Всадник в ночи. Игра в покер

В сентябре он поступил в бакинское художественное училище, и дядя обещал, что если он будет хорошо учиться и упорно, неустанно работать над собой, то он, дядя берет на себя хлопоты, чтобы Зорика после окончания училища направили в Москву, в Суриковский. К тому времени набиралось несколько грамот, дипломов, памятных подарков за лучшие работы по дереву и из глины на республиканских и всесоюзных детских выставках, по телевизору как-то показывали одну из этих выставок и особенно долго – его работу. А раз даже он прочел в молодежной газете заметку о себе. Вот такие мелкие отголоски славы призрачно касались его несколько раз, и каждый раз сердце обливалось радостью. Он верил, что находится в преддверии большого пути, долгого и славного.

Он учился в художественном училище, куда фактически его пришлось устроить, что и сделал дядя, потому что, как оказалось к неописуемому ужасу мальчика, талантливых художников и скульпторов среди закончивших семь или восемь классов общеобразовательной школы было несравненно больше, чем мест в училище. То, что талантливых вроде него, мальчиков оказалось много, и он такой не в единственном числе, так его огорчило, что Зорик на несколько дней был выбит из седла. Неужели все они такие же одаренные, как я? – думал он, чувствуя как гложет его зависть, хотя, казалось бы, к чему?.. Но скоро он попривык к этой, поначалу казавшейся дикой, мысли и твердо решил их всех переплюнуть, перегнать, успеть больше всех, главенствовать над всеми, быть первым среди них, быть лидером. Одно плохо – рисунок не давался. Впрочем, рисунок не давался никогда, рисовальщиком он был из рук вон… А вот лепка шла блестяще. И в училище его работы по лепке всегда отличали среди других. А вот за рисунок, обычно, получал нагоняй от преподавателей. И одно отражалось на другом, снижало другое, хорошие работы по скульптуре сводились в конечном счете на нет неумелыми рисунками, и потому лидера в училище, и даже в своей группе из него не получалось, что его очень злило. Был, конечно, еще выход – можно стать вожаком стайки самых отъявленных здесь сорвиголов, тем более, что Зорик любил подраться и дрался часто, но ведь уже почти шестнадцать, думал он не по возрасту степенно, пора не в драках себя проявлять, не в драках утверждать собственное «я», а в деле, которое выбрал, вот где нужно быть вожаком, и для этой цели стоило помучиться, спать поменьше, работать побольше. Но все-равно, что бы он ни делал, как бы самозабвенно ни работал, он не мог заставить себя полюбить рисование, и на поверку оставался чуть ли не самым худшим рисовальщиком в группе. Рисунок не давался, и теперь к многочисленным беспокойствам матери прибавилось еще беспокойство за этот пресловутый профилирующий предмет. А отец – человек головокружительно далекий от какого бы то ни было вида искусства, не понимающий ни живописи (из которой, однако, ему очень понравилась иллюстрация в номере «Огонька» – дородные, пышные телеса обнаженных женщин в складках пахучей, роскошной, щедрой плоти – Давид), ни скульптуры, счел своим долгом повторить старую истину о том, что трудом и терпением можно многого добиться. То, что живопись предполагает в занимающемся ею еще и талант, отцу, кажется, не приходило в голову. Во всяком случае, об этом умалчивалось. Но в общем, все вроде бы пока шло неплохо, и мальчишка, взявший за хребет свои шестнадцать лет, перекарабкался на второй курс.

Честолюбивые мечты готовили его в далекий, славный путь.

Приехав к себе, Зохраб отпустил шофера, поднялся на третий этаж, отпер дверь и вошел в свою трехкомнатную квартиру, роскошно обставленную, дохнувшую ему навстречу запахами холостяцкой жизни и утонченных наслаждений. Он принял ванну и тут же из ванной комнаты, где стоял золотистый медный аппарат, позвонил родителям.

– Здравствуй, мама, – сказал он, и взгляд его вдруг в одну секунду из озабоченного, почти озлобленного стал глубоко нежным, тихим. – Как ты себя чувствуешь? Я прекрасно, не беспокойся. Нет, два дня был занят. Завтра обязательно зайду. Как отец? Спит? Почему спит так рано? Он что, не здоров? А-а… просто отдыхает… Завтра поужинаем вместе. Мама, что-нибудь нужно вам взять? Ну что ты, мама, ты меня обижаешь… Для кого же, как не для вас… Когда женюсь? Когда скажешь, мамочка… Нет, вполне серьезно. Что ты, какой же я старый, разве тридцать два года – старость? Поговорим об этом завтра… Да, мама, обязательно. Часам к шести. Да что ты, я брошу все дела. Спокойной ночи, мамочка, – он положил трубку и в сплошных зеркальных стенах ванной увидел многократно отраженную расслабленную улыбку идиота. Тут же, будто очнувшись, отогнав тихие, умиротворяющие видения, стер улыбку с лица и зеркал, и почувствовав, что мерзнет, прибавил горячей воды. Отдыхая в ванне, задумавшись, вдруг решительно набрал номер. Зеркальные стены ванной стали запотевать, мутнея, из огромной повторенной в зеркалах она постепенно стала возвращаться к собственной площади, и у него появилось ощущение, что его поймали в капкан. Тряхнул головой, стараясь отогнать это неприятное и навязчивое. Трубку взяли на пятом гудке.

– Ты что так бурно дышишь? – спросил Зохраб, улыбаясь. – Ты с дамой?

– Нет, – ответил запыхавшийся мужской голос. – Я только что вышел из квартиры, спускался уже по лестнице, пришлось бежать обратно…

– Ну вот и отлично, – сказал Зохраб. – Теперь выйдешь из квартиры вторично и направишься ко мне.

– Сейчас?

– А что?

– Нет, ничего.

– Одиннадцатый час только. Успеешь, куда собирался. Бери свое хозяйство, садись на мотор и – ко мне.

– А-а… – в голосе послышалась улыбка. – Ты опять того?..

– Не болтай глупостей, – Зохраб швырнул трубку на рычаг.

Через четверть часа, когда он еще продолжал нежиться в горячей ванне, у входной двери раздался звонок. Зохраб щелкнул выключателем на приборном щитке сбоку от ванны и спросил в крохотный микрофон:

– Кто?

Динамик, вмонтированный в дверь, в меру громко повторил его вопрос. Зохраб тут же переключил передатчик на щитке и услышал голос:

– Это я, Зорик, Вагиф…

Зохраб щелкнул одним из переключателей и сказал в микрофон:

– Входи, Вагиф. Толкни дверь, захлопни за собой и проходи в ванную.

Через секунду он услышал, как хлопнула входная дверь, и еще через мгновение на пороге ванной комнаты вырос Вагиф с полиэтиленовым черным пакетиком в руках.

– Привет, – сказал он.

– Привет, – Зохраб вылез из ванны ему навстречу. – Вот что, я был в Москве с одной бабенкой…

– Когда? – тут же спросил Вагиф, подстраивась под деловой тон Зохраба.

– Часов десять назад.

– Так, – сказал Вагиф, нахмурившись. – Где ты ее взял?

– В ресторане.

– Кто?

– Официантка, – было забавно видеть приятеля, моментально так четко подладившегося под деловой разговор, навязанный с самого начала Зохрабом во избежание двусмысленных, пошлых шуточек.

– Все в порядке, – сказал Вагиф. – Ты же знаешь – их проверяют.

– Да. Но и ты прекрасно знаешь, что в последнее время я стал ужасно мнительным, – сказал Зохраб. – Так что не сочти за труд, прошу тебя.

Вагиф взял у Зохраба анализ на стеклышко.

– Порядок, – сказал он. – Завтра к вечеру дам ответ.

– Нет, к утру, – сказал, Зохраб, набрасывая на мокрое тело махровый халат до пят.

– Но ведь… – пробовал возразить Вагиф.

Зохраб стремительно вышел из ванной, прошел в свой кабинет, полез в ящик огромного стола и, достав оттуда конверт, протянул Вагифу:

– Твой гонорар.

– Да брось ты… – замялся Вагиф, но глаза его при виде пухлого конверта разгорелись, чувствуя это, он их стыдливо опустил. – Что ты в самом деле? Это такой пустяк…

– Бери. Подмажешь, кого надо, чтобы поторопились с ответом. И спасибо, – сказал Зохраб, засовывая конверт Вагифу в карман.

– Значит, утром… – напомнил Зохраб, провожая врача до двери.

– Да.

Он запер дверь за Вагифом, прошел в спальню, лег на широченную кровать, залез под одеяло и прикрыл глаза. Но сон не шел, несмотря на усталость. Одолевали деловые, неотвязные мысли. А часа через два позвонили. Он снял трубку.

– Это я, – сказал голос. – Все в порядке, как я и полагал. Звоню из лаборатории. Анализ ничего не показал. Порядок, старина. Не будь мнительным…

– Спасибо, – сказал Зохраб и положил трубку.

После этого он заснул крепко, без сновидений, легко огорчившись на миг оттого, что забыл вычистить зубы, и теперь лень было вставать.

Весь следующий день прошел в вихре дел и тревог. Оказалось, что отвозя последнюю четверть товара, шофер конторы на газике, видимо, подгоняемый страхом, нарушил правила уличного движения – поторопился, поехал на красный, понадеявшись, наверно, что ночь и никого не видно вокруг из блюстителей движения транспорта, но тут же был остановлен будто из-под земли выросшим, рядовым желторотым автоинспектором, перепугался, и вместо того, чтобы остановиться, нажал на газ, ну и гаишник на мотоцикле за ним, остановил, наконец, потребовал права, стал заводить свою обычную муру, и тут вдруг его некстати осенило – пошарил неожиданно для опешившего шофера в газике и обнаружил товар – крепко стянутые в большой рулон крупные куски кожи – партия, хоть и четвертушка, была внушительная, – откуда, куда, чей товар? – а шофер, этакий болван, господи, тебе видней, – вместо того, чтобы заткнуть ему его желтенький клюв какой-нибудь десяточкой, на которую с самого начала и посягал тот, пожмотился, видно, стал лаяться, надеясь перелаять, естественно, не перелаял, получил прокол в талон, ну и дальше – больше. Но гаишник – молодой, да ранний – паренек из района, из тех, у кого из нагрудного кармана пиджака выглядывают две авторучки, красная расческа, и кто по вечерам гуляет с транзистором на бульваре, молодой паренек, приехавший в Баку, словно в Париж, забывавший закрывать рот на улицах, и как водится в таких случаях, твердо решивший обосноваться покрепче в этом веселом, большим городе, с тем, чтобы в дальнейшем постепенно перетянуть сюда всех остальных из своего села, паренек этот попался жадный (видимо, не терпелось деньгу прикопить, чтобы поскорее осесть в городе) и давай угрожать, а этот остолоп-шофер, возьми и привези его в контору, мол, сами разбирайтесь. Это все произошло ночью, когда Зохраб сладко спал, а утром ему позвонили из конторы – давай, мол, хозяин, приезжай, расхлебывай, на то ты и хозяин. Зохраб вскочил с постели, вызвал машину, примчался на работу, а тот, парень-автоинспектор уже там, все ждут, беспокоятся, с ног сбились, бегая бесцельно, в панике, одним словом – переполох в курятнике, все нервничают, шофер куда-то слинял от страха, в общем – чепуха какая-то. Зохраб взял парня под руку, чуть поморщился от запаха пота, исходившего от него (при этом он с удовольствием отметил свою проницательность относительно несложной натуры стоявшего перед ним парня и даже пошарил глазами по форме, в надежде обнаружить расческу в кармане), и вошел с ним в свой кабинетик.

– Что? – спросил он довольно сухо, как только закрыл за собой дверь.

– Да, что… – проговорил молодой автоинспектор, явно пыжась казаться солиднее, даже животик свой выпятил. – Вот задержал вашего шофера, нарушил правила движения, а кроме того, возит подозрительные товары, кажется, левый товар, кожа…

– Это моя кожа, – холодно сказал Зохраб. – Понимаешь, дорогой, тетя меня очень просила привезти ей кожу. Хочет пальто себе сшить… Кожаное…

– Но там… там много было… – парень еще не понимал, что его разыгрывают.

– Тетя хотела сшить несколько пальто, – сказал Зохраб и не мог сдержать улыбки. – Для себя и своих дочерей. Понял?

– Ага, – сказал автоинспектор и тоже улыбнулся. – Несколько пальто, да?

– Да, несколько, – повторил Зохраб, не сводя взгляда с глупых, вытаращенных глаз парня, и тут же без всякого перехода (его давно уже угнетали длинные разговоры ради приличия, нужные лишь для прикрытия до поры сути – нет, суть должна быть обнаженной. Дело есть дело) прибавил. – Послушай, ты мне нравишься. Что, если я сделаю тебе небольшой подарок?

– Вы мне взятку предлагаете? – грозно, несколько картинно возмутился парень, придав лицу неподкупное выражение всесильного, призванного блюсти и охранять.

– Да что ты! – сказал Зохраб. – Какая может быть взятка! Я просто хочу тебе сделать подарок. Вижу – хороший парень, молодой, погулять, наверно, любишь, а? – Зохраб заговорщицки мигнул ему, тут же без лишних слов полез в сейф, вытащил конверт. – Вот. От чистого сердца даю. И забудем эту историю. А шофера нашего я заставлю еще раз проштудировать правила уличного движения.

Парень нерешительно вертел в руках конверт.

– Триста, – сказал Зохраб.

Тогда парень поспешно, слишком уж поспешно, сунул конверт в карман.

– Ладно, – буркнул он, не поднимая глаз на, в упор разглядывающего его, Зохраба. – До свидания.

– Сколько тебе лет? – остановил его вопросом Зохраб, когда тот уже шел к двери.

– Двадцать шесть, – удивленно ответил парень. – А что?

– Из какого ты района?

– Из Кедабека, – сказал парень, невольно подчиняясь властному тону, с которым Зохраб задавал ему вопросы.

– Красивое у вас село?

– Очень, – взгляд у парня сделался задумчиво-радостным, мечтательным. – Очень красивое село… природа красивая у нас очень. Особенно весной, когда…

– Так какого же черта, ты не сидишь в своем Кедабеке? – прервал резко его Зохраб. – Что вы все тут потеряли, а?

Парень опешил до того, что грешным делом даже подумал было не отчитаться ли перед Зохрабом о целях своего переезда.

– Ладно, иди, – сказал Зохраб, и парень, не успев сообразить, почувствовал, как крепкая рука Зохраба подталкивает его к двери. – Иди, давай, – повторил Зохраб, распахивая дверь перед носом у парня.

Ворота были раскрыты, и Зохраб, стоя у окна, видел как на улице с лаем бросились на автоинспектора две взъерошенные, грязные дворняги и как одна из них чуть не укусила его за ногу, но тот пнул ее сапогом, подбежал к мотоциклу, и тут стайка наблюдавших за ним из-за угла мальчишек, бросилась врассыпную. Он их заметил, не понял, но бросив взгляд на свой мотоцикл, обнаружил, что все, что можно было поломать, снять и унести, изорвать, было поломано, снято и изорвано. Чертыхаясь, он оглянулся и увидел в окне конторы Зохраба, спокойно ухмылявшегося, скрипнул зубами и повел мотоцикл рядом, а мальчишки улюлюкали, свистели ему вслед, кидали камешки. Все правильно, подумал Зохраб, наблюдавший это из окна, нельзя безнаказанно брать взятки. Это некрасиво.

Потом он поманил пальцем, перебегающего через двор, долговязого парня. Тот теперь был в темной рубашке.

Зохраб протянул ему через окно десятку.

– Отдай это мальчикам. Потом разыщи шофера, скажи, я его увольняю.

Парень взял десятку и выбежал на улицу.

А мне плевать на нее, только обидно вот – ребята задирают, обзывают девственником, а что тут стыдного, не понимаю, ведь мне всего шестнадцать с половиной и у меня все впереди. Правда, не надо было говорить все, как есть, надо было выдумать что-нибудь, как они. Но все-равно все это чепуха, я бы и внимания на них не обращал, тем более, что когда доходит до дела, и если я к тому же здорово рассержусь, они – хоть трое, хоть пятеро – трусят. Одному с третьего курса я влепил как-то – до сих пор меня сторонится. Но вот стоит мне увидеть ее, она тут же начинает глазки строить, и тогда что-то будто обрывается во мне и падает в живот, и на сердце горячо и тревожно. А как-то она подошла и говорит, придешь, говорит, Зорик, к нам на вечеринку, у нас будет вечеринка. Потом помолчала, и чуть тише, чтобы не слышали кто стоял поближе – на переменке было – сообщает: никого, говорит, не будет, папы, мамы не будет, они уйдут в гости. Ладно, говорю, стараюсь говорить спокойно, а сам чувствую, как ладони вспотели, и волнуюсь очень, сердце так стучит – даже больно, а кто, говорю, еще будет? Ну тут она высыпала целый ворох имен своих подруг, а из ребят, выходит – никого. Как же так, говорю. Она помялась, а потом оказалось, что одна, наверно, не придет, другая только сегодня заболела, дома сидит, третья уезжает с родителями куда-то, и так постепенно остались только она и две ее близкие подруги, но одна может тоже не прийти, говорит. Ну, ладно, говорю, а как же ребята? Знаешь, говорит, вздохнула, помолчала, потом – какие же это ребята, рядом с тобой они не смотрятся, ты такой высокий, говорит… Чувствую, что краснею, и начинаю злиться на себя. Ну, что, говорит, придешь? Не знаю. Сержусь ужасно. И что вздумала… Вечеринки устраивает, вечеринки на два человека… Насмотрелась разных шикарных киношек. Но уже знал, что пойду – обязательно пойду. Так и получилось. Назавтра – было воскресенье – договорились встретиться на углу ее дома, это недалеко от нас – три остановки на троллейбусе, или можно пешком, минут пятнадцать, условились в семь, а я с четырех места себе не находил, галстук даже нацепил, хотя ненавижу галстук, и платочек такой же, в горошек – в карман. Вертелся перед зеркалом, как девчонка, и все не мог дождаться половины седьмого, чтобы выйти из дому. Наконец, не вытерпел, вышел двадцать минут седьмого, и вместо того, чтобы шагать себе спокойненько чуть не побежал, то и дело останавливался, постою, гляну на часы, и опять – забываюсь, бегу. Пришел на пятнадцать минут раньше. Покружил вокруг ее дома раз, другой – и все торопливо, будто боюсь опоздать куда-то – если кто увидит, пусть не думает, что девушку жду, пусть думает – спешу по делам. Она пришла тоже чуть раньше, кажется, минуты на три. Привет, говорит, как я рада, что ты пришел. Это тоже, значит, что-то из киношки, светская жизнь, значит. Я что-то пробормотал в ответ, и мы поднялись к ним домой. Там сидела только одна подруга, но мне она показалась гораздо старше Сони, потом так и оказалось – двадцать три года, оказалось, это не ее, а Сониной сестры подруга, старшей сестры, объяснила Соня, но теперь и ее тоже. Они очень дружат. Познакомьтесь. Неля. Очень приятно. Зохраб. Мне тоже очень, очень приятно, много слышала о вас от Сони, как о талантливом художнике… Скульпторе, поправила Соня. Да, да, конечно, извините, я и хотела сказать – скульпторе, поправилась торопливо Неля. Ну, ладно, не смущай его, сказала Соня, садитесь ребятки, будем пить шампанское. А я и не смущаюсь, сказал я с вызовом назло ей, пусть знает, дура, не смущай его, говорит, ну ладно, я ей покажу… Зохраб, будьте добры, это Неля мне, откройте шампанское. Я приготовила пирог, сказала Соня. И, конечно, ты уверена, что он съедобный, говорю. Покраснела, хотела отшутиться, но я смотрел на нее без улыбки, и она осеклась. Вот так вот – один – один. А Неля рассмеялась, когда я сказал про пирог. Соню это заметно обидело. Открывал бутылку и, конечно, пролил себе на брюки. Сидел с мокрой ширинкой, как дурак. Девочки заохали, по этому случаю Соня даже сменила гнев на… Обе встали, повели меня в ванную и оставили наедине с моими мокрыми брюками. Сними и надень халат, сказала Соня через дверь. Нет, нет, я так посижу, ничего. Наденьте, наденьте, не то мы вас не выпустим, сказала Неля. Мне от ее голоса вдруг сделалось зябко будто бы, мурашки пробежали по животу. Я поглядел на себя в зеркало в ванной комнате – лицо бледное, волосы чуть слиплись от пота. Я надел длинный халат и вышел к ним весь махровый, как какой-нибудь махараджа. Девочки смеялись. Соня даже в ладоши захлопала от удовольствия, и мне вдруг стало весело и раскованно, я почувствовал себя уютно, уверенней. Брюки мои тут же были повешены в ванной на вешалку за манжеты. Наконец, уселись, наши шутки насчет моего внешнего вида постепенно иссякли, пили шампанское, разговаривали, слушали музыку. Все здесь мне очень нравилось, но особенно нравилась Неля, и я исподтишка поглядывал на нее, но она замечала, улыбалась некстати среди разговора, и резко обернувшись, глядела на меня, тогда я тут же отводил глаза. Немного кружилась голова от шампанского, совсем чуть-чуть, мы курили мои сигареты – я достал хорошие сигареты, заранее купил, и теперь мы их курили, ничего, сказала Соня, проветрю комнату, потом стали танцевать, я танцевал в халате, хотя брюки мои, наверное, уже высохли, но никто не вспоминал о них и мне не хотелось. Уже стемнело, но свет не зажигали, а Соня принесла из кухни свечку. А когда танцевал с Нелей, она говорит, какие, говорит, у тебя горячие ноги, сквозь халат чувствую. И не красней так, говорит, у мужчин должны быть сильные, горячие ноги. Я видел как Соня все время, что мы танцевали, не сводила с нас взгляда, мне показалось, что смотрела она с неприязнью. Почему? Мы с Нелей уже танцевали третий медленный танец подряд, рассказывали друг другу разное смешное, всякие там анекдоты, смеялись, она чуточку прижималась ко мне, кажется, я отодвигался. Потом Соня вышла в кухню и стала там гладить мои брюки. Поцелуй меня, сказала Неля. Я поцеловал ее в губы. Она усмехнулась и поцеловала меня в ответ так, что у меня дух захватило. Ты такой большой, говорит. Я не понял. Ну да, говорит, рост у тебя хороший, и вообще, даже не скажешь, что тебе шестнадцать. Шестнадцать с половиной, поправил я ее. Она улыбнулась и повторила – даже не скажешь, что тебе шестнадцать с половиной, можно дать все двадцать. Вошла Соня и включила верхний свет, вспыхнуло очень ярко. Вот твои брюки, говорит. Мне показалось, что она сердится, а когда я вошел в ванную переодеться, из комнаты явственно слышались их возбужденные голоса. Я вышел в брюках, и тут же Неля говорит, уже поздно, Зорик, а мне так далеко ехать, ты бы не проводил меня? Я? Да, да, провожу, конечно… Я говорил, и случайно обернувшись на Соню, заметил слезы в ее глазах. Я, кажется, начинал понимать, но все равно ничего не мог поделать – ведь она мне абсолютно, ну вот ни капельки не нравится, эта Соня. И приставучая такая! Вот что меня бесит по-настоящему – это, когда человек вот такой вот приставучий, вроде нее. Фактически ведь она уговорила меня прийти на эту глупую вечеринку, правда, сейчас я об этом вовсе не жалею, и пришел ведь я больше потому, что она обещала – будут подружки. Меня всегда тянула компания девочек, хотя я старался никогда этого не показывать, держался от них подальше, но сколько помню, с самых даже детских лет, я был постоянно и отчаянно влюблен в какую-нибудь знакомую девчонку, до того иной раз сильно влюблялся, что ходил как больной. Но потом, конечно, выздоравливал. И вот теперь я был готов заболеть Нелей, хотя совсем недавно только выздоровел – у нас, в старой школе была девчонка, ну, такая, не красавица, конечно, до Нели ей далеко, но миленькая очень девчонка  – Наргизик. Я влюбился в нее и почти целый год был влюблен, а всего-то удалось с ней два раза в киношку сходить, и то один раз пошли всем классом, так что это не считается, а остается всего один раз, и то во время сеанса, только скажу ей что-нибудь, а впереди – такие противные старушенции! – тут же оборачиваются и делают замечания, тише, мол, не разговаривайте, а сами весь фильм, который я почти что и не видел, можно сказать – не сводил глаз с Наргиз, весь фильм объясняли друг другу всякие глупости, а через несколько минут становилось ясно – вот этот шпион, а вот этот наш, эта его любит, объясняла одна другой, а через минуту, становилось ясно и без их комментариев, – ага! что я говорила! В общем, не дали эти сороки нам, а вернее, мне поговорить с Наргиз. Я держал ее руку, она время от времени отнимала. Я снова брал. Наконец, капризно прошептала – не трогай, у тебя руки потные. Мне, помню, стало немножко больно и обидно. А потом ее и вовсе никуда не выпускали, родители у нее были очень строгие, оба врачи, дочку насчет веселья держали в черном теле. Увидеть ее особенно после того, как я ушел из школы в училище, стало почти невозможно, и любовь моя к Наргизик стала тускнеть, гаснуть, вянуть тухнуть, блекнуть, чахнуть и прочее, и к тому времени, когда я в халате с разгоревшимся от шампанского и смущения лицом танцевал с Нелей под пристальным, жгучим взглядом Сони, от былого чувства не оставалось и следа, я был, что называется, вольная птичка, хотя жить так становилось скучновато – мне было необходимо в очередной раз заболеть. И вот, Неля говорит, чтобы я проводил ее, вернее, просит, а от ее улыбки я чувствую, как холодеет в животе, начинает бешено колотиться сердце, сжимается в груди, горячеют глаза. Соня холодно, неприветливо попрощалась с нами, и мы вышли на улицу, и хоть продолжали машинально говорить о Соне – единственном пока, что более или менее нас связывало – но вовсе о ней не думали. Неля взяла меня под руку, и это было очень приятно, я даже, кажется, покраснел от удовольствия. Вот черт, никогда не думал, что это может быть так приятно. Я чувствовал как покидают меня жалкие остатки смущения, я становился увереннее, и Неля, как-то незаметно, но твердо и естественно – когда словом, когда жестом, – всячески поощряла во мне эту уверенность. Мы теперь болтали о всякой чепухе, не надоедали друг другу, и даже, когда вдруг оба разом замолчали, и так молчали довольно долго, потому, что разговор попросту иссяк, я почувствовал, что даже молчать с ней мне хорошо, и я при этом не ощущаю неловкости и не ищу чего бы сказать. Говорили о ней, ее делах, обо мне, моих планах, о многом и именно о том, о чем говоришь охотно, потому, что это касается тебя. А когда мы проходили безлюдной какой-то улочкой, на которой и фонарей-то нормальных не было, за нами послышались шаги, я обернулся, и тут же нас обогнали трое ребят – двое – примерно одних со мной лет, а третьему на вид лет тринадцать, совсем сопляк, все трое хлюпики, но такие, приблатняющиеся, такие ершистые с папиросками. Один, кажется, анашу курил – самый старший, я запах почувствовал знакомый, у нас на старой улице часто курили взрослые парни, я помню этот запах распустившихся почек. Ну вот, и ребята эти, естественно, не могли мимо спокойно пройти, не могли обогнать нас и не задеть ее. Тем более, что вид у меня был более, чем смирный, совсем домашний был вид, я знаю – в таких ситуациях я начинаю смотреть на себя со стороны. Вот обгоняют нас и самый младший что-то ей сказал нехорошее, я уж не помню что, но другие его тут же поддержали и еще со своей стороны подкинули неприличных слов, из тех, что говорят уличным женщинам. Все трое с вызовом, нагло смотрели на меня, сплюнули по разу, этак небрежно, и пошли дальше, уже помедленней, чтобы никто не подумал, что они убегают. Не связывайся, это хулиганы, говорит Неля и тянет меня в другую сторону, давай, говорит, пойдем по этой улице. Нет, говорю, подожди. Я-то знаю, что такие молодцы храбрые до тех пор, пока не дойдет до дела, а в настоящей драке, если она заварится, им, хоть и втроем, вряд ли устоять. А ну-ка, ребята, стойте. Обернулись. Очень уж их удивило, что предполагаемый маменькин сынок что-то такое провякал. Подошли и, по всей видимости, готовились, как обычно у них водится, к толковище с отборным матом и угрозами. Но не успел еще никто из них заговорить, как я тут же изо всех сил старшего в зубы, он отшатнулся и еле устоял, папироска – в блин во рту, он, кажется, был очень удивлен, что его бьют, вместо того, чтобы выяснить отношения, как он привык; среднего, который почти машинально подался вперед, я ударил в пах ногой, и тут же полез в карман, потому что тот, старший, хоть и с обалделым видом, но вытащил нож. У меня в кармане пиджака был новенький плестиглассовый кастет – я сам его выточил для непредвиденных случаев, может именно для таких, когда трое на одного. Неля закричала от страха, увидев у того нож в руке. Не кричи, говорю, и тут сделал резкий выпад – руки у меня длинные, выручают при таких случаях – и кастетом что есть силы приложился тому, с ножом, к носу, услышал, как хрустнула кость, он выронил нож, и с диким криком убежал; второму пришлось ударить только ногой по заднице, чтобы догнал своего товарища, а третий, хоть и самый младший, а бежал впереди всех. Вот так. Но Неля здорово перепугалась и внимательно посмотрела на меня, когда я прятал кастет в карман. На мне не было ни царапины, я же говорю, что знаю таких ребят, они в драке – пустое место. Но Неля здорово перепугалась. А если б он ударил тебя ножом? Побледнела даже. Я-то знаю, не ударил бы, если б даже захотел, не успел бы. Но, кажется, я здорово вырос в ее глазах. Потом было уже поздно, я поймал такси и поехал вместе с ней в микрорайон, где она жила.