Всадник в ночи. Игра в покер

– Придется уговорить его осторожно, ласково. Старики как дети, любят, когда над ними мурлычут, – сказал мужчина с перстнем.

– А если товар по дороге накроют? Что тогда? – осторожно спросил Жора. – Ухнут наши денежки…

– Не накроют, – резко ответил Зохраб. – Не каркай! А накроют, кровь из носа, а ваши деньги верну. Вы меня знаете. Одним словом, надо сделать все, чтобы достать товар.

– Ладно, – не совсем уверенно проговорил золотозубый, оглядывая товарищей, будто ища поддержку.

– Ладно, – сказал мужчина с перстнем.

– Поможем, – сказал мужчина со шрамом. Сегодня мы тебе, завтра ты нам. Рука руку моет…

– Что же – произнес Жора. – Надо помочь…

– Ну и хорошо – сказал Зохраб, – Я не привык оставлять своих работников на сухом пайке.

– На сухом пайке? – удивился мужчина со шрамом? – Что это такое?

– Ну, то есть, без заработка, – пояснил Зохраб. – Каждый раз они получают с дохода цеха свою долю с левого товара…

– Аааа, ты это имеешь в виду…

Через полчаса Зохраб вышел на улицу, сунул сторожу трешку, сел и рванув с места, поехал к себе.

– Я король!

Теперь было воскресенье, полдень, и прохожие с любопытством оглядывались на красивого десятилетнего мальчишку с горящим взглядом темных глаз, а рука девочки, скованная по-прежнему страхом перед непонятной неведомой страстью, застывала в воздухе, указывая на него.

Играющих на этот раз было много – двенадцать детей, и так получилось, что он с ней спрятались в темном подвальчике соседнего дома, под квартирой тети Сары. Пахло мышами и пылью, что-то острое, волнующее поднималось в груди от нетерпения, страха, что их могут найти, от близости друг друга. Затаив дыхание, они старались не дышать даже, чтобы не выдать своего присутствия, а тут и смех стал разбирать, поглядят в темноте на светящиеся, побледневшие лица друг друга, представят разом, как теперь мальчик – водящий ищет их повсюду – и давай рот затыкать кулачками, давя в себе судорожный, выхлебывающийся смех. Что это? Писк. Мышь, шепотом полным ужаса, еле слышно выдавила из себя девочка. Не бойся, тихо произнес он, не бойся, и чувствует в своих объятиях ее тоненькое хрупкое тело с гулко, бешено бьющемся сердцем, жмурится, и ему кажется, что держит он в объятиях лишь одно ее обнаженное сердце – так сильно оно колотится о ребра девочки. Что это? Она прижимается к нему. Ах, нет, это его руки прижимают к мальчишескому крепкому телу ее таинственное, загадочное, непостижимое. А ты не боишься, что нас найдут? Ничего, тогда буду просто водить, и я найду кого-нибудь… Нет, мне страшно… Не бойся. А ты кем будешь, когда вырастешь, ты доктором будешь, да? Подожди, тише, а то Гасанчик нас застукает, и придется… п-придется водить… или тетя Сара увидит и скажет твоей маме… Ты вот сделай так, не бойся, сделай вот так… Нет туда нельзя, отпусти, т-туда нельзя, отпусти, я маме скажу… Не б-бойся, я же тут, рядом, вот, посмотри, потрогай, видишь…

Потом, ночами он видел ее во сне. Она приходила после того, как мама с папой укладывались спать в своей комнате, приходила почему-то заплаканная (может, именно потому, что он не любил, когда она улыбалась, обнажая порченные кривые зубы, ему не нравилась ее глупая улыбка; серьезная, испуганная, сердитая, заплаканная она казалось гораздо красивее). Он отодвигался в постели, уступая ей место, гладил ее волосы, заплаканное лицо, тихонько и страстно прижимался, она плакала. Не плачь, приказывал он ей. Ему нравилось приказывать. Так и засыпал, утомленный пустыми видениями, скатившись на самый краешек постели.

Летом дядя пригласил их к себе на дачу, в поселке Бильгя. Дача, после узкой городской улочки и тесного дворика, показалась мальчику огромной, а дядя повел его прежде всего в деревянную, с большими окнами постройку посреди фруктового сада – мастерскую. При входе в мастерскую обнаружилось, что и на крыше просторного помещения имеются два окна, хотя и без них тут света было предостаточно, светло было, почти как в саду, как во дворе. Мальчик с раскрытым от восхищения ртом ходил по новой дядиной даче, по мастерской, рассматривая работы, подолгу не отходил от незаконченных скульптур.

– Нравится? – спрашивал дядя.

Мальчик с благодарной почтительностью смотрел на этого известного скульптура.

А через неделю папа с мамой засобирались обратно в город, с тем, чтобы из Баку через несколько дней поехать отдыхать в Кисловодск. Мальчик мог дневать и ночевать в дядиной мастерской, он тоже начал лепить, и дядя все внимательней день ото дня присматривался к его работе – затравленный кабан мчится в окружении больших сильных псов. Где ты видел такое? Ты ведь не был на охоте?.. В зверинце видел кабана, по телевизору видел собак, гоняющих зверя, про охоту же рассказывал папин товарищ. И ты вот так, со слов можешь вылепить? Да, могу. Гм… Гм… А что? Это плохо? Не знаю, не знаю, но одно могу сказать – получается вроде бы, и недурно, даже хорошо… Гм… гм… Только запомни одну вещь, очень важную для художника, скульптора: работать надо над тем, что ты видел в жизни, что заставило тебя волноваться, что наболело в тебе…, гм… гм… впрочем, для тебя такое рановато, пожалуй. Нет, почему, дядя, я все понимаю, и согласен с вами, но ведь вы сказали, что получилось… Это неважно, получилось сегодня, может не получиться завтра, если ты не будешь следовать этому главному правилу, что я тебе сказал, понял? Понял, но пока, значит, неплохо? Да, неплохо. Молодец.

Работа была завершена только наполовину, получалась довольно крупной по размерам, так что еще недельку-другую надо было потрудиться, и серьезно, с отдачей. Дядины слова окрылили, теперь хотелось работать даже по ночам, но рядом бдительно берегли здоровье единственного сыночка неусыпно заботливые родители, и приходилось по ночам жариться в раскаленной постели, терзаясь приходящими в голову новыми линиями, поворотами, напряженных в стремительном беге, шей, положениями копыт и лап, новыми контурами, постепенно растворяющимися в коварно подкрадывающимся сне. Хотелось вскочить, выбежать во двор, ворваться в мастерскую и, включив свет, подолгу стоять перед скульптурой, прикидывая, примеривая к ней только что пришедшее в голову, и работать, работать до утра! Ты что ворочаешься, спи, засыпай, ни о чем не думай, ты приехал сюда отдохнуть на свежем морском воздухе, а не бессонницу зарабатывать, засыпай немедленно. Это же надо, такое нелепое выражение: ни о чем не думай…

Но днем работал так, что рук не чуял к вечеру. Даже на пляж, что находился тут же, под боком, метрах в трехстах от дядиной дачи, не тянуло как прежде, как в первые дни приезда. А тут – ехать. Ну уж нет! Я тут останусь. Ты с ума сошел, что значит останусь, как это можно? Мы уже давно и билеты взяли на поезд. Как же без тебя?..

А что, пусть, остается, сказал дядя, мы с Марьям присмотрим на ним, кормить будем до отвала, вы посмотрите, какой у него аппетит появляется, когда он работает. К концу лета, когда вы приедете, мы с Марьям сдадим его вам с рук на руки, да еще с надбавкой килограммов в пять-шесть, а? Соглашайтесь. Мы с ним привыкли друг к другу, часами можем молча вкалывать. Оставьте его, ну пожалуйста, это уже дядина жена Марьям вмешалась, можете не волноваться, на шаг от себя не отпущу. И нам будет веселее… Ну как же так, он ведь стеснит вас, и потом… Да какое тут стеснение, разве не племянник родной? Что это вы из него проблему делаете, оставьте и все тут – подвел черту дядя. – И думать тут нечего. Воздух здесь у моря не хуже, чем в вашем хваленом Кисловодске, фруктов хоть отбавляй солнце… На пляж будем ходить. Окрепнет за лето. На шаг от себя не отпущу, сочла нужным еще раз повторить при упоминании о пляже дядина жена. – Будем с ним у самого берега купаться, правда, умница?

– Правда – подтвердил он.

– Будешь нас слушаться?

– Буду.

Но как же так? Они давно решили, и вдруг… Уговорить родителей было нелегко.

Не оставлять же ему незаконченной свою работу, возмутился дядя, вещь, по всей видимости, получится отличная! Что же, из-за какого-то абсолютно ненужного ему нарзана бросать на середине работу?! Этот довод подействовал на отца, мать еще немного продержалась для приличия, не сдавая своих позиций, но очень скоро уговорили и ее. Они переночевали, а наутро уехали в город, предварительно надавав сыну кучу советов, а через два дня – в Кисловодск.

Зорик остался у дяди. Работали оба в мастерской почти с утра и до заката, отвлекаясь ненадолго на завтрак, обед и ужин; в жаркой, нагретой изнуряюще ослепительным солнцем мастерской оба ходили в трусах, изредка перекидываясь несколькими словами. Дядя выполнял чей-то срочный заказ, ему надо было развязаться с этим неотложным делом и тут же приступить к незаконченной своей вещи для всесоюзной выставки, которая должна была открыться осенью в Москве. И потому трудился много, и глядя на него, также упорно начинал работать и маленький племянник.

Была у дяди на даче лошадь – странная прихоть известного скульптора. Дядя научил мальчика вполне сносно ездить на этой лошади. Он почему-то назвал лошадь Маратом. Марат стоял обычно оседланный в сарайчике. Мальчику нравилось ездить на лошади по вечерам, после работы, под усыпляющий шум прибоя, гладить Марата своими загорелыми, не по-детски натруженными руками, окрепшими от постоянной работы с глиной и медными, толстыми проволоками каркаса скульптуры. Вскоре он научился даже скакать на этой лошади, достаточно резво для Марата, который был напрочь лишен необузданных лошадиных страстей. Одним словом, Марат – удобная была лошадь. Иной раз поздним вечером, когда пляж пустел и море казалось громадным, безбрежным, загадочным, наводящим ужас даже своим спокойствием, будто огромное студенистое животное, на спине которого дробились отражающиеся звезды, он выезжал на Марате неслышно поскакать по мягкому, еще не остывшему после знойного дня пляжу.

А через неделю работа вдруг застопорилась. Случалось, ночами он в беспокойстве катапультировал с горячей постели, выбегая в темный, страшный двор, с дрожью заставлял себя пробегать через таинственный черный сад, запыхавшись, вбегал в мастерскую, включал весь верхний свет и тяжело дыша, подолгу простаивал, тупо глядя на свою незаконченную работу. Он чувствовал, что что-то в нем сломалось, что-то неуловимое перестало подчиняться его воле, ему все больше становилось неинтересней заканчивать задуманную вещь. Он теперь не только туманно ощущал своим ясным дневным сознанием, что в ней не хватает чего-то, а чего именно – не мог разгадать. Это было выше его сил, его умения, выше его не полных одиннадцати лет; и яростное, скованное непонятным, тяжелым, сводящим с ума, билось маленькое сердце, он задыхался, утопая в собственной беспомощности, и ничто пока не могло бы ему помочь выбраться с победой, находкой, откровением, озарением из этих жутких тисков. Он чувствовал, что не может, не способен выразить то, чего не хватало в работе, и даже не знает, что это такое, не знает… Нужно, нужно, нужно было вложить еще, вдохнуть невидимое, неосязаемое, и тут то он сдался… спадало, безнадежно спадало напряжение с сердца, с глаз, с мозга, и он сотни раз, притронувшись к глине одергивал руку, ужаленный ее неприятием. Все было вроде нормально. Все было вроде нормально и все не так. Не хватало того чуть-чуть, что и делало скульптуру скульптурой. Дяде в эти дни было не до него, едва успевал выспаться, – и тут же за работу, мальчик стеснялся приставать к нему со своими, наверняка до смешного мелкими для такого известного художника проблемами, и он терзался в одиночестве. В одну из таких ночей, стоя у незаконченной, так поначалу понравившейся дяде и постепенно тускнеющей, становящейся все безжизненней скульптуры, мальчик бросил взгляд на работу дяди – мать с малышом на руках, пристально всматриваясь вдаль, будто ждет, что вот на тропинке появится ее муж, которого поглотила война – отличная работа… Да, этот знает, чего хочет. Хотя, ведь и его терзают сомнения. Просто он умеет несравненно больше, чем одержимые комплексом своей незаурядности, непохожести на других, длинноволосые одиннадцатилетние мальчики, на многое претендующие, но немногое умеющие… Конечно, он не подумал так конкретно, просто догадка, похожая на тень этих мыслей темным облаком промчалась в уме мальчика. Тогда он, мятущейся в безысходной тоске душой, поднял с пола небольшой молот и с яростью обрушил его на свою не окрыленную работу. Мягкая влажная глина смачно чавкнула, когда он оторвал от нее молот. Он бил до тех пор, пока от прежних фигур не осталось ни следа, ни намека… Осталась только лишь большая глиняная лепешка. Он чувствовал неприятный нервный озноб – надо было, необходимо было размахивать руками, делать резкие движения, чтобы освободиться от этих ужасных пут, от этого сковывающего обручем ощущения. Он расплывчато видел лепешку глины, и злость беспричинная, слепая поднималась из глубины, из темных углов его души. Тогда он тихонько вывел оседланного Марата из сарая, вышел с ним на пляж, вскочил на него и помчался по берегу. Проскакав приличное расстояние от дачи, он неожиданно для себя закричал. Крик исторгнулся внезапно, как бедствие. Он мчался в ночи по мягкому песку и вопил от бессильной, съедающей его мальчишескую душу злобы, вопил, пугая черных птиц над морем. Марат, не подхлестываемый седоком, постепенно благоразумно перешел на шаг. Прижавшись к шее лошади, мальчик горько плакал. Марат стал, поводя ухом, прислушиваясь к глухим рыданиям, ощущая легкое, упругое, сотрясающееся тело. Душная ночь скатывалась по ребрам лошади мутными, липкими каплями.

Вдруг в мельтешении дней, заполненных суетой, посреди ослепительно-яркого, солнечного, на мгновение находило на него странное, далекое, утраченное, на миг будто сердце замирало от этих отзвуков позабытого – и будь то на улице или среди веселого застолья – какой-то неясный голос словно окликал его, и он задумывался, усиленно старался что-то вспомнить… Что это, чей это голос? А ведь казалось – уже ничего, вроде бы, не нужно, добился многого – в свои тридцать два года он деловой и денежный туз, крупный воротила, люди перебегают улицу, чтобы приветствовать его, подобострастно заглядывают в глаза, ловят каждое его слово, угадывают желания, его вечно окружают друзья…, впрочем, нет – приятели, впрочем, и это неверно, скорее – прихлебалы, блюдолизы, но не в этом дело, а дело в том, что в своем роде, он некоронованный король. Король! Чего же еще? Но нет-нет, да и возвращалась заросшая временем горечь, обжигая, заставляя растерянно искать чего-то настоящего в жизни, что казалось, давно уже растаяло. Тогда, чтобы избавиться от этого гнетущего чувства, он начинал перебирать в памяти текущие, неотложные дела, благо – дел было хоть отбавляй. Вот и теперь, что нужно сделать в ближайшие дни – сделано. Надежный человек послан в Тбилиси, он попробует уломать старого жмота, а там, глядишь, и снова все восстановится, расплатится с долгами… Но вот опять накатило, ожгло – вспомнился мальчик с руками, испачканными глиной, глядящий с трепетной печалью. Да что это за наваждение! И было ли в самом деле?..

– Ну, ты у нас король! Прямо король! – и к нему уже тянулся поцеловать порядком пьяный золотозубый. – Из любой ситуации вырвешь….

– Не приставай – он решительно отпихнул золотозубого, но голос прозвучал далеко не так повелительно, как привыкли слышать. Устало, просяще, рассеянно проговорил чей-то голос.

– Что с тобой?

Компания за столом напряженно притихла, все уставились на него. Он заставил себя улыбнуться. Жалкая вышла улыбка. Он увидел ее в зеркале на стене ресторана, но, если бы даже не увидел, знал – жалкая.

– Ничего со мной, – проговорил вяло, неохотно. – Устал. Пойду пройдусь.

Он кивнул сидящим за столом, встал, вышел из кабинета, пересек большой, гремящий музыкой зал и вышел на улицу. На углу его ждала машина с личным шофером, которого он обычно брал в тех случаях, когда шел пить. Он направился к машине, но тут вдруг почувствовал, что ему будет противно в нее садиться, остановился. Машина сейчас же подкатила, а шофер с готовностью распахнул дверцу. Зохраб покачал головой.

– Поезжай! Не нужен.

Удивленный шофер отъехал и развернув машину, медленно поехал вслед за Зохрабом – вдруг хозяин передумает, захочет сесть.

Обернувшись, Зохраб увидел подползающую к нему машину.

– Уезжай, я сказал! – крикнул он в ярости. – Проваливай!

Машина стремительно рванула вперед и растворилась среди светящихся красных точек вечерней улицы.

На душе было смутно. Еще не поздно, подумал он, и, проходя мимо светящего на улицу тусклым окном подвальчика – забегаловки, спустился вниз, подошел к стойке и сказал буфетчику:

– Стакан водки.

– Двести? – спросил буфетчик – парень лет двадцати пяти.

– Стакан водки, – упрямо повторил Зохраб.

Парень кинул на него недружелюбный взгляд, но натолкнувшись на колючие, холодные глаза Зохраба, следящие за ним, решил не связываться, поставил стакан на стойку и только хотел налить из початой бутылки, как Зохраб остановил его.

– Открой новую.

Ни нотки раздражения не слышалось в голосе этого странного посетителя, лицо было спокойным, но взглянув еще раз на короткий миг ему в глаза, буфетчик тут же оставил бутылку, взял новую, ловко раскупорил, опрокинул в стакан, наполнив его до краев. Зохраб подержал стакан в руке, чуть расплескивая водку, рассеянно оглядел мужскую компанию за столиком неподалеку, услышав умиротворяющий, усыпляющий рокот голосов, неспешно выпил водку до дна. Парень за стойкой протянул ему в тарелке надвое надрезанный огурец. Зохраб стоял, будто оцепенев, мутно глядя в тарелку в протянутой руке буфетчика.

– Еще чего-нибудь? – спросил парень.

Зохраб поглядел на его невыразительное лакейское лицо, на то, как отражается свет тусклой лампочки над буфетом на его блестящем от пота носу.

– Еще чего-нибудь желаете? – переспросил парень, чувствуя себя явно неуютно под этим взглядом. «Принесла нелегкая, – с досадой подумал он при этом. – Скорее бы уже выматывался… Если скажет, что нет денег, – черт с ним – отпущу».

– Вы закусите – сказал он.

– Еще стакан – сказал Зохраб, понимая, что совершает ошибку.

– Немного ли будет? – почти неслышно пробормотал парень, но тут же послушно налил второй стакан.

Зохраб выпил залпом, не отрывая взгляда от лица вконец оробевшего парня за стойкой буфета. Потом вытащил сигарету, зажигалку и под откровенно восхищенным взглядом парня закурил, затянулся с удовольствием.

– Ты мне нравишься – сказал Зохраб.

Парень растерялся, открыл было рот, чтобы сказать что-нибудь, передумал, угодливо улыбнулся, засуетился за прилавком, перекладывая без нужды бутылки и тарелки с одного места на другое.

Зохраб поманил его пальцем, и тот приблизил лицо, готовясь слушать.

– В детстве, – сказал Зохраб, – когда ему было три года, три, три, ма-а-але-ньких три годика, он засыпал в люльке, подвешенной к толстому суку шелковицы. Это в деревне было. Бабушка тогда была не старая – пятьдесят два года. Она раскачивала люльку. Сильно раскачивала. Понял?

– Ага, – сказал парень. Он слушал напряженно, почему-то, стараясь не упустить ни слова сквозь шум громких разговоров вокруг.

– Малыш засыпал только в том случае, – продолжал Зохраб, – когда люлька раскачивалась стремительно, когда замирало у него дыхание, а у бабушки поднималось давление. Но делать нечего. Надо было именно так. Иначе он не засыпал. Понятно?

– Понятно, – кивнул парень. – Все ясно, дорогой.

– Вот так вот, – сказал Зохраб. – Такие дела… – он вытащил из кармана крупную купюру, бросил на стойку и неторопливо, чувствуя шумящий хмель в голове, поднялся по ступенькам на улицу. Когда он уже садился в такси, на улицу выскочил парень-буфетчик. В своем нечистом белом халате на вечерней улице он выделялся странным, жалким пятном. Парень подбежал к машине, протягивая Зохрабу сдачу.

– Вы забыли, – запыхавшись, проговорил он.

– Убирайся, – спокойно обронил Зохраб.

– Нет, что же, чужого нам не нужно, – испуганно настаивал парень. – Вот сдача, все в порядке, можете пересчитать…

– Купишь на них себе ума, – сказал Зохраб. – Я не тот, за кого ты меня принимаешь. Пошел вон, идиот! – и захлопнул дверцу.

Шофер отъехал и спросил:

– Куда с Божьей помощью?

– Кататься, – сказал Зохраб. – Покатай меня, а там посмотрим…

Не прошло и четверти часа, как его стошнило в такси, и он как опытный пьяница аккуратно проблевался через окошко машины.

Через несколько дней на соседнюю дачу приехали гости из далекого горного района, семья в пять человек: отец – землистого цвета с задавленным, испуганным лицом, мать, выглядевшая намного старше своих лет, и, несмотря на жару, вечно укутанная так, что только глаза и кончик носа были видны из-под келагая, двое неряшливо одетых, сопливых мальчика лет пяти-шести и девочка, подобная ромашке среди сорной травы – красивая, но безнадежно пропахшая этой сорной травой. Между дядиной дачей и соседней каменный невысокий забор переходил в аккуратную решетчатую изгородь, сквозь щели которой и увидел Зорик девочку. Она была примерно одних с ним лет. От ее лица, когда он глядел на нее, у него учащенно билось сердце, потели ладони, и верно – девочка была красивенькая с тонким, таинственным, чуть замученным, и кажется не совсем чистым лицом. Всего этого, конечно, он не мог не заметить, но в дальнейшем, когда он поближе с ней познакомился, оказалось, что от ее худого, костлявого тела попахивает немытой плотью. Самую чуточку. Но все равно даже самая чуточка стала понемногу разрушать голубую, прекрасную сказку, которую он уже придумал, додумывал, еще не будучи знакомым с девочкой, и в которой с каждым днем все больше запутывался. Девочка теперь не умещалась в то видение принцессы, которое навещало его часто по ночам, не могла уже слиться с этим видением. Ее угловатые коленки, обнаружившиеся редкие волосы под мышкой, и неотделимый от ее кожи запах далекой родной деревни – выпирали, выдавливались из чудного видения под нажимом реальности, с чем приходилось сталкиваться ему почти каждый день при встрече с ней. Правда, она очень любила купаться, купалась и загорала до изнеможения, и всегда почему-то в черных трусиках и белой майке (видимо, родители считали возможным пока экономить на такой мелочи, как купальный костюм для дочери) и стала пахнуть морем и солнцем. Но в зыбкое и страстное чувство вторглось уже что-то нехорошее, голубая пелена спала с его глаз, и он стал замечать некрасивые пальцы на ее ногах. На даче у дяди стоял телевизор, а у соседей, к которым приехали гости, телевизора не было. В то время телевизор был не у всех, тем более на дачах.

Они с девочкой давно уже познакомились, можно сказать подружились, и вот он пригласил её как-то вечером смотреть телевизор. Она пошла спросить разрешения и вернулась радостная со своими сопливыми братьями. Это его немного огорчило, но перед тем, что предстояло, ее визит с братьями, которых он не мог видеть без подступающей к горлу тошноты, было такой мелочью, и огорчение было столь ничтожно, что он не ощутил его как следует, зафиксировал лишь в себе первое мгновение, а предстояло доставить этой девочке огромную радость – ведь она еще ни разу не смотрела, даже не видела телевизор!

Поначалу она во все глаза глядела на разную дребедень и на диктора, удивлялась, восторгалась, спрашивала всякую смешную чепуху, ну, например, – а дядя этот где? А как его голова там очутилась и прочее, с упоением смотрела и слушала один из надоевших ему концертов, до умопомрачения статичных, лишенных всякой зрелищности. О малышах и говорить нечего – от восторга пускали сопли до пола. Потом она привыкла, и тут начался фильм про молодогвардейцев. Она жадно вбирала в себя через широко раскрытые глаза происходящее на экране, и вот сцена казни. Он сначала не понял, тоже захваченный фильмом – словно всплеск рядом, оглянулся – она тихо, горько плачет! Что ты, это же кино? Он рассмеялся. Его это позабавило – это же неправда, кино, артисты (как-то родители взяли его маленького с собой в театр, там тоже убивали, а потом артисты живые, улыбающиеся выходили кланяться, а папа с мамой объяснили мальчику, что в кино и театре все «невзаправду», а так, чтобы людей развлечь), это не на самом деле стреляют, как ты не понимаешь? Но девочка была безутешна, слезы так и текли из ее грустных, красивых глаз, не отрывающихся от маленького экрана «Рекорда»; ей внушили, что в гостях нужно вести себя скромно, и вот теперь она изо всех сил старалась не очень горевать, чтобы не расстроить хозяев. Но ей это плохо удавалось, разве что, почти беззвучно плакала оттого, что в фильме, пусть даже «понарошке», совершалось зло – убивали хороших людей, которых она успела полюбить, и хоть ему это казалось странным, плачущая девочка была так же реальна, как этот ласковый вечер, как теплые спелые вишни, что принес с базара дядя, как все вокруг. И тогда что-то завистливое в нем заставило его задуматься: в то время, как он смотрел фильм, ничего почти не чувствуя, получая удовольствие только от перестрелок и прочей чепухи, зная, что в любую минуту может повернуть ручку выключателя и на экране этого ящика ненадолго останется лишь угасающая искорка вместо изображения, кто-то рядом, а именно эта девочка все происходящее на экране восприняла своим угловатым воображением неотесанной дикарки всерьез, слишком близко к сердцу, и вот – плачет. Ну вот еще! Хватит! Перестань реветь! Он даже ногой топнул. Он еще не мог знать, что эта заговорила в нем зависть по неведомому, что есть в девочке и чего нет в нем, вернее, что было в нем, и что он преждевременно утратил.