Кожа данных

Рэй посмотрел на него. Долго. Он понимал. Слишком хорошо.

– Формально, – сказал он ровно, – нам всё равно нужно провести проверку. Иначе прокуратура потом придёт и спросит, почему мы закрыли дело без полного анализа. Это займёт день. Может – два. И если это окажется просто красивой химической реакцией – я первый подпишу твой “несчастный случай”.

Кессель покачал головой.

– Ты умеешь просить время так, будто покупаешь жизнь. Ладно. День. Но – слушай внимательно – никаких утечек. Никаких разговоров вне отдела. И если я узнаю, что ты опять притащил своих друзей из подполья…

– Я никого не тащу, – спокойно сказал Рэй. – Пока.

Комиссар вздохнул.

– До завтра. Принеси мне не философию, а факты.

Когда Рэй вышел, коридор встретил его привычной липкой тишиной. Он вернулся к столу и включил один из боковых экранов. На нём открылся архив отдела – хронология дел, где каждое название звучало как диагноз.

“Случай с резонансной нервной сеткой.” “Случай с самонастраивающимися имплантами слуха.” “Случай с девочкой, чья кожа начала отображать текст из неизвестного источника.” Большинство – закрыты, некоторые – висят, как незаконченные предложения.

Он пролистывал, не потому что искал конкретное, а потому что его мозг так работал: искать повторения. Мир редко изобретает новое – чаще он повторяет старое, но по-своему.

На секунду он задержался на деле трёхлетней давности. Мужчина, у которого на внутренней стороне руки появился сложный геометрический узор. Тогда это списали на редкую мутацию тканей после импланта. Узор ни на что не влиял. Умер он от инфаркта. Дело закрыли.

Но тот узор не светился. И не состоял из символов. Он был декоративным, как случайная графика, которую болезнь решила нарисовать.

Рэй открыл новое окно. Подгрузил архив известного биокода: каталог фрагментов, которые использовали вирусологи, биоинженеры, разработчики “умной” плоти. Это – закрытая библиотека. Не для всех. Но отдел техно-аномалий в городе – как санитар: раз ему приходится убирать, ему иногда дают доступ туда, куда другим не рекомендуют.

Он вывел на экран схему ДНК-кода, который применяли десять лет назад в проекте клеточного самовосстановления. Потом – пять лет назад, другой проект, уже незаконный, на подпольных форумах. Потом – экспериментальные маркеры, которыми некоторые лаборатории помечали “послушные” клетки, чтобы потом проще отслеживать их по телу.

Он вспомнил спираль на груди Вольфа. Не форму – структуру. Ту слоистую сложность, ту тщательность.

Он приблизил одну из схем, почти машинально проводя параллели. И вдруг заметил. Не совпадение – отголосок. Как если бы кто-то взял старый, известный фрагмент биокода, и… испортил его. Или, наоборот – усложнил. Там, где в оригинале были ровные цепи, здесь – шум, мелкие отклонения. Но не хаос. Как будто этот “шум” – отдельная логика, которую он пока не видел.

– Ты либо безумец, либо гений, – пробормотал Рэй, обращаясь уже не к Вольфу, а к тому, кто это сделал.

Он провёл пальцем по экрану – и снова почувствовал зуд в своей коже. Будто тело реагировало не на реальную спираль, а на её цифровой след. Он опустил руку. Достаточно.

– лабораторная заметка (неразосланная)

…если взять известную последовательность и внести в неё расчётный шум, можно получить что-то третье. Не хаос и не порядок, а… намерение. Вопрос лишь в том, чьё.

В отделе кто-то засмеялся – коротко, нервно. Где-то стукнули дверцей аппарата. Город дышал за окнами. И Рэй понял: он уже не сможет легко отдать это делу статус “несчастный случай”. Он уже слишком заинтересован. А интерес – худшее топливо для спокойной жизни.

Он Leaned back, чувствуя, как кресло жалобно скрипнуло. Ему нужно было принять простую вещь: это дело – опасное. Не потому, что кто-то убивает. А потому, что оно может открыть что-то, что никто не просил открывать.

И всё же – он уже не собирался закрывать глаза.

День в отделе техно-аномалий редко начинался так, как планировали. Он просто случался. Иногда – как дождь: тихо, липко, неизбежно. Иногда – как взрыв: с осколками, которые потом собираешь неделями. Сегодня было что-то среднее. Город пока не орал, но внимательно слушал, что будет дальше.

На стол Рэя легла кипа старых дел. Иногда полезно было напомнить себе, что ужасы бывают разных форм и не все из них – чудеса. Он перебирал папки медленно, с тем вниманием, которое обычно оставляют для опасных зверей.

Вот дело “о человеке-колонии”: нелегальный имплант кишечной регенерации, попавший в организм контрабандой, вдруг начал использовать носителя как субстрат для собственного развития. Человек прожил три недели, прежде чем его внутренности превратились в сад, который никто не хотел поливать. Бумаги, фотографии, отчёты – всё ещё пахло чем-то влажным, хоть их давно высушили цифрами.

Рядом – “нейропыль”: наночастицы самоподстраивающегося слухового фильтра, которые в какой-то момент перестали понимать разницу между шумом и смыслом. Людям, попавшим под эту волну, начало казаться, что город говорит с ними напрямую, шепчет им из вентиляции, из стен, из воды. Некоторые слушали. Некоторые – отвечали. Итог лежал в статистике суицидов за тот год.

– выдержка из отчёта по делу “нейропыль”

…когда звук перестаёт быть просто колебанием среды, он становится верой. А вера, как известно, штука опасная, особенно когда разработана отделом маркетинга.

Именно такие дела, казалось, и собирали вокруг отдела невидимую ауру: смешение науки, безумия и чего-то такого, что нельзя пощупать, но можно почувствовать кожей. И сегодня кожа Рэя была слишком активна.

Он поймал себя на том, что уже десятый раз возвращается мыслями к спирали. Её форма, её внутренний порядок. Тот “шум”, который был не шумом. То ощущение, что это не просто рисунок, не просто код, не просто эксперимент. Что это – чьё-то сообщение. Не к городу – к телу. К телу конкретного человека, лежащего сейчас у доктора Гассера, и, по странной причине, – к нему самому.

– Ты завис, – сказал Ишико, проходя мимо с кружкой мутного кофе. – Ты обычно зависаешь, когда дело нехорошее. Или хорошее. Или просто – дело.

– Спасибо за диагностическую глубину, – отозвался Рэй.

– Если надо, я могу сказать, что ты выглядишь уставшим, – добавил тот серьёзно. – Мне это всегда помогает расстраивать людей.

– Держи это в запасе, – ответил Рэй. – Может, сегодня и понадобится.

Ишико ушёл. В отделе снова стало тихо. Только breathe машин, только едва слышные щелчки клавиатур, только город за окном, похожий на огромный лёгочный аппарат, который никто не обслуживает.

Рэй открыл ещё одно дело для “подсветки памяти”: “Незаконная перепрошивка нервной системы”. Мужчина согласился на подпольную процедуру, обещавшую “повышенную чувствительность к окружающему миру”. Через месяц он почувствовал мир настолько, что его нервная система начала плавиться под нагрузкой. Врач, который его принимал, сказал одну фразу, которая закрепилась в отделе как шутка (плохая, но живая):

“Он стал слишком человеком, вот и умер”.

Рэй закрыл файл.

Иногда всё, что люди пытались сделать с собой, сводилось к одному и тому же: они хотели стать больше, чем они есть. И город всегда рад был продать им иллюзию, что это возможно.

Теперь – Вольф. Биоинженер. Человек, который, возможно, действительно понимал, как переписывать тела. Умер в отстойнике. Со спиралью на груди. С носителем, который не открывается ни одной из стандартных систем. И с ощущением того, что его смерть – не конец процесса, а лишь его фаза.

Рэй поднялся, прошёлся по комнате. Иногда движение помогало собрать мысли, разогнать зуд. Но сегодня кожа словно следовала за ним вместе с тенью. Она не болела. Нет. Она просто… ждала.

– Ты собираешься просто стоять и красиво страдать? – раздался за спиной голос.

Он даже не обернулся.

– Доброе утро, – сказал он. – Комиссар уже успел сделать вид, что всё под контролем?

– Комиссар всегда делает вид, что всё под контролем, – девушка у окна – Мира – повернулась на стуле. – У него такой метаболизм.

– И это заразно, – добавил Ишико откуда-то сбоку.

– Да, – Рэй кивнул. – Но у нас, к счастью, иммунитет.

Он подошёл к центральному экрану, вывел на него суммарную сводку по делу. Большой городской мозг отдела заработал чуть активнее: линия, где-то мигающая, где-то пустая. Фото тела – без лица, по протоколу. Обведённая спираль. Пара сравнений, которые он уже проводил. Отметка: “в работе”.

– Итак, – сказал он вслух, хотя никто не просил у него лекцию, – у нас тело биоинженера. У нас – сложная структура на коже, которая, вероятно, является не просто маркером. У нас – носитель, который отказывается говорить с нашими системами. И у нас – начальство, которое хочет, чтобы это был несчастный случай.

– Прекрасная комбинация, – сказала Мира. – Как отпуск в кислотном дожде.

– Тебе платят за оптимизм? – спросил Ишико.

– Нет. Я просто делаю это из любви, – она потянулась и снова уставилась в мокрое окно.

Рэй вернулся к столу. Он медленно провёл ладонью по поверхности, почти нежно. Внутренний голос тут же прокомментировал: “ты трогаешь стол так, будто извиняешься перед ним за то, что снова собираешь миры из грязи”. Он проигнорировал.

И всё же – одной части его разума нужно было честно признаться: ему интересно. Не просто “служебно любопытно”, а по-настоящему. Это дело цепляло. Оно требовало не просто расследования, а понимания. А понимание – всегда опасная штука. Оно редко останавливается там, где безопасно.

Он открыл новое окно. Стандартный пакет визуального анализа. Он попытался воспроизвести схему спирали по памяти, но быстро отказался – слишком много нюансов. Он подключился к архиву морга. Нашёл свежий снимок с УФ-сканера. Раскрыл на весь экран.

Спираль смотрела на него.

Он приблизил один участок. Символы – крохотные, тонкие, почти каллиграфические. Это был не “язык”, который кто-то использовал для красоты. Это был язык работы. Язык инструкций. Язык, который тела могут прочитать.

Он взял один сегмент – крошечный, из середины спирали – и сравнил его с известной библиотекой биокодов. Система долго молчала, как будто думала тоже. Потом выдала: “90% совпадение с функциональной последовательностью X-14 (устаревшая). 10% – расхождение. Характер расхождений: нерегулярный, но не случайный”.

– “нерегулярный, но не случайный”, – повторил Рэй вслух.

– Это как моя жизнь, – из соседнего стола буркнул кто-то, даже не поднимая головы.

Рэй усмехнулся.

Но его больше пугало другое: “нерегулярный” – значит, не вписывается в привычные логические модели. “Не случайный” – значит, у этого есть причина. Причина, которую кто-то заложил.

– внутренний комментарий аналитики (черновой)

…при попытке наложить изменённую последовательность на базовую можно заметить, что “шум” формирует вторичный рисунок, невидимый без сопоставления. Он как шрам на шраме. Вопрос – что шрам пытается закрыть.

Он откинулся назад. Вдохнул – глубоко. Воздух был влажным, как всё в этом городе, но с привкусом озона и кофе. На секунду показалось, будто он вдыхает не воздух, а данные. И тело, дурная привычка, снова отозвалось.

– Ты всё-таки пойдёшь до конца, – сказал он себе тихо. – Даже если это “несчастный случай”.

Телефон на столе вспыхнул, как нерв, к которому прикоснулись иглой. Имя: Кессель.

– Да, – сказал Рэй.

– Я тут подумал, – голос комиссара был не злым. Скорее – усталым. – Если ты всё равно собираешься копаться, сделай это быстро. Мне не нравится, когда дела с запахом задерживаются.

– Я тоже люблю быстро, – сказал Рэй. – Но вещи с узорами редко делаются быстро.

– Сделай исключение, – вздохнул комиссар. – И, Рэй… не превращай это в крестовый поход. Пожалуйста.

Связь оборвалась.

Он положил телефон и поймал себя на том, что улыбается без радости. Как будто кто-то предложил ему “не дышать слишком глубоко”.

Он посмотрел на экран. На спираль. На 10% “шума”, который был не шумом.

И понял, что не сможет. Не сможет просто оставить это, закрыть. Внутри него уже работал процесс. Так же тихо и настойчиво, как тот код на чужой коже.

К полудню отдел начал звучать иначе. Не громче – плотнее. Шуршание бумаги, которую всё равно никто не читает, перестук клавиш, редкие сигналы терминалов – всё это складывалось в пульс, напоминающий сердцебиение человека, который пытается делать вид, что у него нормальное давление. Рэй сидел за столом, глядя на экран, но больше – внутрь своей головы.

В таких делах самое коварное – граница между “интересно” и “опасно”. Сначала ты просто хочешь понять. Потом тебе кажется, что ты должен понять. А дальше появляется ощущение, будто код на чужой коже уже выбрал тебя читателем, и отказаться – значит нарушить какое-то негласное соглашение.

Он поймал себя на том, что пальцы автоматически повторяют движение спирали – не точно, конечно, а просто – по кругу, чуть смещаясь в сторону. Он остановил руку, как будто поймал её на краже.

– Ты опять уйдёшь домой не сегодня, да? – спросила Мира без осуждения, скорее с вялой заботой.

– А у нас есть “дом”? – отозвался он. – В смысле – как концепция?

– У некоторых – да, – она улыбнулась, но улыбка была усталой. – У тебя – отдел. И город. В разных дозировках.

– У меня – дела, – поправил он.

Она хотела что-то сказать, но не стала. В отделе было принято не вытаскивать людей из их внутренних разговоров, если те не просили. Слишком много у всех “внутри”.

Он снова уткнулся в спираль – цифровую, увеличенную, разбитую на сектора. Его заинтересовал один фрагмент ближе к “краю” узора. Там “шум” был плотнее. Если смотреть по отдельности – хаос. Если немного отдалиться – начинаешь видеть намёк на структуру.

И вдруг – щёлкнуло.

Не понимание, нет. Но знакомость. Он прищурился, наклонился ближе. Символы. Эти повторяющиеся микроотрезки. Ему казалось, что он их уже видел. Не в прямую, не так… но где-то. Он открыл ещё один архив – не общий, а узкий, служебный, где хранились материалы по старым городским программам биокоррекции. Там, где когда-то пытались решить слишком человеческие проблемы слишком “умными” способами.

Среди них – пакет документов по так называемым “адаптивным кожным маркерам”. Идея была проста, как все идеи, которые потом оборачиваются кошмаром: создать систему биометки, которая сможет менять конфигурацию в зависимости от состояния носителя и окружения. Мечта корпоративных логистов и параноидальных правительств: ты – не просто зарегистрирован, ты – постоянно читаем.

Проект закрыли. Официальная причина – недоказанная безопасность и слишком высокая вероятность неконтролируемого роста структуры. Неофициальная – несколько странных случаев, когда маркеры начали реагировать на что-то, чего не должно было существовать.

Рэй нашёл один из сканов. Некогда секретный документ. Настолько старый, что на нём ещё стояли логотипы компаний, которые давно умерли, растворившись в более крупных монстрах. На экране – схема маркера. И да: некоторые микроотрезки напоминали то, что он видел на теле Вольфа. Не совпадение. Но – родство. Как у двоюродных братьев, которых родители развели по разным странам, а лицо всё равно похоже.

– Ты… – тихо сказал он экрану, – …откуда?

Он начал накладывать изображения друг на друга. Старая структура – новая спираль. Совпадения – тонкие, как сорванная кожа, но есть. Если представить, что кто-то взял старую идею – те маркеры – и переработал. Усложнил. Добавил адаптивный “шум”. Тогда это выглядело как… эволюция. Неофициальная. Нелегальная. Но куда более совершенная.

– фрагмент утерянной документации (восстановленный)

…основная проблема адаптивных маркеров – зависимость от внешнего контроллера. Если метка сможет сама интерпретировать сигналы среды, мы теряем контроль. Но обретаем… что-то другое. Возможно – форму поведения. Возможно – зачаток воли.

Он ощутил смешок в собственной голове. “Зачаток воли” – звучит как начало религиозного культа. Но биология – упрямее веры. Там, где есть возможность сложной обратной связи, жизнь всегда пытается развернуть её в себя.

Он встал и подошёл к стенду с образцами. На одном – старый имплант кожного интерфейса: тонкая пластина, которая должна была работать как дополнительное сенсорное поле. По факту – в половине случаев вызывала воспаление, в другой половине – просто не работала. Он коснулся пластика – через перчатку, конечно. И снова почувствовал, как его кожа откликается чуть резче, чем должна.

– Ты сегодня какой-то слишком “здесь”, – сказал Ишико, проходя мимо.

– Я всегда “здесь”, – ответил Рэй. – Просто иногда “здесь” становится ближе.

– Если это про зуд, – добавил тот буднично, – ты можешь сходить к нашим медам. Они покрутят глазами, скажут, что всё в норме, но отметят тебя в списке “под наблюдением”. Это же то, чего ты хочешь?

– Очень, – сухо сказал Рэй. – Мечтал всю жизнь.

Ишико усмехнулся и ушёл.

Нет. Он не собирался пока ни к кому идти. Не потому, что боялся услышать диагноз. А потому, что не любил, когда его тело превращается в тему совещаний.

Он вернулся к столу. Сел. На экране – наложенные схемы. Вольф, его кожа, его спираль. И – старый код, от которого будто тянутся корни в сегодняшнее.

В голове медленно складывалась мысль. Не чёткая. Но настойчивая.

Что если это не просто “метка”? Не “подпись”? Не странный художественный эксперимент на теле? Что если это – интерфейс. Не для людей. Для чего-то другого. Возможно – для Сети. Не обычной, цифровой. Той, о которой шептались последние годы – Биосети. Полумифа, полунауки. Объединённой, распределённой системы, которая растёт в городе между тканями, телами, биодатчиками, каналами слива, автономными биоузлами. Что если Вольф был не жертвой, а… узлом? Или ключом?

Рэй мотнул головой. Рано. Слишком рано идти туда, где начинаются слухи и культовые рассказы ночных баров. Нужно доказательство. Факт. То, чем можно ударить по столу и сказать: “это – реальность”, а не “это – красиво звучит”.

Телефон пискнул. Сообщение от Гассера.

Микросканирование подтвердило: структура захватывает дерму и частично – нервные окончания. Подтверждается гипотеза о многоуровневой интеграции. И да – она стабильна. Слишком стабильна для хаоса.

Ещё одно:

И ещё, Дуро. Мне это не нравится. Это не просто “что-то на коже”. Это – часть системы. Я пока не понимаю – какой.

Рэй посмотрел на эти строки и почувствовал странное облегчение. Как будто мир слегка выровнялся: его ощущения совпали с чужой наукой. Он не сходит с ума – или хотя бы делает это не в одиночку.

– Так, – сказал он. – Значит, “часть системы”.

Он посмотрел на экран снова. На спираль. На старый код. На “шум”. На себя – внутри этого всего.

В отделе кто-то громко чихнул. Кто-то ругнулся на принтер, который зажевал документ. Жизнь текла. Город дышал. А где-то на столе у доктора лежал человек, чья кожа сейчас была, возможно, важнее, чем всё, что он когда-либо делал живым.

В груди у Рэя поднялось то странное чувство, которое он ненавидел: смесь азарта и тревоги. Азарта – потому что перед ним что-то новое, сложное, красивое (в научном смысле, как любит говорить Гассeр). Тревоги – потому что новое в этом городе редко приходит без зубов.

Внутри разделился голос.

Один – рациональный, холодный:

“Ты делаешь свою работу. Собери факты. Подай отчёт. Закрой дело, если оно укладывается в рамки. Не лезь дальше, чем нужно.”

Другой – тот, который редко поднимает голову, но если поднимает, то долго не замолкает:

“Это не случайность. Это не локальная причуда. Это – часть чего-то большого. И если ты сейчас отступишь – это ‘большое’ продолжит расти без твоего понимания. И однажды вырастет у тебя под кожей.”

Он тихо рассмеялся. Смех вышел сухим.

– Ты хотя бы честный, – сказал он внутреннему голосу.

Зуд в руках словно согласился.

Он поднялся. Подошёл к окну. Город – вязкий, тяжёлый, тёплый, как чаша с жирным супом, где плавают куски зданий, портовых кранов, кораблей, людей. Где-то далеко гудела сирена. Где-то ближе заливало улицу флуоресцентным отражением реклам. И среди этого – бесконечные слои невидимых сетей: цифровых, биологических, социальных. Если где-то и могла родиться идея живой сети – то здесь. И если где-то она могла выйти из-под контроля – тоже здесь.

– Несчастный случай, – сказал он тихо, вспоминая слова Кесселя. – Конечно.

Он вернулся к столу, выключил экран. Иногда полезно дать делу выдохнуть. И себе – тоже. Но только на минуту. Потом – снова вглубь.

Он понял одну простую вещь, признавать которую было неприятно, но необходимо: он уже внутри. Не наблюдатель. Не регистратор. Не просто следователь. Он – участник процесса. Дело стало личным не из-за эмоций. Из-за любопытства. А любопытство, как известно, – худшая форма зависимости.

К вечеру город становился тяжелее. Воздух – гуще, вода – ближе, люди – медленнее. Как будто вся эта масса влажного бетона, стали и мяса, связанного трубами, кабелями и нервами, начинала оседать, напоминая каждому: ночь – не отдых. Ночь – просто другая форма давления.

В отделе это ощущалось особенно. Дневная суета растворялась, как шум прибоя, уходившего вглубь, и оставляла после себя то, от чего не скроешься – тишину, наполненную ожиданием. Свет становился мягче, тени – глубже. Компьютеры мерцали ровнее, как глаза людей, которые решили не моргать.

Рэй сидел у своего стола, не притворяясь занятым. Некоторые дела можно было догонять усилием. Это – нет. Оно двигалось по своей траектории, и его задача пока была – не потерять контакт.

Он снова посмотрел на экран. Спираль. Увеличенная. Разобранная на фрагменты, как тело на секции. Каждый сегмент – словно короткая фраза на языке, который пока не переведён. Где-то – ровные “предложения”, где-то – странные вставки, словно кто-то говорил и вдруг, на секунду, менял интонацию. И от этих смен хотелось чесаться, как от разговоров, где чувствуешь ложь, но поймать её словами не можешь.

Он откинулся в кресле и закрыл глаза – не чтобы отдохнуть, а чтобы “слышать” без экрана. Он вспоминал неё – не как картинку, а как ощущение. Как его кожа отозвалась. Как будто внутри ладоней у него были крошечные уши, и они услышали то, что глаза только увидели.

– Ты сегодня странный, – сказала Мира, проходя мимо с кипой документов.

– Я всегда странный, – не открывая глаз ответил он. – Просто иногда это заметнее.

– Хочешь кофе?

– Хочу, – он открыл глаза. – Но если эта жидкость сегодня ещё раз попытается убедить меня, что она – кофе, я напишу на неё рапорт.

– Запишу в протокол, – мягко сказала она и ушла.

Он усмехнулся. Иногда мир держался именно на таких маленьких, глупых фразах. На том, что люди всё ещё пытались жить – даже там, где их работа постоянно объясняла им, что жизнь – не гарантирована и не обязательна.

Экран мигнул уведомлением.

Сообщение от доктора Гассeра.

Дуро. Я начал мягкую термотестовую серию. Ничего агрессивного. Но структура ответила. Не изменением формы, не свечением. Электрическим шумом. Очень слабым. Но слишком отчётливым, чтобы быть случайностью.

И ещё одно.

И да. Этот шум – не хаос. Он ритмичен. Как если бы кто-то стучал изнутри по стенке.

Рэй прочитал и почувствовал, как в груди что-то сжалось – не страх, не паника, просто осознание: то, что он чувствовал интуитивно, продолжает подтверждаться фактами.

– Часть системы, – повторил он шёпотом слова Гассeра из предыдущего сообщения. – Часть системы, которая умеет отвечать.

Он захотел увидеть тело снова. Не потому, что ему нравилось смотреть на мёртвых. Просто там – правда. Здесь – только её отражение в экранах, документах, догадках.

Но пока он оставил это желание в голове. Слишком много глаз. Слишком много “почему вы опять полезли туда?”. Ничто так не компрометирует расследование, как слишком заметная одержимость.

Комната снова заполнилась звуками: Мира вернулась, поставив перед ним стакан с чем-то горячим, похожим на жидкую грусть; где-то в углу Ишико спорил с терминалом, который явно считал себя умнее его; кто-то разговаривал по связи, и в голосе слышалась привычная смесь профессионализма и усталости.

Рэй взял стакан, сделал глоток – и удивился, что на секунду почувствовал вкус. Настоящий. Почти. Он даже собирался поблагодарить кофе-машину за внезапное сотрудничество с реальностью, но тут в отдел вошёл комиссар Кессель.

Он не кричал. Он даже не выглядел злым. Но воздух рядом с ним всегда менялся, становился плотнее. Как перед грозой, которая ещё не решила – ударить или пройти мимо.

– Дуро, – сказал он.

Одно слово. Но в нем было много.

Рэй поставил стакан. Поднялся.

– Пойдём, – кивнул комиссар в сторону коридора.

Они прошли в его кабинет. Дверь закрылась. Шум отдела отрезало, как хирургическим разрезом.

– Ну? – спросил Кессель, не садясь сразу. – Что у тебя?