформленные конструкции. В голове всё время крутились три вещи: вспышка на кабеле, подросток у киоска со словом «шум» вместо памяти, и его собственный сон с коридором.

Три события, которые никак не были связаны. Если верить логике. Если верить здравому смыслу. Если не верить – то можно было найти между ними такую сеть ассоциаций, что хватило бы на целый доклад для отдела техно-аномалий.

Он остановился у перехода, хотя машин в эту погоду почти не было. Старый сигнал светофора моргал жёлтым, выдавая усталую попытку поддерживать порядок. В отражении лужи он увидел своё лицо: чуть бледнее, чем обычно, тени под глазами глубже. Не человек, который гуляет под дождём. Человек, который пытается не утонуть стоя на суше.

Он перешёл улицу и оказался почти у своего дома. Навес над подъездом защищал от дождя только наполовину; ступени блестели, и на них было опасно, как на камнях у моря. Рэй поднялся аккуратно, как будто боялся не упасть – а оставить неосторожный след.

В подъезде пахло влажной одеждой, дешёвым моющим средством и слабым озоном – значит, кто-то недавно включал что-то не совсем законное. Свет мерцал. Лампочка на третьем этаже мигала с интервалами, напоминающими сбивчивое дыхание. Он поймал себя на том, что, поднимаясь по лестнице, прислушивается… не к шагам, а к лестничным пролетам. Будто ждал, что здание тоже решит с ним поговорить.

На его площадке было тихо. Дверь соседки плотно закрыта, под ковриком – традиционная кучка песка, который она почему-то всегда приносила с улицы и никогда не убирала. Дверь его квартиры выглядела обычной, непримечательной. Но сейчас она напоминала границу. По одну сторону – город с его дождём, станцией, рынком, киоском. По другую – его временная крепость, тонкостенная и упрямая.

Он вставил ключ, повернул, вошёл.

Первое, что его ударило, – тишина. Не полная, не оглушительная. Но другая. Различия между внешней и внутренней тишиной он научился улавливать ещё в детстве. Внешняя – всегда с оттенком угрозы: в ней что-то может прорваться. Внутренняя – чаще вязкая, как ложка мёда, застрявшая между зубов. Сейчас тишина квартиры казалась… выжидающей.

Он снял куртку, повесил. С неё капала вода, образуя под вешалкой маленькую лужицу – округлую, как след на карте. Он снял ботинки, прошёл на кухню по холодному полу.

Там тоже всё было на месте. Чайник. Кружка на столе с засохшей полоской кофе. Блокнот, лежащий под углом. Фото в рамке, которое он так и не убрал. Часы на стене, стрелки которых чуть дрожали.

Он подошёл к окну, привычно проверил двор. Людей было мало. Листки с лозунгами «чистых» превратились в мокрые комки бумаги, прилипшие к стенам. Кто-то уже пытался сорвать один – остался только клейкий след. Дождь полировал бетон, стирая имена, слова, обещания.

Он закрыл окно плотно, оставив только маленькую щель для воздуха. В комнате стало уютнее – или, по крайней мере, безопаснее. Он прошёл в основную комнату и сел на кровать, не включая свет. Полумрак был сейчас более подходящим состоянием, чем любой искусственный яркий фон.

Постепенно тело начало реагировать на холод. Холодная куртка отошла на второй план, холод кожи – тоже. Оставался только глубокий, равномерный, почти приятный холод усталости, который накрывает, как тяжёлое одеяло. Он откинулся на спину, смотря в потолок. Тот самый потолок, где протечки рисовали карты, по которым можно было путешествовать без выхода из комнаты.

Он позволил себе закрыть глаза – не для сна, а для короткого, контролируемого отключения. Всего на минуту. Всего чуть-чуть. Но тело, уставшее от сегодняшнего «ничего не произошло», ухватилось за это мгновение, как утопающий за брошенную доску.

Мир снова стал коридором.

Только в этот раз он понял, что это не тот же коридор. Он был шире. Свет – холоднее. Запах – уже не чистый антисептик, а что-то более сложное: как будто к лабораторной стерильности примешали запах сырого камня. Стены были не белыми, а чуть серыми, с лёгкой текстурой – не краской, а чем-то ближе к коже.

Он не шёл. Он стоял. И слышал. Не слова. Скорее – присутствие. Как если бы кто-то за стеной прислонился к той же поверхности, пытаясь понять, есть ли по другую сторону жизнь. И это «кто-то» не был одним. Там было много таких соприкосновений – разрозненных, слабых, но упорно пытающихся сложиться в что-то целое.

Он хотел отступить – но ноги не слушались. И тогда он услышал совсем тихо, почти шёпотом, без языка, без интонаций, просто… намерение.

Запомнить.

Это слово не прозвучало. Но оно было. Как если бы сам воздух коридора пытался сформировать его из холода и пустоты.

Он резко вдохнул и открыл глаза.

Комната – на месте. Потолок. Трещина в форме побережья. Шум дождя. Серое, позднее небо за окном. Часы тикнули, преодолев секунду, которая, казалось, была длиннее, чем положено секунде.

Под кожей – тихо.

Не холод. Не жар. Пустота. Не та, которая пугает. Та, которая появляется после того, как мышцы были напряжены слишком долго, а потом наконец отпустили.

Он какое-то время лежал, стараясь не двигаться. Каждое движение сейчас могло разрушить хрупкое равновесие между тем, что он видел, и тем, что он мог объяснить.

– Это всего лишь сон, – сказал он тихо.

Голос прозвучал неуверенно. Даже для него самого.

Он сел, уронив локти на колени, спрятал лицо в ладонях. Пальцы упёрлись в кожу лба, в виски. Он почувствовал пульс – неровный, но живой. Он почувствовал дыхание – тёплое, идущее из глубины груди. Он почувствовал, как на спине ещё влажная рубашка липнет к телу. Всё это было реальным. Осязаемым. Понятным.

А где-то в глубине сознания продолжал тянуться коридор.

И где-то в глубине города кто-то продолжал пытаться вспомнить, каково это – иметь память.

Он сидел на краю кровати, пока тень от окна медленно ползла по полу, пока шум дождя то усиливался, то отступал, будто город то подступал ближе к его стенам, то отдалялся, давая вздохнуть. Время снова стало вязким, а он уже устал бороться с его вязкостью. Хотелось чего-то простого: горячего чая, человеческого разговора, даже раздражающей повседневной рутины. Что угодно, лишь бы вернуть опору под ногами, отличную от коридоров, которых не существует и воспоминаний, которые, возможно, не его.

Он поднялся и прошёл на кухню. Поставил чайник – старый, механический, без бионаворотов и дистанционных функций. Он шумел, как шумели чайники двадцать лет назад, без всякой умности, без подсказок, не вспоминая, сколько в прошлый раз кипятил воду. Прямолинейность этого устройства всегда успокаивала. Пока вода нагревалась, он опёрся руками о стол и закрыл глаза, а потом всё-таки открыл – не доверял себе даже на минуту.

Когда чайник зашипел, он вздрогнул, будто его вернули в тело издалека. Налил кипяток в кружку, не добавляя ничего – просто горячая вода. Иногда этого было достаточно, чтобы почувствовать, что у тебя всё ещё есть внутренности, которые отзываются на тепло. Он медленно сделал глоток, обжёг язык и почему-то улыбнулся. Боль была честной.

Взгляд снова вернулся к блокноту. Он какое-то время смотрел на него, словно на живое существо, которое требует внимания. В конце концов сел, открыл на новой странице и написал:

«Повторный сон. Отличается по структуре – больше “материи”, меньше пустоты. Присутствие… множественное. Слово “запомнить” – не как мысль, а как функция. Реакция тела – отступление симптомов. Узор стабилен».

Дальше рука зависла. Мозг пытался найти слова, которые не прозвучали бы как бред. Психологи любят, когда человек пытается описать чувства. Следователи – когда человек остаётся в рамках фактов. Он всю жизнь жил между этими двумя системами координат, и сейчас они оба рушились, как плохо подпертые стены.

Он дописал: «Если это просто сон – слишком структурирован. Если не сон – слишком тихо».

Чёрная точка в конце строки выглядела непропорционально тяжёлой.

Он закрыл блокнот, но не отодвинул. Пальцы ещё какое-то время лежали на обложке, как будто через бумагу можно было удержать всё происходящее в нормальных границах.

Чай стал терпимым, тёплым, и он допил его до конца. Тепло разлилось по груди, но где-то глубже, под кожей с узором, оставалась предательская нейтральность, словно эта часть его тела отказалась не только реагировать на сеть, но и считать себя участником простых человеческих процессов. Он чуть сжал пальцами грудь – не сильно, просто чтобы почувствовать сопротивление тканей. Всё на месте. Всё его. И всё равно – не полностью.