Всадник в ночи. Игра в покер

В следующий раз он повел ее показывать мастерскую. Это для девочки было так же неожиданно, необычно и радостно, как и телевизор, испытание которым, как сама она стыдливо считала, она не выдержала, опозорилась. Он получил истинное наслаждение от ее восторженных охов и ахов. После того, как посмотрели дядины работы, он подвел ее к своей – к тому времени на месте глиняной лепешки уже выросла почти законченная фигура понуро стоящей лошади – Марата. И что его удивило, ни от зрелища его лепки, ни от живого Марата девочка не высказала восторга или хотя бы удивления.

У нас в селе полно лошадей и ишаков, сказала она прозаически. Вот такие дела. А дядин Марат был настоящим, и теперь почти ежевечерним праздником для него, к которому он в ближайшее время собирался приобщить и ее, оставляя самый сюрприз, по его понятию, напоследок, чтобы уж восхитить, осчастливить, подавить огромной радостью. Но вот вместо восхищения, обычная фраза – у нас полно… – скучающие, тускнеющие глаза. Кстати, как оказалось впоследствии, на лошади она ездила гораздо лучше него. Это доводило его до тихого, бессильного бешенства, а она, к тому же, как обычно, по примеру ловких, выросших на чистом воздухе и натуральных продуктах, деревенских детей, стала дразнить его – городского хлюпика, хотя он был далеко не слабым, разве что на лошади ездил чуть похуже, но и этого было достаточно, чтобы до слез, безжалостно ущемить его мальчишеское самолюбие. И девочку, способную ущемить его самолюбие, он внезапно зауважал. Теперь, когда исчезала почти вся выдуманная сказка о принцессе на соседней даче, вдруг рядом с ним возникло почти такое же крепкое существо, как он сам, существо противоположного пола, зверек неизвестный, в котором мальчик почувствовал силу. И это его необычайно привлекало в ней – впервые на коротком своем веку он встречался с подобным зверьком, и тяга к таинственному, тщательно скрываемому от чужих глаз, толкала его как-нибудь поиграть в прятки и с этой девочкой, прижучить ее в темном углу мастерской, когда они окажутся там вдвоем и что-нибудь сделать, что ему еще представлялось довольно туманным. Случай представился скоро, но как только она интуитивно поняла, чего от нее хотят, он получил неожиданно такой свирепый отпор, что не успел даже изумиться. Она оттолкнула его, когда он робко, нет, не полез, а собирался лишь поинтересоваться, пробираясь дрожащими пальцами, что у нее там в укромном месте под непроницаемо-черными трусиками. Тогда он понял, что девочка, кроме всего, сильнее его и угрюмо затосковал. И тут непостижимым, странным образом, снова, как и в первый раз, когда он увидел ее через щель в изгороди, все стало выстраиваться в его воображении в голубую, с повторяющимся сюжетом, каждую ночь с нехитрым сюжетом светлую сказку, и девочка, теперь больше пахнущая морем и солнцем, стала навещать перед сном горячую его постель. Но он уже убедился – принцесса была недотрогой и умела за себя постоять, и зависимой стороной впервые оказался он. Он ложился с краю, она, в своих черных трусиках, дальше которых его воображение отказывало работать – рядом. И каждый раз одно и тоже: нежное, не надоедающее, чистое, пахнущее прозрачной солнечной волной.

Было еще много разного, радостного – вместе на Марате (он сидел позади), вместе на пляже, вместе игры, выдумывать которые он был большой мастер, вместе – телевизор; держались обычно за руки, хотя поначалу это ему очень не понравилось – кроме того, что она все-таки девчонка, с которой стыдно держаться за руки, он смутно ощущал в себе неосознанный протест против пробуждающегося стадного чувства, когда самец с самкой должны держаться за руки, чтобы не потеряться, не погибнуть. Рука у нее была не по-детски шершавая, деревенская, привыкшая к грубой работе, и это тоже вызывало в нем зависть. А однажды принцесса с жесткими ладонями и тонким, красивым и нежным лицом снизошла и в сумеречный час, в тихом углу мастерской, отдыхающей от трудолюбивого дяди, они растерянно, несмело, с отчаянно бьющимися сердцами непроизвольно потянулись друг к другу, ткнулись носами. Она почему-то высунула язык – может у нее губы пересохли? – и как ожог он почувствовал на щеке горячее и мокрое. Потом, когда отвернулись, не в силах взглянуть друг другу в глаза, он вытер щеку ладонью. Но все равно было хорошо, он полюбил девочку.

А через два дня они уехали. Вечером, после отъезда девочки, он вышел к морю, вспомнил ее, хотя ни на минуту не забывал, почувствовал себя бесконечно, безнадежно одиноким человеком в этом мире сверкающих холодных звезд, сел на остывший песок и заплакал, размазывая по лицу слезы. Мокрые щеки напоминали о единственном поцелуе, когда девочка вдруг лизнула его горячим языком.

– Ты мне больше не понадобишься. Вот деньги. Тут полтора куска.

– Но как же так, шеф…

– Я тебе больше не шеф.

– Но как же, Зохраб, я ведь тебя как… Я ведь все выполнял, все, что ты приказывал.

– Слушай, не нервируй меня, я сам знаю, что мне делать. Иди.

– Но хоть скажи… Объясни… Чем я тебе не…

– Не могу видеть твою морду, твои торчащие уши, твою лысину. Пошел вон! Привыкли, лакеи, к жирной пище, дармовщине. Ну уж нет, не всегда так будет… Пора и попоститься.

– Зачем обижаешь, Зохраб? Что я тебе плохого сделал?

– Да что ты мне можешь… ты, микроб, что ты вообще можешь? Не нервируй меня? Мне теперь не нужен секретарь, понял? Вот и все! – И считая разговор законченным, Зохраб молниеносно сунул в руки оторопевшего бывшего своего помощника конверт с деньгами и вышел из конторы. На улице он подошел к машине и сказал шоферу:

– Поезжай, достань мне билет на Москву на ночной рейс сегодня.

Шофер отъехал, а к Зохрабу подошел, тяжело отдуваясь, отечный, толстый бывший секретарь. Вид у него был неважный, лицо бледное, руки заметно тряслись.

– Вот что я тебе скажу, – решительно начал он, но тут же под твердым взглядом Зохраба сник, съежился, сделался меньше и толще, но хоть и без прежней смелости, вяло, однако договорил, что приготовился сказать: – Если ты поступаешь со мной так… так… по-свински… И я тоже… я сумею… Ты не смотри что… Я много про всех вас знаю. А про тебя и говорить нечего. Ты еще горько пожалеешь об этом.

– Что ты имеешь в виду? – спокойно, чуть удивленно спросил Зохраб. – Мне показалось, что ты тут угрожал… Так?

– Вот, вот. Ты еще пожалеешь об этом, – упрямо, но вовсе нерешительно повторил мужчина.

– Брось, брось, – миролюбиво сказал Зохраб, потрепав мужчину по плечу (тот решил, что теперь самое время остановить подобный жест, стряхнуть ненавистную руку с плеча, но не осмелился). – Глупо это. Если ты постараешься подумать самостоятельно, и если это у тебя получится, то ты поймешь, что мое право перестать платить из своего кармана сто пятьдесят рублей в неделю. Теперь у меня отпала такая необходимость. Понимаешь, мне не-е ну-у-уж-ен се-екре-ета-арь… Понимаешь? А глупости, что ты… вернее, что у тебя сорвались с языка позабудь, выкинь из головы.

– Нет, не выкину. Ты еще очень и очень пожалеешь, – теперь, уже, смелее, настойчивее произнес мужчина, видимо решив, что еще немного, еще одно усилие и Зохраб сломится и будет вынужден оставить его.

Зохраб некоторое время серьезно, изучающе смотрел на своего бывшего секретаря, вид у него был удрученный, и он подумал в этот момент о том, как легко можно сделать из человека лакея, и как потом трудно его переделать.

– Послушай меня внимательно, – задумчиво проговорил Зохраб таким голосом, словно то, что он скажет, его вынудили говорить, иначе ни за что бы… – У меня есть несколько хороших парней, которые с удовольствием затыкают рот тем, кто болтает лишнего.

– Т-ты… т-ты что? – ошалело выкатил на него свои бесцветные глаза мужчина. – Убрать меня задумал?

Зохраб безнадежно развел руками, промолчал. Мужчина смотрел на него в страхе.

– Ты зверь… зверь бешеный… – пролепетал он, не в силах оторвать полного ужаса взгляда от невозмутимого лица Зохраба.

Зохраб еще раз развел руками – ничего не поделаешь, уж каков есть. Мужчина торопливо отошел, почти отбежал от него, стал удаляться на неверных ногах по улочке, но вдруг обернулся, подбежал к Зохрабу. Он здорово запыхался.

– Так я теперь понял, кто велел убрать Валеха, – тихо, с нескрываемой злобой прошипел он, вытаращив глаза на Зохраба. – Он тебе мешал…

– Бред, – холодно отрезал Зохраб. – Ты бредишь, видно.

Мужчина опять отбежал и уже не оборачиваясь, словно убегая, пошел вдоль тротуара. Зохраб мрачно смотрел ему вслед.

На улицу из ворот вышел длинный, долговязый парень в желтой рубашке, подошел к Зохрабу.

– Я вас искал, шеф – сказал он.

– Не стоит об этом говорить, потому что ты меня уже нашел, – раздраженно отозвался Зохраб, не глядя на парня.

Тот смутился и не решал продолжать.

– А теперь. Когда надо говорить у тебя язык отнялся?

Зохраб явно вымещал на нем досаду на своего бывшего секретаря.

– Говори, что надо?

– Пока реализована половина товара, – сказал парень.

– Б-болваны! – в сердцах выжал сквозь зубы Зохраб. – Дождутся, что весь товар накроют. Где остальное?

– Там же в подвале, – сказал парень.

– Идиоты, – Зохраб теперь смотрел на парня в желтой рубашке и неожиданно почувствовал что-то в нем начинает раздражать. – Вот что – сказал Зохраб. – Товар разбить на четыре части, выслать три четверти Азизу, Ага Кериму, Ашоту. Четверть, только четверть, понял? – оставить у нас. Постараться реализовать в три дня, понял?

– Да, – сказал парень.

– Иди.

Парень с готовностью отбежал к воротам.

– Поди сюда, – тут же велел ему Зохраб, не оборачиваясь.

Тот подошел.

– Вот что, смени рубашку.

– Рубашку? – удивился парень.

– Да, рубашку, – раздраженно повторил Зохраб, – не могу смотреть на яркое. Надень черную, понял? Черную, будто я умер, а ты в трауре, – мрачно произнес он. – А вот когда умру на самом деле, наденешь желтую, как на праздник.

– Да что вы, зачем вы так говорите? – неохотно промямлил смутившийся парень.

– Иди.

Через час шофер привез Зохрабу билет на ночной рейс на Москву.

– Сказал же два билета, – Зохраб явно был не в духе, и шофер, хорошо научившийся распознавать любые оттенки его настроения, тут же заметил это.

– Два билета, тебе и мне, – хотя Зохраб отлично помнил, что велел взять один билет.

– Ошибся, хозяин, извини, – и шофер прекрасно помнил насчет одного билета, и знал, что Зохраб об этом тоже помнит, и понимал, что просто сейчас хозяину необходимо на ком-то сорвать накопившуюся злость.

– А я вам буду там нужен? – стараясь изо всех сил произнести эту фразу вежливо, спросил шофер.

– Зачем ты мне в Москве? – презрительно обронил Зохраб. – Я просто хотел выпить кофе в «Национале». Там кофе хороший. Выпью чашечку и назад. Хотелось угостить тебя кофе.

– Извини, я не понял насчет двух. Думал один нужен.

– Ладно, иди.

Я знаю, что стану известным скульптором, я стану очень известным скульптором, говорю ему. Усмехается. Ненавижу эту его усмешку, издевательски будто бы усмехается. Ты, говорит, очень самонадеянный мальчик, правда, в твои годы я не нюхал глины, не держал в руке стэки, я даже не знал, кем стану, когда вырасту, да и потом еще не очень твердо знал, потому что любое искусство это что-то такое, к чему нужно приходить, уже проходя какой-то отрезок жизни, познав кое-что и кое-что полюбив, найдя и потеряв, одним словом, приобретя какой-то жизненный опыт, который должен потом переселиться в искусство, но когда я начал работать, то думал только о работе и ни о чем больше, и у меня не было таких грандиозных честолюбивых планов как у тебя, а это, я знаю, твой папа вбил тебе в голову, и очень напрасно, скажу тебе, то есть все это необходимо, но об этом надо вовремя забывать, чтобы не оставалось ничего кроме работы, и не в таких огромных дозах должны быть подобные, с позволения сказать мысли, а вернее – мечты, иначе они просто помешают тебе работать серьезно. А ведь живопись, скульптура – это адский, тяжелый, изнурительный труд и даже в смысле физическом, понимаешь, малыш, тебе, кроме таланта предстоит долгие годы развивать (вот это мне особенно не понравилось, насчет того, что долгие годы, нет, у меня все будет гораздо быстрее, чем у дяди Кямала) и мускулы. Да, да, ты не улыбайся, какой же скульптор со слабыми руками? И вот, что я тебе скажу, малыш – пока получается, слава богу, и я радуюсь за тебя, видишь, стараюсь помогать, направлять… нет, нет, пока не нужно, Марьям… у нас тут мужской разговор… чуть позже пообедаем, ладно? Так вот, пока получается, хоть иногда ты не слушаешь моих советов, но то, что тебе предстоит – слишком тяжело и ответственно. Запомни это, малыш, и если на самом деле хочешь стать скульптором, то готовься к тяжкой работе. Я готов, говорю. Вот видишь, как у тебя все быстро, говорит, а в жизни все не так, надо учиться быть терпеливым и бережно относиться к своему таланту. Понял, малыш? Что? Да, теперь пожалуй все, Марьям… Пошли за стол…

Дядя Кямал, а вам когда-нибудь хотелось стать королем? Смеется. Ты слышишь, Марьям, что он у меня спрашивает. Вот умора! Да, говорю, королем, вот я, говорю обязательно стану королем скульпторов, понятно? Опять он за свое, обратился огорченный дядя к жене, у этого мальчика тщеславия хватит на целый полк молодых капитанов. Да, говорю, обязательно стану, вот увидите. Ешь суп, говорит тетушка Марьям, суп стынет…

Назавтра, в двенадцать дня Зохраб сидел в «Национале», пил кофе и краем глаза следил за красивой блондинкой – официанткой, обслуживающей иностранцев за соседним столиком – старика и старуху в белых брюках, впихивающих икру в сладкую булочку.

Допив кофе, он подозвал ее.

– Девушка.

Она с холодным удивлением распахнула на него свои большие синие глаза.

– Я сейчас позову вашу официантку, – сказала она Зохрабу.

– Нет, – сказал он. – Мне нужны вы.

Она подошла к его столику, слабо, прохладно, но вежливо улыбаясь, готовая выслушать любую его просьбу.

– Я хочу вас, – сказал ей Зохраб. – Даю вам триста рублей.

Она раскрыла рот от удивления.

– В-вы… вы с ума сошли… – тихо сказала она, испуганно стреляя глазами по сторонам.

– Нет, – не отводя от ее лица спокойного взгляда, проговорил Зохраб. Просто у меня много денег. И так?

– А-а… Как я раньше не догадалась – все также очень тихо произнесла она. – Вы пьяны?

– Нет.

– Тогда это более, чем странно… Я не понимаю… Отдаю должное вашей наглости, но совершенно не понимаю, за кого вы меня принимаете…

– Э, оставьте, – Зохраб чуть поморщился и слабо махнул рукой. – Я даю вам сейчас пятьсот рублей, вы берете тут наверху номер на полчаса…

– Нет… вы явно не в себе… Как так можно, я не…

– Тысячу.

– Не поняла, – тихо, но теперь уже без всякого удивления, деловито спросила она. – Что вы сказали?

– Тысячу рублей – повторил Зохраб.

– А-а, – сказал она спокойно, и теперь глядела на него с любопытством.

Тут ее подозвали иностранцы.

– Извините, – сказала она Зохрабу и отошла.

Через несколько минут она сама подошла к столику Зохраба.

– Вы меня разыгрываете? – спокойно спросила она.

Зохраб полез в боковой карман пиджака, достал и кинул в кармашек ее фартука тугую пачку. Она взглянула и тихо ахнула.

– Как договорились, – сказал он.

– Через два часа я кончаю смену.

– Нет, сейчас, – сказал он, – через два часа я улетаю.

– Но ведь я на работе… – неуверенно проговорила она. Он полез в другой карман и новая пачка перекочевала в ее передник.

– Вы возьмете номер на полчаса – сказал он.

– Подождите меня минутку – сказала она и отошла.

Через час, когда они уже собирались выходить из номера, она вдруг спросила:

– Вы всегда такой деловой в вопросах любви?

– Да – сказал он без улыбки. – За три минуты, не снимая шпаги. Как Наполеон. Дела ждут.

– Так уж и три минуты… – она лукаво улыбнулась, желая польстить ему, но он не ответил на ее улыбку.

– Как вас зовут? – спросила она.

– Это неважно – сказал он.

– И вы не хотите узнать, как зовут меня? – обиженно спросила она.

– Нет, – сказал он.

Он ехал в такси в аэропорт, расслаблено вытянув свои длинные ноги и огорченно рассматривая пятнышко от капли коньяка на своих брюках.

Уже через пять часов после отлета Зохраба в Москву, шофер ждал его в бакинском аэропорту, на случай, если вдруг хозяин вернется тут же обратно из московского аэропорта – иногда случалось и так, когда вдруг в самолете внезапно у Зохраба менялось настроение. Если бы Зохрабу вздумалось остаться в Москве на неделю, шофер ждал бы его неделю, живя в гостинице тут же. Зохраб редко знал время своих отъездов и приездов. На этот раз шоферу повезло – хозяин вернулся предвечерним рейсом.

– Зря ты меня ждал, – сказал Зохраб, усаживаясь рядом с шофером. – Мог бы просто оставить машину. Я бы сам приехал.

Выслушивать это было обидно, потому что шофер знал – поступи он так – обязательно вызвал бы гнев хозяина.

Тем не менее заговорил он первым, подавив обиду.

– Ну, как кофе? – улыбаясь, спросил шофер, когда они выехали на магистраль, ведущую к городу.

– Он стоил мне полторы тысячи, – сказал Зохраб и устало прикрыл глаза.

– Ого-го! – восхищенно воскликнул шофер, но дальше расспрашивать не стал, зная, что хозяину не нравится, когда копаются в подробностях.

Да… Москва… Недаром меня туда тянет, это вторая моя родина, мой родной город. После того, как я распрощался с детской мечтой стать скульптором, довелось учиться здесь в Литературном, и тоже благодаря влиятельному дяде-скульптору, замолвившему словечко кому надо, меня послали от республики, иначе хрен бы я поступил; видимо, любовь к разным видам искусства была привита мне с детства. Москва… Здесь я пережил первую, уже настоящую, не мальчишескую любовь и много чего еще, потом, вернувшись, я у себя в городе написал и издал свою первую нашумевшую книжку, потому что я любил все делать с шумом и грохотом… Но лепить, между прочим, не бросал, мне казалось, когда я мну в руках кусок мягкой, пахучей, упругой глины, это придает мне сил и уверенности… Потом жизнь меня закрутила, или я её закрутил, что, впрочем, одно и то же, я пустился во все тяжкие… Но это уже совсем другая история… Вам может не понравится. Может, когда-нибудь расскажу… Если кому-нибудь будет интересно…

* * *

Ничего в общем-то, особенного не случилось, просто мальчик впервые ощутил утрату, и как бы она не казалась незначительной, все-таки эта была первая утрата, и горечь ее ощущалась крайне глубоко и болезненно. Он неприкаянно слонялся по пляжу, по саду и мастерской, по тем местах, где они бывали вдвоем вместе с девочкой, он готов был слезами оросить понурого Марата, на котором они вместе катались, у него пропал аппетит, и как это ни странно, даже сны, щемяще-радостные, покинули его, девочка не навещала его снов. Он был мрачен целыми днями, и ничто, в том числе работа, не могли развлечь его. Но проходили дни, и горечь постепенно зарастала в забывчивой мальчишеской душе, таяла под горячим солнцем, ее смывали волны ослепительно светлого моря. К тому же у дяди дела пошли на лад – он закончил свою, измучившую его работу, отправил ее куда-то, освобожденный и помолодевший, вернулся на дачу и объявил о своем решении – послезавтра они едут отдыхать в Кисловодск, где папа и мама Зорика наняли им комнату в том же домике, в котором остановились они сами, он уже дал им телеграмму, чтобы встречали, а вот – билеты на поезд. Ур-ра! Едем в Кисловодск! Дядя поглядел на обрадованного мальчика и с задумчивой улыбкой произнес что-то в обличение внезапно охватившего его многоопытную душу табунного чувства, поддавшись которому он с трудом достал в разгар сезона билеты в Кисловодск, куда старается попасть летом все население не только Баку, но и всего Закавказья, словно там медом помазано… Что именно помазано медом, дядя сказал шепотом, склонившись к уху жены, отчего та смущенно, игриво зарделась, и мальчик понял, что слово это не для его ушей, хотя знал бы дядя, через какую школу уличных мальчишеских драк и матерщины удалось ему пройти в свои одиннадцать лет. Ур-ра! Едем в Кисловодск! – еще раз крикнул пай-мальчик, дабы дядя уверился, как он рад этому сюрпризу.

И поехали. Тогда уж вовсе забылась маленькая, хрупкая принцесса, плакавшая перед телевизором, принцесса, от тела которой исходил волнующий аромат плоти. Новые впечатления заслонили почти все. А нового было немало – во-первых, сам поезд, а вернее, вагон, в котором ехал мальчик с дядей и его женой, потом – тамбур, потом – купе, потом – можно было открывать окно, и когда никто не видел, высовывать голову, чтобы ветер дул в рот, будто стараясь надуть из мальчика большой, легкий шар. И еще дорога – летнее марево, плывущее вдали, и жаркие, горячие предметы, облитые солнцем, деревья, столбы, люди, лошади, пробегающие вблизи, на все это можно было смотреть бесконечно, все было новым, интересным. И еще как встретят их папа и мама, как обрадуются, где они будут жить, куда пойдут гулять – все было волнующим и прекрасным.

В Кисловодске, во дворе дома хозяев, где папа и мама, а теперь и дядя с женой снимали комнаты до конца лета, мальчик, вдруг потеряв интерес ко всему окружающему, на третий день после приезда наскреб не очень хорошей глины и принялся лепить, наводя вокруг грязь к великому неудовольствию чистоплотных и аккуратных хозяев. Но дядя день ото дня все серьезнее приглядывался к тому, что делает мальчик, наконец, решено было по приезде в Баку непременно записать его в кружок лепки при Дворце пионеров. Из мальчика получится толк, пообещал дядя с ученым видом знатока. Зоренька, ты хочешь лепить, а, правда хочешь, по-настоящему? – спросила мама, теперь уже в чем-то сомневаясь. Да, сказал он. Но запомни, вставил отец, что бы ты ни делала, ты должен делать хорошо. Какую бы профессию ты не выбрал, ты должен в ней преуспеть. Отец считал, что от частого употребления старые истины не стачиваются, а наоборот становятся тверже и доступнее. Что-то вроде – маслом кашу не испортишь.

И мальчик стал заниматься лепкой всерьез. В Баку дядя поручил одному из своих приятелей-художников, не такому удачливому и известному, как он сам, присматривать за Зориком, направлять его, одним словом, руководить по мере возможностей умело и тонко, а сам за неимением свободного времени, лишь изредка просматривал работы племянника, но тем очевиднее и разительнее для маститого скульптора были успехи мальчика. Работы стали обжигать и время от времени посылать на различные выставки. Теперь Зохрабу шел уже четырнадцатый год (время-то летит, не успеешь…) и работал он яростно, и можно сказать, почти профессионально, пока еще не очень ясно начиная понимать, что работа – это единственный путь добиться успеха; и дядя уже не был эталоном мастерства в его глазах, а честолюбивые, год от года все больше разрастающиеся мечты, далеко перегнавшие мальчишеские, доводили его до душевного изнеможения. Ему мерещились неведомые головокружительные высоты искусства и славы, тщеславие грызло, поедало его существо, исподволь подтачивая даже и способность работать (хотя поначалу это было и незаметно), на что он вовсе не обращал внимания, считая таким же ничтожным пустяком, что и говорить не стоит. Но нет-нет, а расслабленные мечты, мысли о славе уводили его далеко от работы, возвращаться к которой потом становилось все труднее, потому что возвращаться предстояло из сладкого, никогда не наскучивающего плена. Однако, надо отдать мальчику должное, работал он тоже не по годам серьезно, и видя такое напряженное усердие, родители даже заволновались некоторым образом, – не случилось бы чего у мальчика со здоровьем, да и к занятиям в школе стал относиться небрежно, как к чему-то второстепенному, необязательному, стал пропускать уроки, в итоге – в дневнике появились тройки, одно упоминание от которых раньше вызывало бы у мамы ужас, как перед приведением. Папа, тот был покрепче, понимал, что ведь дело мужское, возраст неспокойный такой, когда многое стоит прощать, не замечать, да и работа день ото дня все лучше идет, мальчишка упорно работает над собой, вот и дядя подтверждает, пророча мальчику недурное будущее, хотя – если так пойдет и дальше, добавляет при этом дядя. А как еще оно может пойти? Верно, неисповедимы пути Твои, но все же такой путь должен увенчаться успехом, иначе – но правды нет и выше… Да, так что, особых причин для беспокойства сейчас нет, решил отец. И все шло относительно гладко в том смысле, что ничего не происходило из ряда вон, ничто не потрясало тихую, размеренную, спокойную жизнь маленькой семейки – отец вел благонамеренные, душеспасительные речи, порой слишком сильно приправленные эгоизмом, что по предположению сердобольного папаши должно быть главной чертой одаренной личности. Все делается для себя, даже добро должно делаться с той лишь целью, чтобы окружить себя надежной стеной друзей, отплачивающих добром же, притом сторицей, на этих друзей предполагалось опереться в нужный момент, то есть – всё корысть. И речи эти, естественно, предназначались для ушей мальчика, для его же блага. Его немного коробило поначалу, с непривычки, потом стал постепенно прислушиваться, все внимательней, мотал на ус, а речи становились все решительней, касались теперь таких тем, как – выгодно ли мне? а что я буду иметь? И прочее… В нем почему-то была уверенность, что отец – умная, одаренная, незаурядная личность. Может потому, что это был как-никак его отец? Мать время от времени лихорадочно выискивала очередной повод для беспокойства, без чего она себя не совсем уверенно чувствовала – она беспокоилась обо всем, что так или иначе касалось единственного сына – беспокоилась о его здоровье, не дающем никакого повода для беспокойства, о его уроках, о его будущем, отдыхе, сне, аппетите, словом, обо всем, вплоть до прыщика, который временно мешал ему сидеть нормально за столом. Он привык к этому обилию беспричинных беспокойств, невзирая на мамины тревоги, он работал очень много и успешно; к тому времени они переехали в новый дом, и мастерская под мраморной площадкой лестницы, – маленький закуток, вызывавший улыбку и чувство жалости к ее работолюбивому хозяину, – осталась в детстве, разом отсеченная возрастом и событием переезда. Ему стукнуло уже пятнадцать, и зачастую щемяще-тоскливое, наболевшее в душе определялось созреванием в нем мужчины. Уже и легкий пушок выбивался над губой, и по утрам, когда его будила мать, ему приходилось некоторое время поуспокоиться под одеялом, прежде чем он мог пройти мимо матери в туалет; по часу пропадал в ванной и, выйдя, стыдливо зардевшись, замечал многозначительные переглядывания родителей. Но все это было само собой разумеющимся, все было естественным, как набухание почек на весенних деревьях. Теперь в его распоряжение была отдана целая комната, которую он со вкусом превратил в нечто напоминающее фото-салон и мастерскую скульптора одновременно.