Кожа данных

Глава 5. Спираль, повторяющаяся во сне

Ночь не наступила – она просто сгущалась. В этом городе границы между временем суток были такими же условными, как границы между законным и подпольем: где-то наверху ещё светился рекламный мусор, внизу уже давно пахло сном и усталостью. Влажный воздух лип к окнам, словно кто-то снаружи пытался заглянуть внутрь каждой квартиры сразу.

Квартира Рэя была маленькой и честной. Однокомнатное убежище на тринадцатом этаже дома, который строили ещё до того, как климат окончательно решил, что влажность – это новая религия. Никаких растений, никаких светлых штор, никаких сентиментальностей. Одна стенка – под старые бумажные книги, которые он покупал скорее из привычки, чем из нужды. Напротив – рабочий угол: терминал, пара дополнительных экранов, настольная лампа, которую он не включал уже месяц. На кухне – кофе-машина, живущая в странном симбиозе с холодильником, где обычно лежало только то, что не могло испортиться даже при апокалипсисе.

Сейчас в комнате горел только один источник света – полоса города за окном. Она прорезала темноту диагональю, делая всё вокруг двусмысленным. Тени казались гуще, чем должны. Вещи – ближе. Даже воздух – плотнее.

Рэй лежал на кровати, не раздеваясь. Только ботинки снял – уважение к собственному матрасу ещё не умерло. Рубашка липла к спине. Пот выступал легко, как будто тело, в отличие от него, приняло решение: ночь = режим перегрева.

Он смотрел в потолок и не видел его. Вместо этого перед глазами по кругу крутились лица и узоры. Тело Вольфа в отстойнике. Спираль на груди. Увеличенный фрагмент под микросканером у Леи – тонкие ряды клеток, выстроенные в нечто, что дерзко называлось “архитектурой”. Графики. Улыбка Марека, когда он сказал: “Платформа”. Доска с надписью BIOSЕТ, словно это очередная станция метро, а не возможный приговор.

И под всем этим – зуд. Тупой, невыносящий, расползающийся по ладоням и предплечьям, как невидимая плёнка. Не боль. Не сыпь. Просто ощущение присутствия. Как будто на коже лежала ещё одна кожа, тоньше, чем бумага.

Он перевернулся на бок. Подушка оказалась слишком горячей. Перевернулся на другой – стало только хуже. Закрыл глаза. Открыл. Попробовал считать вдохи. Попробовал вспомнить дыхательные упражнения, которыми психиатр когда-то безуспешно пытался вылечить его от “повышенной тактильной чувствительности”.

Помогло, как всегда, ровно никак.

Город за окном шуршал. Где-то внизу кто-то ругался. Дрон промелькнул вдоль фасада, бросив на секунду по комнате холодный прямоугольник света. Рэй поймал себя на желании встать, сделать ещё один круг по делу, открыть файл, перечитать всё с начала, соединить новые точки. Но мозг уже был забит до отказа. Новая порция информации в него сейчас просто не влезла бы. Он устал до уровня, когда мысли начинают повторяться, как заезженная запись.

Он всё-таки выключил внутренний голос и позволил телу провалиться. Не в сон. В ту вязкую предзону, где сознание ещё цепляется за остатки контроля, но уже поскальзывается.

Сначала ему приснился отстойник.

Запах пришёл первым. Тяжёлый, сладковато-химический, с примесью тухлой воды и чего-то металлического. Затем – холодная жёлто-зелёная гладь, покрытая пленкой нефтяной радужности. Свет фонарей разбивался о неё, как если бы кто-то пытался писать по воде. Звуков не было. Даже собственные шаги звучали глухо, как в чужой голове.

Он увидел Вольфа – не так, как он лежал на самом деле, а как мозг решил. Тело – не в луже, а на белом столе, как в морге. Кожа – не наполовину растворённая, а какая-то… слишком целая. Белесая. Натянутая. И на груди – спираль. Чёткая. Слишком чёткая.

Рэй понимал, что это сон. Где-то на заднем плане сознания, на тонких краях восприятия, сидела рациональная мысль: “Это сон, так не бывает, у трупов кожа не сияет вот так, как биолюминесцентные водоросли в рекламе”. Но спираль не знала или не хотела знать, что она во сне. Она светилась мягким, медленным, настойчивым светом. Символы внутри неё словно шевелились, меняя конфигурацию, как если бы он смотрел не на статичный рисунок, а на фиксацию процесса.

Он подошёл ближе. Это была та нелогичная часть сна: ноги сами шли вперёд, как будто всё уже было решено. Он ненавидел прикосновения, ненавидел, когда его кожа сталкивается с чужой, особенно – мёртвой. Но руки сами поднялись. Пальцы дрогнули. Ладони зависли над грудью Вольфа – слишком близко, чтобы сделать вид, что он просто “наблюдает”.

Спираль на секунду затихла. Свет стал плотнее, собраннее. Как если бы она прислушивалась в ответ.

– Это сон, – сказал он вслух, и голос отозвался глухо, как через плотную ткань. – Ты не можешь мне отвечать.

Спираль, разумеется, ничего не сказала. Она начала двигаться.

Не в плоскости кожи – глубже. Линии словно растворялись в эпидермисе и всплывали на поверхности по-новой, но уже ближе к его ладоням. Как вода, которая поднимается по капиллярам. Как ток, ищущий замкнутый контур. Как живая сеть, ищущая следующий узел.

Он хотел отдернуть руки. Должен был. Но тело не подчинялось. Страх во сне всегда чуть позже, чем действие. Ладони опустились. Между его кожей и кожей Вольфа оставалось расстояние – тонкое, как пауза между ударами сердца.

Потом спираль сорвалась.

Не вверх, не вниз – вбок. Как если бы её плоскость, устав лежать на груди, решила сменить носителя. Свет вырвался из кожи, превратился в рой тончайших нитей и полос, и они понеслись к нему. Не быстро. И это было хуже. Медленно. Неотвратимо. С ощущением выбора.

Нити коснулись его ладоней. Сначала – холодом. Лёгким, почти приятным, как прикосновение воды. Затем – теплом. Затем – болью. Не режущей, нет. Скорее жгучей, как если бы кто-то аккуратно проводил паяльником по внутренней стороне кожи, не повреждая её, но обещая.

Его ладони загорелись узорами. Никакой крови, никакого дыма. Просто под привычными линиями, складками, шрамами начали проступать новые. Тонкие, спиральные, знакомые. Символы вспыхивали и гасли, словно траектории насекомых в темноте.

Он хотел закричать. Но во сне голос часто забывает, как работает. Из горла вырвался лишь странный хрип, как у человека, который пытается сказать “нет”, а получается только воздух.

Картинка менялась рывками. Вместо Вольфа – стол Леи, белый свет её лаборатории. Вместо отстойника – полупрозрачный защитный купол. Спираль уже не на чужой коже – на его. Лея что-то говорит, но звук приходит с задержкой, как плохая связь. Её очки блестят, руки тянутся к его рукам с перчатками, но он отдёргивает их, и под латексом перчаток узор светится ещё сильнее, как если бы радовался препятствию.

Потом – другой рывок. Комната Марека. Жёлтый свет, доска с BIOSЕТ. Марек держит его за запястья, всматривается в кожу, и на его лице – впервые не цинизм, не ирония, а чистый, честный страх. Он говорит что-то, но слова тонут, растворяются. Пульс в висках заглушает всё.

Спираль переходит выше. Вдоль предплечий. К локтям. К плечам. Как лиана. Как инфекция. Как сеть, которая получила новый сегмент, новый кабель. И чем выше она поднимается, тем сильнее жжёт. Боль становится почти терпимой – просто потому, что за пределами терпимого мозг уже не различает градаций.

Он посмотрел на себя сверху – абсурдная способность сна. Его тело лежит на столе. Кожа светится сплошным узором, как витраж, подсвеченный изнутри. Лицо спокойно. Глаза закрыты. Только губы шевелятся и повторяют одно слово. Он не слышит, какое. Но уверен: оно должно всё объяснить.

Сон не дал ему ответить. Сон просто разорвался.

Рэй рывком сел на постели, как выстреленный пружиной. Рот был открыт. Воздух врезался в горло, влажный, плотный. На секунду ему показалось, что он продолжает тонуть – не в воде, а в собственном теле. Сердце колотилось, как если бы собрало все пропущенные удары за последние часы.

Комната вернулась рывком. Потолок. Стена. Тёмный прямоугольник окна. Звук далёкого транспорта. Никакого зелёного света. Никакой спирали в воздухе.

Кроме той, что горела у него под кожей.

Жжение не ушло вместе со сном. Оно осталось. Не абстрактным, не “кажется”. Очень конкретным. Локализованным. Резким.

Он опустил взгляд. Ладони лежали на одеяле, сжаты в кулаки так, что ногти впились в кожу. Он аккуратно разжал пальцы.

Ничего.

Обычная кожа. Чуть красноватая от того, как он сжимал руки. Пара старых шрамов. Никаких узоров, никакой биолюминесценции. Тело как бы говорило: “Успокойся. Ты просто слишком впечатлён.”

Жжение, однако, сидело не в ладонях.

Он почувствовал его чуть выше. Левое предплечье. Там, где вену обычно ищут медсестры, ругая тех, у кого “плохая сосудистая карта”. Жечь начинало изнутри, спиралью, раскручивающейся к поверхности.

Он медленно – очень медленно – закатал рукав. Ткань липла к коже. Казалось, что сам жест растягивается на вечность.

На внутренней стороне руки, на бледной полосе, которая обычно видела меньше солнца, чем всё остальное, проступило покраснение. Не просто пятно. Не просто аллергия. Формой – напоминающее кусок ещё не собранной картинки. Как если бы кто-то приложил к его коже штамп, но не до конца.

Две короткие, изогнутые линии. Ещё одна, пересекающая их под углом. Никаких чётких символов. Никакого свечения. И всё же… Рэй видел это. В памяти. На ощупь.

Фрагмент спирали. Маленький, уродливый. Как сколок от чего-то большего.

Он сидел, глядя на красные полосы, и первое, что пришло в голову, было не “я умираю” и не “это инфекция”. Первое было: “Это слишком похоже”.

Рациональная часть тут же попыталась поднять голову.

Аллергическая реакция. Хорошо. Возможно. Новая партия стирального порошка? Сомнительно – он редко стирал. Насекомые? Может быть. Влажность, жара, нервное перенапряжение – кожа часто выдаёт такое. Ничего удивительного. Ты весь день думал о спирали – мозг рисует её везде, где может. Психосоматика – не выдумка.

Он вдохнул. Выдохнул. Снова. Пульс медленно начал снижаться.

Жжение не исчезло.

Он провёл пальцем по полосе. Осторожно, как если бы трогал стекло над чем-то опасным. Кожа была горячее остальной. Чуть припухшая. Но гладкая. Без резких переходов. Как будто рисунок был выжжен тонким, аккуратным жаром.

Прикосновение усилило ощущение невыносимости – не физической, а внутренней. Как если бы он дотронулся до чужой мысли.

Он отдёрнул руку.

– Чёрт, – сказал Рэй в пустую комнату.

Голос прозвучал хрипло, но вполне по-земному. Это немного его успокоило.

Он посмотрел на часы. 04:23. Идеальное время для приступов экзистенциального ужаса и кожных аномалий. До утра – далеко. До работы – ещё дальше. До того момента, когда можно будет спрятать всё под рукавами и смотреть людям в глаза, делая вид, что ничего не происходит, – несколько часов.

Он мог бы сейчас позвонить Лее. Отправить фото. Написать: “Смотри, кажется, твой код решил взять меня в тест”. Он даже представил её лицо. Не испуганное – сосредоточенное. Её голос: “Пришли снимки, сделай замер температуры, не царапай, не трогай, не паникуй”. И потом – её лаборатория, яркий свет, холодный стол, его рука под микросканером. Ненависть к прикосновениям, усиленная тем, что это – его кожа, его тело, а не просто очередной “объект исследования”.

Нет.

Пока – нет.

Пока это – просто покраснение. Просто усталость. Просто очень убедительный сон, который решил оставить сувенир.

Он потянулся к терминалу. Вытащил его с тумбочки, подсветив комнату холодным голубоватым светом. Камера включилась сразу – привычка. Руки дрогнули. Он выровнял их. Навёл. Сделал первый снимок. Второй. Третий, с другой дистанции. Пытаясь соблюсти тот же протокол, что и на месте преступлений: общий вид, деталь, угловой ракурс.

На экране его собственная кожа выглядела ещё чужее, чем вживую. Красное пятно – более насыщенным. Линии – резче. Фрагмент спирали – очевиднее.

Он сохранил фотографии в закрытую папку. Без названий, которые хоть что-то говорили. Просто набор цифр и дат. Но мозг и так запомнит.

На секунду он задумался: стоит ли сделать резервную копию на внешний носитель? Затем расправил плечи и усмехнулся самому себе.

Слишком рано параноить на этот уровень, Дуро. Подожди хотя бы, пока у тебя не вырастет второй узор.

Он откинулся на спинку кровати, не спуская глаз с руки. Жжение постепенно перешло из разряда “невозможно” в “терпимо, но отвратительно”. Кожа не темнела, не трескалась, не выползала спиралью на потолок. Она просто была другой. Чуть-чуть. На пару миллиметров. На пару красных линий.

Этого уже было достаточно, чтобы мир сместился.

Где-то на границе сознания, как чужой сон, как сигнал из чужого времени, всплыли строки текста. Без лица, без голоса, без подписи. Просто текст, как файл, который сами собой открывается в голове.

Фрагмент лабораторного протокола № М-17/”СЕТЬ” (неутверждённый)

Объект: линия лабораторных мышей, модифицированных для экспрессии экспериментального биоинтерфейса в эпидермисе (условное обозначение: mesh-складка).

Процедура: 12 особей помещены в общий вольер с разделёнными зонами питания и отдыха. Часть особей подвергнута локальной стимуляции (световой и хемической), часть – нет. Внешних физических ограничений на перемещение нет.

Наблюдение: в течение первых 6 часов поведение соответствует норме: отдельные пары взаимодействуют, групповой структуры нет. К 10-му часу отмечена синхронизация двигательной активности: особи начинают одновременно менять зоны, есть, отдыхать. Сначала – те, у которых активен интерфейс. Через 24 часа – все.

Примечание: при отключении внешней стимуляции синхронность сохраняется ещё 36 часов. После – снижается, но не исчезает полностью. Поведение напоминает единый организм, распределённый по 12 телам.

Комментарий (не внесён в официальный отчёт): “Они перестали быть “мышами”. Они стали чем-то вроде одного животного, разбитого на 12 частей. Трудно отделаться от ощущения, что они смотрят не по отдельности – вместе”.

Строки вспыхнули – и исчезли, оставив после себя странную, липкую мысль: “синхронность”. Мыши, которые двигаются вместе. Люди, чья кожа начинает вести себя странно, если они копают в Биосети. Тело Вольфа, на котором кто-то встроил узел. Его собственная рука, где начинает проступать фрагмент.

Нет, сказал он себе. Ты не мышь. Ты не эксперимент. Ты следователь. Ты наблюдаешь. Ты описываешь. Ты не обязан становиться частью материала.

Тело не согласилось ни “за”, ни “против”. Оно просто продолжило жечь.

Он погасил экран. Темнота комнаты стала плотнее. Только окно всё так же резало ночь полосой города.

Лежа в полумраке, Рэй поймал себя на одной очень простой, очень неприятной мысли: в этот момент он мог бы всё остановить. В принципе. Сказать Лее: “я не хочу это продолжать”. Сказать Кесселю: “дело – несчастный случай, странный, но объяснимый”. Убедить себя, что кожа – просто кожа, а покраснение – просто стресс. Закопать фотографии. Закрыть папку. Убедиться, что мир снова плоский, как отчёт.

Он даже представил это. На секунду. Полицейская работа без аномалий. Преступники, которые просто хотят денег. Импланты, которые просто ломаются. Тела, которые просто умирают.

Мир без спиралей.

Картина продержалась ровно столько, чтобы он почувствовал, насколько она… ложная. Не потому, что сапоги и куртка привыкли к грязи. А потому, что отступить сейчас значило бы принять одно: то, что происходит, будет продолжаться. Сеть – если она есть – будет расти. Узлы – появляться. Люди – становиться носителями, не зная об этом.

А он… просто закроет глаза.

Рэй вздохнул.

– Конечно, – тихо сказал он. – Конечно, ты не остановишься.

Комната не ответила. Город – тоже. Только где-то на границе кожи жжение отозвалось едва заметным усилением. Как кивком. Или как аплодисментами, которыми встречают ещё одного добровольца.

Он лёг, не закрывая глаза. Сон сегодня будет приходить кусками. Если придёт. Но решение уже сделано. И неудобнее всего было то, что он не помнил момент, когда именно.

Он просто понял: даже если завтра Кессель официально закроет дело, даже если отчёты станут чистыми, как белая стена, он всё равно продолжит. Потому что теперь спираль была не только на чужой груди, не только в лабораторных отчётах и подпольных форумах. Теперь она – здесь.

Под его кожей.

До утра он так и не заснул по-настоящему. Сон приходил короткими, рваными провалами – как будто кто-то, стоящий над ним, давил на кнопку “выключить/включить” с неровным ритмом. В каждом провале что-то снилось, но он не успевал запомнить. Оставались только обрывочные ощущения: холод влажной воды, белый свет ламп, чей-то взгляд – не конкретного человека, а… наблюдателя. И всегда – ощущение, что кожа ведёт себя не как часть его, а как отдельный персонаж.

Он проверял руку каждые двадцать минут. По крайней мере так казалось. Время в ночи расползалось, как тёплый гель. Покраснение то казалось ярче, то тусклее, но, возможно, это был просто свет от города, который менял тон, отражаясь в стекле. Жжение то отступало, то возвращалось, как волна. Иногда казалось, что линии становятся чётче. Иногда – что исчезают. Он понимал, что в таком состоянии мозг способен дорисовать что угодно. Но понимание не отменяло того, что он видел.

Ближе к пяти он всё-таки вырубился – но это был уже не сон в привычном смысле, а короткая потеря сознания из-за усталости. Без сновидений, без образов, без спиралей. Просто темнота. Телу нужно было своё. Оно взяло.

Разбудил его будильник. Безжалостный, как всегда. Резкий звук пролез в голову, как лом. Рэй открыл глаза резко, с ощущением, что его выгнали из комнаты, где он собирался задать ещё один вопрос.

Комната на этот раз была реальной с первой попытки. Никаких странных светящихся узоров на стенах, никакого трупа на полу. Только серый свет утреннего города, пробившийся сквозь мутное стекло. Влажность никуда не делась. Воздух был густой, липкий, как вчера. И как позавчера. И как, кажется, всегда.

Он первым делом посмотрел на руку. Ещё до того, как полностью понял, который час. Ещё до того, как мозг включил привычный утренний список “помыться – кофе – одежда – работа – попытаться сохранять вежливость”.

Покраснение было на месте.

Не исчезло, не “рассосалось”, не превратилось в безобидную полоску. Линии стали чуть бледнее, но зато… ровнее. Утренний свет оказался честнее ночного. В нём было меньше драматизма, но больше деталей. Теперь он видел, что две основные линии действительно повторяют фрагмент той самой спирали. Не идеально. Не под копирку. Но достаточно точно, чтобы его память, привыкшая к моргам и фотофиксации, сказала: “совпадение – очень маловероятно”.

Жжения как такового почти не было. Осталась чувствительность. Как если бы участок кожи стал отдельно заметен. Ты знаешь, что у тебя есть рука. Но редко ощущаешь её всю сразу. А тут – ощущал. Именно там.

Он тронул место костяшкой другой руки. Аккуратно, как чужую вещь.

Боли не было. Только странное ощущение, что он дотрагивается до чего-то, что уже трогало его до этого. Очень аккуратно, без разрешения.

– Отлично, – сказал он хрипло. – Официально перешёл в раздел “странные пациенты”.

Он поднялся, чувствуя, как мышцы протестуют. Тело не любило такие ночи. Нервная система тоже. Душ был тёплым, почти горячим – не для удовольствия, а чтобы проверить: изменится ли рисунок от температуры. Вода ударяла в кожу, и в какой-то момент ему показалось, что покраснение начинает пульсировать в ответ. Но когда он вытерся и снова посмотрел – рисунок был прежним. Только кожа вокруг стала розовой от жара.

Он поймал себя на том, что наклонился слишком близко к зеркалу. Лицо в этом ракурсе ему не понравилось. Синеватые тени под глазами. Линия рта – жёстче, чем обычно. Взгляд – настороженный, как у человека, который решил не доверять ни одному отражению.

– Доброе утро, Дуро, – буркнул он своему двойнику. – Ты выглядишь как человек, который слишком много знает про кожу. Надеюсь, это не станет твоей новой профессиональной деформацией.

Он вернулся в комнату, сел на край кровати, снова достал терминал и сделал ещё пару снимков. День первый, утро. Прогресс – условный. Он добавил к файлам краткие текстовые пометки – по привычке, как к доказательствам.

“Время: 06:07. Локализация: левое предплечье, медиальная поверхность. Жжение уменьшилось, повышенная чувствительность остаётся. Визуально – умеренная эритема, четкий контур двух изогнутых линий. Субъективно: ощущение “чужого” участка на коже.”

Он на секунду завис на слове “чужого”. Потом оставил его. Если уж составлять личный отчёт, то честно.

Потом включился другой автоматизм. Работа. Кофе. Переодеться.

Он подошёл к шкафу, открыл дверцу, посмотрел на свои рубашки так, будто выбирал не одежду, а уровень откровенности. Короткий рукав – вычеркнут. Стандартный – под вопросом. Покраснение находилось чуть выше сгиба локтя, так что при обычной посадке ткани его не было видно. Но стоит закатать рукав, снять пиджак, потянуться – и любопытный глаз заметит.

Он взял рубашку с чуть более длинным рукавом. И пиджак. И куртку. Для человека, который не любил, когда к нему прикасаются, слоёв одежды никогда не бывает слишком много. Сегодня – особенно.

Он успевал позавтракать, но не стал. Кофе – да. Еда – нет. Желудок был не согласен участвовать в этом дне. Он плеснул себе чёрной жидкости, сделал первый глоток и поймал себя на том, что смотрит на кружку, как на часть эксперимента. Вдруг сеть любит кофеин? Вдруг она предпочитает обезвоженные организмы? Вдруг у неё есть вкусы?

Он фыркнул. Чёрный юмор иногда спасал лучше успокоительных.

Сидя на стуле с кружкой в руках, он поймал в голове отголосок того самого протокола о мышах. Как будто кто-то в его памяти листал документ.

“На 48-м часу эксперимента отмечено: при попытке разделить особей по отдельным вольерам, некоторые из них демонстрируют признаки дезориентации и стресса. При возвращении к совместному содержанию поведение быстро нормализуется. Предположение: сформировались новые уровни групповой зависимости, опосредованные не только поведенческими факторами.”

“Примечание (личное, удалено из публичной версии): “Я знаю, что мыши – социальные животные. Я это читал в учебниках. Но то, что я видел – не “социальность”. Это… ощущение, будто они хотят быть вместе. Как если бы между ними протянули что-то, что не зарегистрировано нашими датчиками”.”

Он поморщился. Эти строки крутятся у него в голове не потому, что он их где-то читал, а потому, что они должны где-то быть. Его инстинкт следователя, натасканный искать паттерны в мусоре, просто подсунул ему вероятный текст для подобного отчёта. Автор неизвестен. Лаборатория – неизвестна. Но логика – слишком узнаваема. Мир любит повторяться.

Мыши, которые начинают вести себя как один организм. Люди, у которых странно реагирует кожа. Город, который дышит как одно тело. Всё слишком красиво вязалось. И слишком неприятно.

Он отставил кружку. Подошёл к окну.

Снаружи светало. Но утро в этом городе не означало свежести. Просто менялся спектр света. Реклама ещё не выгорела, но стала менее агрессивной. Вместо кислотных ночных оттенков – грязно-оранжевые и серо-голубые. На улице тихо шуршали ранние грузовики, опаздывающие ночные такси и те, кто не спал вовсе.

С высоты тринадцатого этажа город напоминал не карту и не панораму. Скорее – разрез. Слои. Верхний – фасады, окна, крыши. Средний – дороги, мосты, люди. Нижний – то, что не видно: трубы, каналы, коллекторы, подвалы, отстойники. Места, где вода и плоть встречаются, чтобы потом разойтись, чего-то друг у друга утащив.

Рэй смотрел вниз и думал о том, что если Биосеть существует, она уже протянута по этим слоям. Независимо от того, верит он в неё или нет. Его личная вера тут вообще никого не интересовала.

И всё же…

Рука под рукавом рубашки пульсировала лёгким, настойчивым присутствием.

Он опустил взгляд на своё отражение в стекле. Отражение смотрело на него так, как обычно он сам смотрел на тела в морге: оценивающе, чуть отстранённо, без лишней жалости. “Интересный случай. Посмотрим, как он себя поведёт”.

– По протоколу, – сказал он самому себе, – ты должен обратиться к врачу. Сообщить начальству. Доложить о потенциальной биологической угрозе. Встать в очередь на обследование. Потом – на карантин.

Он помолчал.

– По реальности – ты знаешь, чем это закончится. Тебя отстранят от дела. Твою кожу сфотографируют, измерят, возможно – вырежут кусок на анализ. Дальше всё будет происходить без тебя. А то, что происходит в тебе, превратят в объект. Номер. Образец.

Мысль об этом отозвалась сухой, ясной ненавистью. Не к врачам, не к протоколам. К самой идее: его тело – как часть чужого отчёта.

Он сделал выбор не в тот момент, когда впервые увидел покраснение. И не в момент, когда проснулся в поту. И даже не сейчас, у окна. Он понял это внезапно: решение было готово уже в тот момент, когда он сделал первый снимок. Когда записал первую примечание. Он изначально выбрал не “пациента”. Он выбрал “наблюдателя”.