скачать книгу бесплатно
Мы здесь живьём. Стихи и две поэмы
Анна Ревякина
Мысли о Родине
Анна Ревякина – поэтесса, лауреат множества национальных и международных литературных премий, автор более десятка поэтических книг. Её стихи переведены на 16 языков. Евгений Евтушенко назвал Анну Ревякину великой русской поэтессой, Владимир Соловьёв – лучшим поэтом страны, а Захар Прилепин – звездой русского слова, взошедшей в небе Донецка.
Родной город Анны – Донецк, и его трагическая судьба красной нитью проходят через всё творчество поэтессы. Счастливое детство в залитой солнцем степи, тёплый родительский дом, поддержка и мудрые задушевные разговоры с отцом-шахтёром, заботливая мать, гордящаяся успехами талантливой дочери. Город ДО. И Город ПОСЛЕ: обстрелы, страх смерти, разрушения и утраты, раскол привычного круга общения на своих и чужих, сопротивление, вера в победу и мир для города и его жителей.
Анна Ревякина
Мы здесь живьём. Стихи и две поэмы
Посвящается маме и папе
© Ревякина А. Н., текст, иллюстрации, 2024
© Легещич А. Ю., фото, 2024
© ООО «Издательство АСТ», 2024
О сплетении судеб и метафизике
Не всякому рыжему делают биографию. У одного гениального трансазиатского поэта её, по сути, вообще не было. А как без неё? Одних стихотворений бывает недостаточно. Удачливости при жизни – тоже. Сотен публикаций и выпущенных книг – тем более.
Всегда необходим какой-то дополнительный метафизический компонент.
Поэт, понимающий это, может самостоятельно всё сгенерировать. Так, Сергей Есенин рядился под простого деревенского парня и покорял большие города. Евгений Евтушенко, перманентно желавший свежести, не только через свои стихи, но и через аляповатые рубашечки и пиджачки олицетворял собою смену эпох и обновление культурного пространства. Эдуард Савенко взял псевдоним «Лимонов» и стал максимально кисло-жёлчным в стихах, прозе, журналистике и мемуарах. Сергей Чудаков и Аркадий Кутилов – как могли оправдывали свои удивительные фамилии.
И подобные примеры можно множить бесконечно.
Однако есть и другой метафизический компонент, который даётся свыше и никак иначе (самостоятельно, как ни пытайся, его не заполучить). Я говорю об испытаниях. О кресте.
У Анны Ревякиной, чью книгу вы держите сейчас в руках, такой крест – Донбасс. Благодаря не только и не столько военным действиям, сколько жизни в этом регионе, большой любви к нему и колоссальной работе во всех сферах, которые только можно придумать: экономике, политике, социальной сфере, гуманитарной помощи, журналистике, культуртрегерстве, живописи, дизайне, филологическом анализе, книгоиздании и, конечно же, поэзии.
Всё, что мне нужно, это немного мирного
неба в окне разбитом. Мой птичий промысел —
это уже не выдумки ювелирные,
это гораздо больше, чем скажешь голосом.
Это во сто крат больше, чем чувства воина,
это сравнимо разве что с болью матери.
Я так боюсь, что невозвращенье пройдено,
я так боюсь, что мир мы уже утратили.
Столько линий художественного осмысления, что в этот метафизический силок невозможно не попасться! А раз читатель попадается, это придаёт поэту новые силы, чтобы и дальше нести свой крест.
Проговорю для кого-то, может быть, спорную мысль, но есть Божественное провидение. В русской литературе, а также в историко-культурном процессе его наиболее часто можно разглядеть.
Вот и про появление такого феномена, как Анна Ревякина, написал однажды… Исаак Бабель! Он ещё в 1930-е годы во время очередного приезда в Донецк честно признался:
«Настоящей книги о Донбассе ещё не существует. Ни прозы, ни стихов. Шахтёрские «страдания» это подтверждают: они – просьба о песне, тоска по песне. Что же касается романов, повестей, рассказов о шахтёрах, а таких книжек за последние годы появилось порядочно, так в большинстве это – ремесленные поделки, высокопарные, спекулятивные, низкопробные».
Сказано почти сто лет назад, а как будто сейчас. Но не будем преждевременно прерывать Бабеля, у него есть ещё одно весомое суждение:
«Я представляю себе достойный роман о Донбассе как мощную и яркую поэму в прозе, поэму торжественную своей правдивостью, высотой инженерной отваги, повседневного шахтёрского подвига. Читатель войдёт в эту поэму, как в строгий, сияющий храм, в котором ничто и никто не пугает, не предаёт анафеме и не грозит, а человек труда предстаёт со своими рукотворными чудесами, как великий зодчий, продолжающий сотворение мира…»
Как вы успели заметить, Бабель что-то да провидел. Такой поэмой, торжественной своей правдивостью, стала «Шахтёрская дочь», и написала её именно Анна Ревякина. Вот такое получается сплетение судеб.
А шахтёрские бытовые, а теперь ещё и военные страдания (тут могу позволить себе не брать это слово в кавычки) наконец-таки породили достойные песни и стихи, полные мужественности, твёрдости характера, нечеловеческой стойкости и одновременно женского очарования:
Прямо на уровне глаз – лицо,
если город возьмут в кольцо,
не мечись по комнатам от отчаянья.
Просто представь, что кольцо это обручальное,
и его всегда можно снять, переплавить в серьгу,
подойти и в упор пожелать обезумевшему врагу,
словно лучшему другу, призрения и любви,
и смотреть, как третий глаз у него откроется меж бровьми,
и как хлынет из этого глаза чёрная смоль…
Тонкий голос Анны Ревякиной не взят напрокат, как у целого поколения сетераторов и провинциальных мальчиков, косящих под шестидесятников, – нет, это прямое наследование Юнне Мориц и всё тому же Евгению Евтушенко. Диапазон – от лёгких лирических зарисовок, погружающих читателя в детские годы последнего советского поколения 1980-х годов, до монументальных картин, запечатлевающих судьбы людей, прошедших или до сих пор проживающих события на Украине.
Эта книга позволит услышать этот голос – один из самых живых в Донбассе и за его пределами. Поэт с чутким отношением к слову и, наконец, человек, радеющий за родную землю, Анна Ревякина отвечает за всё – что крайне важно! – за всё написанное.
Олег Демидов
Донецкий текст
«Если Он важен не просто тебе, а в рамках Вселенной…»
Если Он важен не просто тебе, а в рамках Вселенной,
Он не отвалится, не станет монетой разменной
для автомата с шипучей лимонной водой.
Если Он важен тебе – тысячи лет неживой.
Вдруг, как иголкой игольщик, – нащупана вена.
– Пленных не брать! Война здесь обыкновенна.
Пустая скорлупка сработавшей гильзы,
у автомата щелчок – принимаемый вызов.
– Пленных не брать, добивайте! К ужину гости —
пустые глазницы, лохмотья, гремящие кости.
Ешь телевизор, ересь печатных продуктов.
Эта война на заказ – жуткая шутка.
Не истери, у правды о Нём нет срока.
Находишь ещё в себе подобие Бога
или уже стесался, истёрся духом?
Видишь, земля пылает десятым кругом!
2012 год, Донецк
«Я вне политики, но это моя война…»
Я вне политики, но это моя война,
она постучалась утром, мы пили кофе.
И кто-то сердитый, пряча бойцовский профиль
под чёрною маской, сказал: «Ты теперь вдова!»
А я ему отвечала, чтоб уходил,
что муж мой ему неровня, но с автоматом
спорится ровно так же, как с бюрократом
в мирное время, где тихо поёт винил,
и тянется над фарфором седой дымок,
ложки стучат о донья пустых тарелок,
и нет никакого дела до перестрелок,
в которых один – смертельный всегда итог.
Юный июнь испуганно трёт глаза,
со страхом глядит на мир из-под русой чёлки,
где кофе разлит, а фарфоровые осколки
похожи на зубы, – и путь перекрыт назад.
Что с нами будет, привыкшими жить в тепле,
делать уроки с сыном и ездить к морю?
Знаешь, я в детстве пела в церковном хоре,
сейчас же мой голос подобен гнилой культе.
Знаешь, ведь мне так мало по существу
надо от жизни, буковки да картинки,
утром проснуться, в кофе добавить сливки
в мире, где Бог навсегда запретил войну.
2014 год, Донецк
Что тебе завещать?
Рассуждая о книгах, которых мы не читали,
от вокзала под волчьей луной в опостылевший тыл,
приходить и случаться житейскими мелочами,
выбиваясь, как пряди волос, в боях нескончаемых
почему-то всегда на краю молчаливых могил.
Что тебе завещать из всего, что утратило ценность
для меня, перешедшего позднюю вечную грань?
Эти вещи умеют испытывать ревность, —
не ко мне, моё тело истлело, всегдашняя верность,
как основа для тела, – всё тот же самообман.
Что тебе завещать? Хочешь эту квартирку в убогом
доме в стиле «советский ампир», занавески и пыль.
Мы всегда говорили изящно и слишком о многом,
что теперь эта речь не способна стать некрологом —
лаконичным и светским, её деревянный костыль,
словно в горле распорка. Косточкой жареной рыбы
в напряжённую гланду вонзается, будто в желе.
Кто придумал подсчитывать время и прибыль?
Человек, не успев появиться, считай, уже выбыл
из количества солнц, что звенят в кошельке.
Вот усталое воинство – цифры наследства.
Что тебе завещать, чтобы память в условиях сна
возвращалась к началу посредством этого средства?
Научи меня – этим стихам соответствовать,
чтобы я даже мёртвым их помнил, как помнит десна,
что когда-то в ней зуб отзывался кромешною болью
на холодную воду, – звериный скулёж.
Что тебе завещать, чтобы я стал не просто мозолью,
неудобством, а тем, кто распорет продольно
чёрно-бурую землю рельефом подошв?
Что тебе завещать, чтобы ты не смогла отвертеться
и ходила кругами вокруг, как речная вода?
И солёная кровь в гулких камерах нашего сердца
билась, словно о камни, в броню самоедства,
как в последнюю дверь, под которой ночует вдова.
2014 год, Донецк
«Приходит старомодный человек…»
Приходит старомодный человек:
«Сезон смертей открыт, дышите глубже».
Его язык – особый диалект,
его рука – стерильное оружие.
Он пахнет детством – влажно и светло,
лавандой и таблетками от кашля.
Он смотрит через сильное стекло
и вписывает почерком неряшливым
диагнозы – по-взрослому честны,
смертельно остры, мне не излечиться.
Я – словно малая модель моей страны,
я – словно воспалённая столица
с её отёчностью, на глиняных ногах.
Сустав к суставу, как состав к составу.
Разъято всё, мы в разных поездах,
примерно, как когда-то в Югославии.
Оставьте нас, мой доктор слишком слаб,
неизлечимость – горизонт игольчат.
Разобранный брусчатый тротуар —
предвестник, похоронный колокольчик.
По ком звонит? По тем, кто будет жить,
по тем, кто мёртв, по тем, кто накануне
не разглядел уродливую сыпь —
предтечу украинского безумия.
