Кожа данных

Но наблюдатель с объектом внутри себя – это новая форма извращённого профессионализма.

Он усмехнулся.

– Поздравляю, – сказал он. – Ты стал и следователем, и уликой.

Этот чёрный юмор был одновременно и защитой, и признанием.

Он вернулся к столу, подключил терминал к основному экрану и открыл личный архив. Не служебный. Не защищённый полицейскими протоколами. Свой, отдельный. Туда он складывал всё, что считал “слишком сырым” для отчётов, “слишком личным” для отдела и “слишком важным”, чтобы доверять только памяти.

Папка с делом Вольфа уже существовала. Внутри – копии официальных материалов, его личные заметки, фрагменты логов Леи и Марека, которые он сохранил у себя, хотя по правилам должен был бы удалить. Теперь к ней добавился новый раздел.

Он назвал её просто: “Skin/Personal”.

Файлы с фотографиями руки перекочевали туда. Вместе с утренней пометкой. Он задумался на мгновение и добавил ещё одну строку:

“Связь с делом Вольфа – предполагаемая. Доказательств нет. Пока.”

Слово “пока” оказалось самым честным.

Он отключил архив, вернул терминал в нейтральный режим. В отделе он не собирался подключаться к личной части. Там он будет мрачным профессионалом, который занимается очередной странной смертью. Здесь – тем, кто в четыре утра разговаривает со своей кожей.

Часы показывали 06:40. До выхода оставалось минут двадцать. Хватит, чтобы привести себя в порядок и решить, какие именно части правды он готов показывать миру сегодня.

Кессель, скорее всего, уже мысленно готовил формулировку “формально дело можно считать закрытым”. Не сегодня – так завтра. Он не любил висяки, особенно те, которые пахнут скандалом и непонятной биологией. Ему не нужны были сети. Ему нужно было, чтобы город верил: всё под контролем.

Рэй понимал его. И злился на него. И одновременно – чувствовал странное облегчение: пусть официальная часть истории схлопнется. Пусть отчёт будет скучным. Это даст ему… пространство. Тень. Возможность копать без прожекторов.

Он поймал себя на том, что мысль “дело закрыто” больше не вызывает у него привычной фрустрации. Наоборот. Это звучало как: “теперь ты вне протокола”. А вне протокола – иногда легче делать то, что действительно нужно.

Он допил кофе. Горечь оказалась более-менее реальной. Пошёл к двери, на ходу проверяя: ключи, удостоверение, браслет доступа, таблетки от головной боли, которые он носил на всякий случай. Остановился. Вернулся. Взял из ящика на столе маленький обыкновенный маркер – тонкий, чёрный.

Подошёл к зеркалу в прихожей, поднял рукав, посмотрел на покраснение ещё раз. Потом аккуратно, не касаясь самой кожи, провёл маркером маленькую точку рядом, на сантиметр ниже. Не знак. Не символ. Просто точку. Свою метку. Напоминание: это он отслеживает изменения, а не наоборот.

– Чтобы не забыть, – пробормотал он. – Кто здесь всё ещё ведёт наблюдение.

Маркер убрал в карман. Рукав опустил. Отметки не было видно.

Он вышел из квартиры, запер дверь и на секунду прислонился лбом к холодному металлу. Этот жест был почти интимным. Как попрощаться. Или как договор.

– Идём дальше, – тихо сказал он. – Даже если остальные остановятся.

Лифт ехал вниз, как всегда – медленно. В тусклом зеркале кабины его лицо выглядело чуть спокойнее. Маска профессионала уже занимала своё место. Под ней – зуд, архив, спираль, мыши, узлы, сеть. Но маска и не обязана показывать, что под ней.

На уровне парковки воздух был ещё плотнее. Машины стояли тесно, как клетки. В каждой – чья-то жизнь, чьи-то тайны, чьи-то ошибки. Он сел в свою, завёл двигатель, включил навигацию – упрямый ритуал, хотя дорогу до отдела он мог проехать с закрытыми глазами.

Навигатор нарисовал маршрут. Линия на карте напоминала… да, спираль. Почти. Он усмехнулся.

– Везде она, – сказал он. – Даже в дешёвом софте.

Машина тронулась.

По пути он поймал ещё одну мысль. Не самую приятную, но, увы, честную: если его кожа действительно связана с этим делом – с Биосетью, с узлами, с платформой – то отстраниться уже нельзя чисто на уровне логики. Он теперь не только сторонний наблюдатель. Он – потенциальный источник данных. Для сети, для самой. Для Леи, если он решится ей рассказать. Для тех, кто однажды захочет изучить последствия.

Это был мерзкий, но точный факт: его тело стало частью уравнения.

И именно поэтому он решил одного: никто, кроме него, не будет первым, кто запишет это уравнение.

Он сам. В своём архиве. В своих словах. В своих, пока ещё, руках.

Он смотрел на дорогу, на утренний город, который окончательно просыпался, и чувствовал под рукавом тихое, упрямое присутствие рисунка. Небольшого. Незавершённого. Но очень настойчивого.

И впервые за долгое время его решение идти до конца не казалось ему героизмом. Скорее – единственным способом сохранить остатки контроля в мире, где кожа вдруг начала писать свой собственный код.

К моменту, когда он подъехал к зданию отдела, город уже полностью включился. Не проснулся – именно включился, как огромная система, где каждая часть хрустит, мигает, шевелится строго по расписанию. Влажность не уходила и даже не притворялась – наоборот, словно гордилась собой, заползая под одежду, в волосы, в дыхание. Асфальт блестел, словно его только что вытащили из воды. Люди двигались как привычные организмы в привычной среде: кто-то уверенно, кто-то раздражённо, но никто – удивлённо. В этом городе удивление давно умерло от перегрева.

Здание отдела техно-аномалий выглядело так, будто город просто забыл его снести. Старая бетонная коробка с пристроенным стеклянным крылом – уродливый компромисс двух эпох. Никаких голограмм на фасаде, никакой сияющей корпоративной эстетики. Просто здание, которое существовало, потому что кому-то нужно было куда-то складывать то, что не укладывается в нормальные полицейские отделы.

Рэй припарковался на своём обычном месте, вышел из машины, почувствовал, как влажный воздух тут же облепил лицо. Он автоматически проверил рукав – чтобы убедиться, что он на месте, опущен, закрывает всё, что должен. Кожа под тканью отозвалась на движение лёгким, почти ласковым уколом тепла. Как напоминание: “Я здесь. Не забывай”.

– Даже не собираюсь, – пробормотал он, хотя это “не забывать” уже было больше похоже на навязчивость.

В холле пахло кондиционерами, которые безуспешно пытались бороться с климатом, дешёвым кофе из автомата и бумагой – да, её здесь всё ещё любили. Или, скорее, не могли от неё отказаться. Монитор на стойке приветливо мигнул, когда он приложил браслет, и город официально отметил: да, следователь Дуро пришёл на работу. Жив. Пока.

Коридоры были узкими, как будто здание всё время сжималось изнутри. Серые стены, редкие экраны с новостями, которые никто не смотрит, потому что эти новости всё равно приходят через тело города раньше, чем их успевают оформить в слова.

Он шёл и чувствовал, как вместе с шагами включается привычная структура дня. Сначала – планёрка. Потом – отчёты. Потом – либо пытаться что-то реально делать, либо изображать, что делаешь. В отделе техно-аномалий граница между этими двумя состояниями была размытой, как вода в отстойнике.

Когда он вошёл в свой отдел, атмосфера ударила в него так же привычно, как запах дома у тех, кто его ещё имеет. Маленькая комната, в которой было слишком много всего: столы, мониторы, разнокалиберные приборы неизвестного назначения, коробки с маркировкой “временно”, которые превращались в “навсегда”. На стене – доска, исписанная слоями маркера. Часть надписей стёрта, часть обведена кругами, часть просто оставлена как заброшенный язык чужой цивилизации.

– Дуро! – окликнул его Брант, один из редких людей в отделе, у которых всё ещё хватало энергии на интонации. – Ты смотри-ка, живой. Я уже начал думать, что тебя кто-нибудь съел из твоих любимых аномалий.

– Прости, разочарую, – Рэй повесил куртку на спинку стула. – Аномалии обычно предпочитают более сочных.

– Ага, – Брант усмехнулся. – И более глупых. У нас же, как обычно: или самое странное – к тебе, или то, что никому не нужно, – тоже к тебе.

– Отличная карьерная характеристика, спасибо.

Он сел, стараясь делать всё спокойно. Рука под тканью отозвалась на сгиб лёгким внутренним теплом. Не боль. Не зуд. Просто присутствие. Он чуть напряг плечи – автоматический жест, как будто можно было силой мышц прижать кожу обратно “к норме”.

Брант между тем уже рассказывал:

– Кессель будет через десять. Говорят, сегодня будет особенно “вдохновляющая” речь. Опять про бюджеты, про то, что “мы занимаемся не тем, чем надо”, и про то, что “общество должно чувствовать стабильность, а не читать про какие-то странные трупы”. Ты же знаешь его.

Рэй знал. Слишком хорошо.

Он включил терминал, вывел на экран список дел. Дело Вольфа всё ещё значилось открытым. Но рядом с ним уже красовалась отметка: “статус – предварительное закрытие, ожидает утверждения”. Это выглядело, как если бы кто-то аккуратно потянул за ниточку и начал постепенно затягивать мешок.

Он кликнул на дело, пролистал стандартные отчёты, фотографии, заключения. Всё выглядело официально. Неприлично официально. Протоколы говорили о воздействии химических веществ, возможной потере сознания, попадании тела в отстойник. Причина смерти – совпадала. Всё чисто. Всё логично. Только один раздел выглядел странно пустым.

Раздел про узор.

Фотографии были. Пара сухих фраз: “неустановленные кожные изменения, предположительно нанесённые механическим либо химическим способом”. Никакого упоминания о биокоде. Никаких слов вроде “структурированная эпидермальная перестройка”. Никаких “BIOME-MESH”.

Отчёт как будто смотрел ему в глаза и говорил: “Не смей”.

Не смей углубляться. Не смей выносить это наружу. Не смей заставлять систему объяснять то, что системе проще не видеть.

И в этот момент ему было особенно важно не выдать ни одной эмоции. Ни ухмылки, ни злости, ни даже интереса. Он просто кликнул “назад” и тихо закрыл дело.

Рука под рукавом отозвалась пульсом.

Он поймал себя на том, что инстинктивно отодвигает локоть ближе к телу, как если бы мог заслонить этот участок от всех взглядов в комнате. Хотя никто не смотрел. Никто не знает. Никому, кроме него, сейчас нет дела до его кожи.

И это – странным образом – было хуже.

Дверь распахнулась, и в комнату вошёл Кессель. Его присутствие всегда ощущалось как изменение давления. Не потому, что он кричал. Он редко повышал голос. Просто он нес с собой атмосферу непреклонного упрямства старой школы и вечной усталости человека, который слишком долго держит крышку над кипящей кастрюлей.

– Доброе утро, – сказал он, хотя голос его не предполагал, что утро может быть добрым.

Мгновенно все сделали вид, что чем-то заняты. Кессель провёл взглядом по отделу, задержался на Рэе на секунду дольше, чем хотелось бы.

– Дуро, потом зайдёшь. – И добавил: – Ненадолго.

Рэй кивнул. Внутри что-то ухнуло. “Ненадолго” у Кесселя означало: либо выговор, либо решение, за которое тебе будет неловко благодарить.

Планёрка прошла так, как он и ожидал. Кессель говорил о бюджете. О давлении сверху. О статистике. О том, что город не любит “страшные истории”, особенно там, где они могут быть связаны с биологией. Что “нам нужно быть ответственнее в формулировках”. Что “не всё странное – преступление, иногда это просто плохое стечение обстоятельств”.

Слово “Биосеть” не прозвучало ни разу. Да и “узор” тоже.

Когда он закончил, в комнате повисло ощущение, словно всем выдали по маленькому кирпичу и сказали: “носите аккуратно, не роняйте”.

– Дуро, – сказал комиссар, – мой кабинет.

Он зашёл вслед за ним. Дверь закрылась мягко, но ощущение было такое, словно её пригвоздили.

Кабинет Кесселя не был роскошным. Скорее – функциональным. Стол, пара кресел, шкаф с папками. Никаких фотографий семьи. Только старый настенный экран, на котором сейчас был выключенный чёрный прямоугольник. Из окна – вид на кусок города, который не старался выглядеть красивым.

– Садись, – сказал Кессель.

Рэй сел. Спина – прямая. Руки – на подлокотниках. Рукав – опущен. Сердце – чуть быстрее нормы. Дыхание – под контролем. Он умел контролировать дыхание.

– Я буду краток, – начал комиссар, что всегда означало, что кратко не будет. – По делу Вольфа. Исключительно по формальной части… Дело будет закрыто.

Рэй молчал.

– Ты сделал свою работу. – Кессель смотрел прямо. – Мы проверили всё, что могли. Есть тело, есть причина смерти. Есть обстоятельства. Всё остальное – шум. Понимаешь?

Понимаю, хотел сказать Рэй.

Нет, ответила другая часть него.

– Понимаю, – произнёс он вслух ровным голосом.

Кессель кивнул, будто иного ответа он не ждал.

– Это не значит, что ты плохой следователь, – добавил он неожиданно мягче. – Это значит, что иногда работа – это закрывать то, что можно закрыть. А не превращать каждую странность в дело государственной важности.

“Особенно если эта странность пугает тех, кто выше тебя”, – мысленно добавил Рэй.

– Я не люблю… необъяснимое, – сказал Кессель, впервые за всё время позволив себе честность. – Оно делает людей нервными. А нервные люди – это хаос.

Он помолчал.

– Если ты хочешь копать дальше – неофициально, по вечерам, ради собственного любопытства… я не хочу этого знать.

И это было больше, чем он ожидал. И меньшим, чем хотелось бы.

– Понял, – сказал Рэй.

– Хорошо. – Кессель вздохнул, словно поставил точку в длинном предложении. – Можешь идти.

Он поднялся. На секунду ему показалось, что рукав вот-вот зацепится за край стола, сдвинется, и покраснение будет смотреть прямо на Кесселя, как маленький, наглый глаз. Но ткань осталась на месте. Рука – под контролем. Кожа —… не совсем.

Он вышёл, закрыл за собой дверь и на секунду остановился в коридоре. Мир за дверью казался ярче, чем внутри. И беднее. Потому что там всё теперь “закрыто”. А здесь – ещё нет.

Он вернулся к себе. Брант с интересом посмотрел на него.

– Ну? – спросил он. – Приговорили к скуке?

– Пока да, – кивнул Рэй.

– Сочувствую, – сказал Брант, и в его голосе не было сарказма. Только искреннее, профессиональное сочувствие: скука в этом отделе часто была страшнее странностей.

Рэй сел. Посидел так минуту, делая вид, что читает что-то на экране. На самом деле он прислушивался к телу. Рука под рукавом была слишком оживлённой, как сосед, который стучит по батарее, пока ты пытаешься сделать вид, что его не существует.

Он тихо выдохнул и включил личный терминал. Незаметно. Под столом. Вроде бы просто проверяет сообщения. На самом деле он открыл папку “Skin/Personal” и добавил туда ещё одну запись:

“Время: 09:12. Обстоятельство: разговор с начальством, формальное закрытие дела. Субъективно: участок кожи реагирует на стресс усиливающимся ощущением “присутствия”. Никаких визуальных изменений на данный момент.”

Он поймал себя на том, что пишет о себе так же, как писал бы о постороннем теле. Это было одновременно правильно и ужасно.

Ему хотелось снова увидеть лабораторный текст. Как если бы чужие отчёты могли сделать его собственное состояние менее… личным. И память услужливо выдала ещё один обрывок, словно кто-то листал тот же документ дальше.

Лабораторная запись (обрывок)

“Дополнительное наблюдение: при стрессовых стимулах (высокий звук, ограничение пространства) отмечена не только синхронизация поведения, но и изменение электрической активности кожи. Показатели нескольких особей совпадают по форме сигнала, как если бы они были подключены к одному источнику. Предположительно – mesh-интерфейс не просто “реагирует”, а “распространяет” состояние.”

Комментарий (не включено в официальный отчёт): “Это похоже на эмпатию. Только не эмоциональную, а биологическую. Как будто кожа – орган связи, а не просто оболочка.”

Он закрыл глаза на секунду. Вот это последнее предложение – “кожа как орган связи” – застряло в мозге как рыбья кость.

Кожа – не барьер. Кожа – интерфейс.

Если это правда…

Если это правда, его рука сейчас не просто краснеет. Она чем-то отвечает. Вопрос только – на что.

Он поймал взгляд Леи в своей памяти. Её спокойные, слишком внимательные глаза. Если кто и мог бы сказать ему что-то честное – то она. Но пока он не был готов. Он знал, что, как только он откроет рот – процесс станет необратимым. Его кожа перестанет быть его личной проблемой и станет чужой задачей.

Пока – нет.

Пока – он читает, записывает, смотрит, решает.

И да, он уже сделал выбор. Он не просто “не бросит дело”. Он не бросит себя в этом деле. Даже если ему скажут: “всё закончено”.

Он тихо усмехнулся.

Это было похоже на одну из тех глупых детских клятв, которые дают в темноте под одеялом и потом стыдятся всей взрослой жизнью. Только здесь не было одеяла. И темнота была настоящей.

Он поправил рукав ещё раз – чисто символически. Подумал на секунду, не стоит ли сейчас сфотографировать руку снова. Потом решил: нет. Рано. Сначала – просто прожить утро. Понять, как это – ходить по отделу, делая вид, что всё нормально, когда твоя кожа ведёт дневник без твоего разрешения.

Он поднял голову. Посмотрел на доску. На людей. На город за окном. На всё это странное, липкое, живое, в котором он работал.

И почувствовал, как под рукавом тихо проходит крошечная волна тепла. Не угрожающая. Не болезненная. Просто – как тихий стук.

Как будто что-то внутри сказало: “мы продолжаем”.

До обеда он держался. И это “держался” было не про бодрость, не про настроение, а про то тонкое состояние, когда ты одновременно и работаешь, и непрерывно слушаешь собственное тело, словно у тебя в голове появился ещё один канал связи, который нельзя выключить.

Он занимался бумажной рутиной, разговаривал с коллегами, подписывал какие-то скучные согласования, делал вид, что читает свежие отчёты по совершенно посторонним делам. Он даже пару раз пошутил. Настояще – не механически. Снаружи всё выглядело нормально. Почти комфортно.

Внутри – нет.

Рука всё чаще давала о себе знать. Не болью – ощущением наполненности. Как будто где-то в толще кожи идёт тихая, размеренная работа. Что-то перестраивается. Что-то, что не спрашивает его согласия, но щедро делится ощущениями. Он несколько раз ловил себя на том, что случайно гладит рукав пальцами другой руки – медленно, почти успокаивающе. Замечал – и убирал руку, будто пойманный на странной привычке.

– Ты сегодня какой-то задумчивый, – в какой-то момент заметила Мина из соседнего стола. – Это из-за Кесселя? Или просто четверг?

– Из-за четверга, – ответил он, не задумываясь. – Эта неделя вообще ведёт себя подозрительно последовательно. Это пугает.

– Вот именно! – серьёзно кивнула она. – Я всегда говорю: когда всё слишком тихо, значит где-то строят очень громкую проблему.

Он усмехнулся.

Она ушла. А фраза осталась. “Громкая проблема”. Звучало как девиз их отдела. И как диагноз его руки.

Ближе к полудню он поймал ещё одно изменение. Не резкое. Не драматичное. Скорее – новое качество. Покраснение на предплечье перестало быть просто “красным местом”. Оно стало… структурным. Его почти не было видно – рукав скрывал всё. Но он чувствовал, что линии внутри покраснения более чёткие. Как если бы кто-то прорисовал контур маркером по уже существующей слабой линии.

Возникло какое-то странное ощущение порядка. Словно участок кожи собрался и решил, что теперь у него новая форма ответственности.

Он опустил глаза на стол, сделал вид, что читает очередной отчёт, и позволил себе очень медленно вдохнуть и так же медленно выдохнуть. Пытаясь понять: это тело? Это нервная система? Или уже то самое, о чём он боится думать вслух?

Он не стал сейчас фотографировать. Если начнёт делать снимки при каждом “кажется”, то скоро утонет в собственном архиве. Он договорился с собой: утром – снимки. Вечером – снимки. Между – только если произойдёт что-то явно необычное.

Сковыривать, тереть, царапать – табу. С этим он спорить не собирался.

Живи, участок кожи. Делай свои странные вещи. Только дай мне проходить по коридору, не думая, что каждый вдох – шаг в чужую программу.

В какой-то момент он поймал себя на одном новом страхе. Не про смерть. Не про болезнь. Не про то, что “это может быть опасно”. Это всё было, да. Но самое неприятное оказалось другим.

Страх потерять границу “я”.

Очень конкретный страх: проснуться однажды и понять, что решения в твоей голове принадлежат не только тебе. Что импульсы в коже не просто сигналы тела, а часть чужого диалога, в котором ты – не собеседник, а проводник.

Он никогда не любил слово “одержимость”. Но сейчас понял, что это слово становится страшным только тогда, когда одержимость перестаёт быть твоим выбором.

Он усмехнулся про себя.

Ну вот. Добро пожаловать. Официально: твои тревоги становятся философскими.

Он встал, пошёл налить себе кофе. Разбавить философию кофеином – иногда работает. Автомат жужжал, булькал, плюнул в стакан жидкостью, которая называлась кофе только по инерции языка. Рэй машинально смотрел, как струйка падает, образуя на поверхности тонкую вибрирующую плёнку. И внезапно поймал странное ощущение: как будто рука отозвалась на это зрелище – лёгкой внутренней вибрацией в такт.

Он резко посмотрел на рукав.

Ткань – на месте. Ничего не светится. Никто не смотрит. Но ощущение было таким отчётливым, что он даже понял, как бы это описал в отчёте:

“ощущение резонанса”.

Нет. Нет, нет, нет.

Он сделал глоток. Горячий. Резкий. Возвращающий голову на землю.

Это просто совпадение. Это просто мозг, который теперь ищет паттерны везде, где можно, потому что ему дали новую игру. Он привык находить закономерности там, где их никто не ждёт. Это его работа. И его проклятие.

Он вернулся к столу. Сел. И решил хотя бы на словах поставить внутреннюю рамку: пока это – наблюдение. Пока – без выводов. Пока – без громких слов. Ты не мышь в эксперименте. Ты – человек с подозрительной кожной реакцией и слишком богатым воображением.

Хорошо.

Принято.

Он так глубоко ушёл в это тихое внутреннее самоубеждение, что в какой-то момент едва не вздрогнул, когда экран терминала мигнул входящим уведомлением.

Сообщение.

От неизвестного отправителя.

Без подписи.

Без темы.

Просто одна строка:

“Сон – это всегда репетиция”.

Он уставился на неё секунд десять. Не мигая.

Потом включился профессионал. Он проверил заголовки сообщения, путь доставки, цифровые подписи. Пробежался по техчасти. Это не выглядело как обычный спам. Это не было похоже и на шутку коллег – они, конечно, иногда баловались, но не таким тоном. Адрес был одноразовым реле, за которым шли ещё два уровня маскировки.

Слишком аккуратно для случайной дури. Слишком немного для реальной угрозы. И слишком… в тему.

“Сон – это всегда репетиция”.

Его затылок неприятно похолодел.

У него была теория: если город хочет тебе что-то сказать – он редко делает это в лоб. Он всегда говорит косвенно. Через людей. Через запахи. Через глупые случайности. Через сны.

Если это сообщение – просто совпадение, то оно совпало слишком точно.

Он не стал отвечать. Не стал удалять. Просто сохранил. Сделал скрин. Перекинул в личную папку. Добавил короткую пометку:

“Получено 11:47. Контекст: после ночного эпизода со сном и кожной реакцией. Содержание – явно аллюзивное. Вероятность совпадения: низкая. Вероятность целенаправленного психологического воздействия: средняя. Отправитель – неизвестен.”

Рука под рукавом тихо напряглась. Совсем немного. Как если бы читала вместе с ним.

– Не наделай из этого мифологию, – сказал он себе почти вслух. – Это может быть любая чушь. Хакер, шутник, журналист, который решил психологически раскачать “источник”. Всё, что угодно.

Он снова сел прямо. Привёл дыхание в порядок.

И в этот момент случилась ещё одна крошечная вещь. Из тех, которые никто, кроме него, не заметил бы. И из тех, которые именно поэтому становятся страшнее всего.

На секунду ему показалось, что мир… дрогнул.

Не физически. Не визуально. А изнутри. Как будто внутри привычной реальности возникла едва заметная задержка, микросбой, лаг. Звук офиса будто ушёл на полтона ниже. Воздух стал тяжелее на миг. Лица людей – чуть медленнее повернулись к источнику шума. Почти незаметно. Если бы он в этот момент пил кофе, он бы просто пролил. И списал на усталость.

Но он сидел, неподвижный, настороженный, и поэтому почувствовал.

И рука под рукавом отозвалась так, как ещё ни разу.

Не жжением. Не присутствием. Не теплом.

Сигналом.

Очень ясным, резким всплеском, который прокатился от локтя к запястью, как короткая волна.