скачать книгу бесплатно
– Спасибо, – сказал он.
Штайнер не ответил. Он курил. Когда он затянулся, сигарета вспыхнула и осветила его скрытое тенью лицо.
– Почему ты, собственно, эмигрант? – спросил нерешительно Керн. – Ты же не еврей?
Штайнер немного помолчал.
– Нет, я не еврей, – сказал он наконец.
Что-то зашуршало сзади них в кустах. Керн вскочил.
– Заяц или кролик, – сказал Штайнер. Потом он повернулся к Керну. – Чтобы ты вспомнил об этом, малыш, если когда-нибудь отчаешься. Тебе удалось уйти оттуда, тебе, и твоему отцу, и твоей матери. Мне удалось уйти – но моя жена в Германии. И я ничего о ней не знаю.
Что-то снова зашуршало сзади них. Штайнер загасил сигарету и прислонился к стволу бука. Начало холодать. Над горизонтом висел месяц. Месяц, похожий на кусок мела и такой же безжалостный, как в ту последнюю ночь…
После побега из концлагеря Штайнер неделю скрывался у одного из друзей. Сидел взаперти на чердаке, готовый в любой момент бежать по крыше, если услышит подозрительный шум. Ночью друг приносил ему хлеб, консервы и пару бутылок с водой. На вторую ночь он принес ему несколько книг. Штайнер читал их в течение дня, чтобы отвлечься. Нельзя было зажигать свет и курить. Для прочих надобностей на чердаке стоял горшок в картонной коробке. Ночью друг выносил его, а потом снова приносил наверх. Они должны были быть так осторожны, что не разговаривали между собой даже шепотом: служанки, которые спали рядом, могли услышать и выдать.
– Мария знает? – спросил Штайнер в первую ночь.
– Нет. Дом под наблюдением.
– С ней что-нибудь случилось?
Друг покачал головой и вышел.
Штайнер спрашивал всегда одно и то же. Каждую ночь. На четвертую ночь друг наконец сообщил, что видел ее. Теперь она знает, где Штайнер. Ему удалось ей шепнуть. Утром он ее снова увидит. В толпе, на недельном рынке. Весь следующий день Штайнер писал письмо, которое должен был передать ей друг. Вечером он разорвал письмо. Он не знал, наблюдают ли за ней. Ночью он по той же причине попросил друга больше не встречаться с ней. Еще три ночи он провел на чердаке. Наконец друг принес деньги, билет на поезд и костюм. Штайнер постриг себе волосы и вымыл голову перекисью водорода. Потом сбрил усы. Перед обедом он ушел. У него была куртка, какую носят монтеры, а в руках ящик с инструментами. Штайнер должен был немедленно уходить из города. Но он не выдержал. Он не видел жену уже два года. Он пошел на рынок. Через час он ее увидел. Его начала бить дрожь. Жена прошла мимо, но его не заметила. Штайнер пошел за ней и, нагнав, сказал в спину: «Не оглядывайся. Это я. Иди дальше! Иди дальше!»
Ее плечи задрожали, она откинула голову назад. Потом пошла дальше. Но она шла как во сне, вся отдавшись шепоту, раздававшемуся позади нее.
– Тебе что-нибудь сделали? – спросил голос за ее спиной.
Она покачала головой.
– За тобой следят?
Она кивнула.
– И сейчас?
Она колебалась. Потом покачала головой.
– Я сейчас ухожу. Попробую вырваться. Я не могу тебе писать. Это опасно для тебя. – Она кивнула. – Ты должна со мной развестись. – Женщина на секунду задержала шаг. Потом пошла дальше. – Ты должна со мной развестись. Ты пойдешь завтра туда. Ты скажешь, что разводишься со мной из-за моих убеждений. Ты скажешь, что раньше ни о чем не знала. Ты поняла? – Женщина шла дальше выпрямившись, словно окостенев. – Пойми, – зашептал Штайнер. – Это для твоей безопасности. Я сойду с ума, если они что-нибудь тебе сделают. Ты должна развестись – тогда они оставят тебя в покое. – Женщина не ответила. – Я люблю тебя, Мария, – сказал Штайнер тихо, сквозь зубы, и его глаза вспыхнули от возбуждения. – Я люблю тебя, и я не уйду, пока ты не пообещаешь! Я вернусь обратно, если ты не пообещаешь! Ты слышишь меня? – Наконец женщина кивнула. Ему показалось, что прошла вечность. – Ты обещаешь? – Женщина медленно кивнула. Ее плечи упали. – Я сейчас сверну и выйду справа. Сверни налево и иди мне навстречу. Ничего не говори, ничего не делай! Я хочу тебя видеть. Потом я уйду. Если ты ничего не услышишь, значит, я вырвался.
Женщина кивнула и пошла быстрее.
Штайнер завернул за угол и пошел вверх по проходу между мясными рядами. Перед прилавками торговались женщины с корзинками. Блестевшие на солнце кровавые куски мяса казались белыми и невыносимо воняли. Мясники орали. Но вдруг все исчезло. Стук топоров по деревянным колодам превратился в тонкий звон косы. Были только березы, скошенный луг, свобода, ветер, любимые шаги, любимое лицо. Их глаза встретились и не могли расстаться, и в них было всё: боль, и счастье, и любовь, и разлука, жизнь, вспыхнувшая огнем на их лицах, страсть, мука, нежность и отречение, неистовое кружение тысяч блестящих ножей.
Они шли навстречу друг другу, и одновременно останавливались, и снова шли, не сознавая ничего. Потом – режущая пустота. Только через несколько мгновений глаза Штайнера снова стали различать цвета и калейдоскоп базара, бессмысленно мелькавший перед его глазами. Он с трудом сделал несколько шагов, потом пошел быстро, насколько это было возможно, чтобы не бросаться в глаза. Он сбил половину свиной туши со стола, покрытого клеенкой, услышал ругательства мясника, похожие на грохот далекого барабана, забежал за угол и остановился.
Он видел, как она уходила с рынка. Она шла очень медленно. На углу улицы она остановилась и обернулась. Так она стояла долго, немного подняв лицо, широко раскрыв глаза. Ветер трепал на ней платье. Штайнер не знал, видит ли она его. Он не решался показаться ей еще раз. Он чувствовал, что она может не выдержать и броситься к нему. Потом она подняла руки и положила их на грудь. Она отдавала ему свою грудь. Она отдавалась ему. Она отдавалась ему в мучительном, бесплодном, слепом объятии, открыв губы, закрыв глаза.
Потом она медленно отвернулась, и темная пропасть улицы поглотила ее.
Через три дня Штайнер перешел через границу. Ночь была светлая и ветреная, на небе стоял месяц, похожий на кусок мела. Штайнер был крепким человеком, но когда он, весь мокрый от холодного пота, пересекал границу, он обернулся назад в ту сторону, откуда шел, и, как в бреду, произнес имя своей жены.
Он вынул новую сигарету. Керн зажег ему спичку.
– Сколько тебе? – спросил Штайнер.
– Двадцать один. Скоро двадцать два.
– Так. Скоро двадцать два. Не до смеха, а, крошка? – Керн покачал головой. Штайнер немного помолчал. Потом сказал: – В двадцать один я был на войне. Во Фландрии. Тоже было не до смеха. Сейчас в сто раз легче. Понимаешь?
– Да, – Керн обернулся. – И это лучше, чем смерть. Я все это знаю.
– Тогда ты много знаешь. До войны такие вещи были известны немногим.
– До войны – это было сто лет тому назад.
– Тысячу. В двадцать два я лежал в лазарете. Там я кое-чему научился. Хочешь знать чему?
– Да.
– Прекрасно. – Штайнер зажмурился. – У меня не было ничего особого. Рана в мякоть, без особой боли. Но рядом со мной лежал мой друг. Не какой-нибудь друг. Мой друг. Осколок попал ему в живот. Он лежал и кричал. Не было морфия, понимаешь? Даже офицерам не хватало. На второй день он так охрип, что только стонал. Умолял, чтоб я его прикончил. Я бы сделал это, если б знал как. На третий день вдруг дали на обед гороховый суп. Пустой гороховый суп с салом. А до того нам давали какие-то помои. Мы ели суп. Были страшно голодны. И пока я жрал этот суп, жрал с наслаждением, как животное, забыв все на свете, я видел за краем тарелки лицо моего друга, искусанные в кровь раскрытые губы. Я видел, что он умирает в муках, через два часа он был мертв, а я жрал, и суп казался мне вкусным, как никогда в жизни.
Он замолчал.
– Но вы же были ужасно голодны, – сказал Керн.
– Нет, не в том дело. Тут другое: кто-то может околевать рядом с тобой, и ты этого не ощущаешь. Сострадание – допустим, но боли-то ты не чувствуешь! Твой живот здоров, в этом все дело. В полметре от тебя человек в мучениях и стонах прощается с жизнью, а ты ничего не ощущаешь. В этом все несчастье мира. Запомни, крошка. Поэтому все так медленно движется вперед. И так быстро назад. Ты веришь в это?
– Нет, – сказал Керн.
Штайнер улыбнулся.
– Понятно. Но при случае поразмысли над этим. Может быть, тебе это поможет.
Он встал.
– Я ухожу. Обратно. Таможенник не предполагает, что я вернусь именно сейчас. Он ждал первые полчаса и будет ждать завтра утром. То, что я переберусь именно сейчас, не влезает в его мозги. Таможенная психология. Слава богу, через некоторое время преследуемый всегда становится умнее, чем охотник. Знаешь почему?
– Нет.
– Потому что он бо?льшим рискует. – Он похлопал Керна по плечу. – Поэтому евреи самый хитрый народ на свете. Первый закон жизни: опасность обостряет чувства. – Он протянул Керну руку. Она была большая, сухая и теплая. – Желаю удачи. Может быть, увидимся. Я буду по вечерам заходить в кафе «Шперлер». Ищи меня там.
Керн кивнул.
– Ну, желаю удачи. И не забывай карт. Это отвлекает, позволяет не думать. Ты неплохо усвоил ясс и тарок. В покере ты должен больше рисковать.
– Хорошо, – сказал Керн, – я буду больше блефовать. Спасибо. За все.
– Ты должен отвыкать от чувства благодарности. Хотя нет, не отвыкай. Это поможет тебе. Нет, не с людьми, это все равно. Поможет тебе. Если ты сможешь быть благодарным, это согреет тебе душу. И запомни: все, что угодно, лучше, чем война.
– И лучше, чем смерть.
– Смерть я не пережил. Но во всяком случае умирать не надо. Сервус, крошка!
– Сервус, Штайнер!
Керн остался сидеть. Небо прояснилось, ландшафт наполнился покоем. Людей не было видно. Керн молча сидел в тени бука. Светлая прозрачная зелень листьев трепетала над ним как большой парус – словно мягкий ветер гнал землю через бесконечное голубое пространство – мимо сигнальных огней звезд и светящегося бакена месяца.
Керн решил попытаться дойти ночью до Пресбурга[6 - Братислава.], а оттуда – в Прагу. Город – это самое надежное место. Он открыл чемодан, вынул чистую рубашку и пару носков, чтобы переодеться. Он знал, как это важно в случае, если он кого-нибудь встретит. Кроме того, ему хотелось освободиться от ощущения, связанного с тюрьмой.
Стоя обнаженным в лунном свете, Керн чувствовал себя как-то странно. Он казался себе потерянным ребенком. Он быстро схватил чистую рубашку, лежавшую перед ним на траве, и натянул ее на себя. Это была голубая рубашка, очень практичная, потому что она не сразу пачкалась. В лунном свете она казалась бледно-серой и фиолетовой. Керн решил сохранять мужество.
III
Керн прибыл в Прагу после полудня. Он оставил чемодан на вокзале и сразу же пошел в полицию. Он не собирался сообщать о своем прибытии, он просто хотел спокойно обдумать, что ему делать дальше. Лучшим местом для этого было полицейское управление. Там не шныряют полицейские и никто не спрашивает документы.
Он сел на скамью в коридоре. Напротив находился отдел, занимавшийся отправкой эмигрантов.
– Тот, с бородкой, еще работает? – спросил он человека, сидевшего рядом с ним.
– Не знаю. Тот, которого я знаю, – без бороды.
– Ага. Может быть, его перевели. Как они здесь теперь?
– Ничего, – сказал человек. – На пару дней прописаться можно. Но больше вряд ли. Здесь слишком много эмигрантов.
Керн задумался. Если ему дадут прописку на несколько дней, то он сможет получить в комитете для беженцев талоны на еду и питание. Может быть, на целую неделю. Он знал это еще со своего первого приезда сюда. Если они не дадут ему прописки, ну что ж, он рискнет: пусть они его посадят и переправят обратно через границу.
– Ваша очередь, – сказал человек рядом с ним.
Керн посмотрел на него:
– Хотите, я вас пропущу? У меня есть время.
– Хорошо.
Человек встал и вошел в кабинет. Керн решил посмотреть, что с ним будет, а потом решать, входить ему или нет. Он беспокойно ходил взад и вперед по коридору. Наконец человек вышел. Керн бросился к нему.
– Ну что? – спросил он.
– Десять дней! – человек сиял. – Какое счастье! И не спрашивал ничего. Наверное, в хорошем настроении. А может, сегодня меньше народу. Прошлый раз мне дали только пять дней.
Керн сделал над собой усилие:
– Теперь я тоже попытаюсь.
У человека не было бородки. Однако он показался Керну знакомым. Возможно, он за это время успел сбрить бороду.
Он вертел в руках изящный перочинный ножик с перламутровой рукояткой и смотрел на Керна усталым рыбьим взглядом.
– Эмигрант?
– Да.
– Из Германии?
– Да. Сегодня прибыл.
– Есть какие-нибудь бумаги?
– Нет.
Человек кивнул. Он закрыл лезвие своего ножичка и открыл штопор. Керн заметил, что в перламутровой рукоятке помещалась еще и пилка для ногтей. Чиновник начал осторожно шлифовать ноготь на большом пальце.
Керн ждал. Ему казалось, что ноготь этого усталого человека для него сейчас важнее всего на свете. Он едва решался дышать, чтобы не помешать и не разозлить чиновника. Он только крепко сжал за спиной руки.
Наконец ноготь был готов. Чиновник удовлетворенно оглядел его, потом поднял взгляд на Керна.
– Десять дней, – сказал он. – Можете оставаться здесь десять дней. Потом вы должны уехать.
Напряжение Керна резко разрядилось. Ему показалось, что он упадет, но он только глубоко вздохнул. Потом он быстро взял себя в руки. Он научился пользоваться случаем.
– Я был бы вам очень благодарен, если бы смог остаться здесь на четырнадцать дней, – сказал он.
– Невозможно. А почему вы об этом просите?
– Я жду, что мне пришлют документы. Для этого мне нужен определенный адрес. Тогда я смог бы уехать в Австрию.
Керн боялся все испортить в последний момент – но раскаиваться было уже поздно. Он лгал легко и быстро. Он предпочел бы сказать правду, но знал, что должен лгать. Чиновник, в свою очередь, знал, что должен поверить в эту ложь, поскольку не было возможности установить истину. Оба почти верили, что говорят правду.
Чиновник закрыл штопор своего ножика.
– Хорошо, – сказал он. – В порядке исключения четырнадцать дней. Но потом никаких продлений.
Он взял бланк и начал писать. Керн смотрел на него так, словно писал архангел. Он не мог поверить, что все так ловко устроилось. До последнего момента он ждал, что чиновник заглянет в картотеку и увидит, что Керн уже дважды был в Праге. На всякий случай он назвал другое имя и другую дату рождения. Потом он всегда сможет сказать, что тогда был его брат.
Но чиновник был слишком измучен, чтобы заглядывать куда бы то ни было. Он пододвинул Керну бланк.
– Здесь распишитесь. За вами есть еще кто-нибудь?
– Нет, по-моему, никого. По крайней мере не было.
– Хорошо.
Человек вынул носовой платок и начал любовно чистить перламутровую рукоятку своего ножичка. Он больше не замечал Керна. Керн поблагодарил и вышел так быстро, словно боялся, что у него могут отобрать его бумагу.
