Верю, надеюсь, люблю

Родной папин брат, дядя Толя, демобилизованный офицер и тоже участник войны, проездом из Берлина в Киев, на родину, действительно две недели гостил у моих родителей в Останкино. Но недавно уехал. И там я его видела дважды. Даже гуляли всей семьёй в Шереметевском парке.

– Кто-кто? – переспросила бабушка с удивлением.

Моё враньё было так неожиданно и правдоподобно, что она задумалась и добавила:

– Я пока положу её до дедушкиного прихода на письменный стол, где ручке и полагается быть. А ты позавтракай и беги погуляй во двор.

Но нет, после завтрака во дворе я места себе не находила. И не играла, как обычно, с детьми. Казалось бы, моя мечта осуществилась. Но нет. Всё было так мрачно и беспросветно. И грех «не кради» словно камень давил душу.

Я всё думала: «А вдруг они сегодня или завтра отправятся в центр, на главный телеграф или почтамт, и закажут междугородный с Киевом. Вызовут дядю на связь и… враньё моё вскроется? Вот ужас-то!» Но в тот момент я и представить не могла нелепость и даже глупость такого предположения. Кто бы стал из-за какой-то ручки звонить по междугородному?!

Мне было плохо. Всё думалось: вдруг тайное станет явным. И глаза наполнялись слезами.

А в обед, когда дедушка пришёл после лекций из института, я увидела свою красавицу ручку. Она действительно лежала на письменном столе, у лап бронзового медведя, сидящего меж двух хрустальных чернильниц. Так появилось для моей белой пластмассовой ручки достойное, почётное место. Ей теперь не хватало только любви, признания. И любви общей, семейной. А я её, конечно, любила, восхищалась и мечтала ею писать…

Я стояла у письменного стола и вдруг почувствовала – сзади подошёл дедушка, подсел к столу и бережно обнял меня сильными тёплыми руками. Сразу ощутила чудо-запах, такой родной, такой сладкий, дедушкин. Его табака Captain, который лежал в этом же столе, в табакерке.

– А давай-ка посмотрим, что тут написано.

Он взял чехол ручки и на обороте прочёл вслух:

– «Фабрика Маяк. Авторучка-самописка. Поршневая. 3 рубля». Ну что ж. Давай попробуем эту автоматическую красавицу в деле, в работе? О, в ней, оказывается, и чернила есть. – И положил передо мной раскрытый блокнот.

А по моим щекам потекли горячие слёзы стыда и раскаяния. И я стала всхлипывать горько и сладко, уткнувшись деду в плечо мокрым от слёз личиком.

А между тем дверь распахнулась, и бабушка на вытянутых руках внесла наш сияющий кипящий самовар. В его поддувале внизу ещё светились горящие угольки.

– Ну что, писатели мои дорогие? Давайте к столу. У меня почти всё готово. – И поставила самовар на длинный поднос.

Но я почему-то вцепилась в деда пальчиками сильнее и всё всхлипывала, не отпускала. Тогда я, малышка, ещё не знала, что это были слёзы покаяния и очищения, чистоты. Что тяжкий мой груз греха был молчаливо прощён. И что на свете я ещё познáю бессмертную истину: «Отче наш… И остáви нам дóлги наша, якоже и мы оставляем должникóм нашим…» (долги – т. е. грехи).

И мы пошли к обеденному столу, к шумящему самовару, где миры моих деда и бабушки сливались воедино.

Послесловие

Не могу не добавить две копейки про ручки и перья.

Интересно, а существует ли в нашей стране или где-нибудь «Музей ручки»? Т. е. стилó, которым пишут?..

А мы, например, могли бы начать с Пушкина. Он, как и его современники в девятнадцатом веке, писал гусиными перьями. Да-да, пером, взятым из крыла обычного домашнего гуся, белого или серого. Конец пера умело затачивался, его макали в чернила и… писали «стилом по бумаге» (а прежде по воску, папирусу или ткани).

Пушкин писал легко, быстро, порой небрежно, разбрызгивая чернила, ставя кляксы. Достаточно увидеть его почерк на бумаге, на полях газет и книг. Плюс рисунки очаровательных дам в локонах, профили друзей и знакомых, пейзажи. Перьев он не жалел, часто ломал и менял.

А вот в том же девятнадцатом веке, но позднее, гениальный Фёдор Тютчев (поэт и дипломат) писал аккуратно, бережно (как и полагалось высокому придворному госчиновнику). Но при сочинении стихов, задумываясь в моменты вдохновения, Фёдор Иванович имел привычку машинально грызть кончик пера. Потому на его письменном столе в стакане перья были неопрятно лохматы, погрызены.

Затем, в двадцатом веке, перо гусиное сменило перо из разноцветных металлов. Вернее, малое пёрышко. Оно крепилось на палочке-стержне с гнездом на конце ручки. Вот таким пером писал мой дедушка Трошев Аркадий Иванович, выпускник Академии Жуковского, а затем доцент и профессор МАИ и МАТИ (автор учебника «Моторостроение винтовых самолётов»).

Это время гудит – БАМ!

Эссе

Надо бы написать полноценный очерк о том, как начиналось строительство БАМа. Легендарной Байкало-Амурской магистрали. Сейчас вновь о ней, столь необходимой для страны, которая «поворачивается лицом на Восток», заговорили и в СМИ, много и широко. А тогда, в те далёкие годы, когда её, идущую севернее, параллельно старой Транссибирской дороге, лишь начинали строить (хотя за этот проект брались ещё при Сталине), я не раз летала туда в командировки от разных газет и журналов (даже получила в журнале «Литобоз» («Литературное обозрение») лауреатство за лучший материал года). Летала в Тынду и дальше на самолётах и вертолётах, ездила на товарняках и дрезинах (дэтэшках, агашках и т. д.). И одна, и с бригадами, и с начальством. А также в тайгу, в палатки к геодезистам, к первопроходчикам. На полноводные чудо-реки Зея и Бурея. И там неделями кормила комаров по сибирским болотам и чащам…

Но почему-то сегодня (по прошествии жизни) вспомнила лишь два имени, очень в те годы уважаемых и популярных на БАМе. Старейшие изыскатели Пётр Степанович Баулин и Александр Алексеевич Побожий. Это они тогда руководили, строили, «рождали» эту великую магистраль. А Александр Побожий даже написал об этом книжечку. Вон она, белая, маленькая, с его автографом, стоит у меня в кабинете на книжной полке (где сибирский БАМ, а где Москва?).

Помню, мы с Побожим летели тогда грузовым вертолётом над тайгой очень низко. К Бурее, кажется, на стоянку геодезистов. Шасси вертолёта чуть не задевало вершины зелёных таёжных сосен. Хвостовую часть занимал груз для первопроходцев: мешки с продуктами, мясо – ободранные оленьи туши. И тут же стояли ящики со взрывчаткой для тоннельщиков-взрывников, на которые я порой поглядывала с откровенной опаской. Мы с Александром Алексеевичем сидели вдоль стены на длинной металлической лавке возле круглых иллюминаторов, за которыми – бескрайнее море тайги. Прямо как в песне поётся: «А я еду, а я еду за туманом, / За мечтами и за запахом тайги…» Мотор гудел дико, буквально ревел. И нам с Побожим приходилось кричать, чтобы услышать, понять друг друга. Вот мы и кричали.

И вдруг он, большой начальник в бордовом галстуке, словно из министерского кабинета, неожиданно, улыбнувшись мне, взял свой толстый портфель, стоявший рядом, и стал в нём копаться. И наконец с гордостью вытащил из кучи деловых бумаг какую-то книжечку с названием «Дорогами тайги». И стал подписывать её своей авторучкой, заполненной лиловыми чернилами. Корявым от дрожания винтов вертолёта почерком. Прокричал: «Я не писатель, конечно, как вы, но вот решил разразиться. Поскольку ценю важность момента. Пусть это останется вам на память о наших сибирских скитаниях. Может, когда-то и вспомните своего попутчика». И опять улыбнулся лукаво. А на первой странице оставил такие слова: «Многоуважаемой Ирине Евгеньевне на память о Вашем посещении изыскателей БАМа в Тынденском и на красивейшей реке Дее. 08.08.1974 г.».

С тех пор прошло уже полвека, а я по сей день бережно храню и ценю эту памятную ретро-брошюру. Историю нашего прекрасного, высокого времени, историю моей страны.

Нетленный дот

Рассказ

Посвящаю протоиерею Андрею Ткачёву

Ранняя весна в Чехии, но зелени ещё нет. Я в шикарном столетнем санатории «Империал», что на вершине горы, которая высится над городком Карловы Вары. Сюда московский литфонд Союза писателей СССР предоставлял профсоюзные путёвки «голоштанным» советским авторам. Причём со скидкой. В этом добротном многоэтажном «Империале» отдыхают не только несколько советских граждан, но в основном множество богатых и больных европейцев, которые лечат здесь на минводах свои желудки. И вниз, в город, с вершины к источникам всё время ползает на тросе красная кабинка фуникулёра. Можно спуститься и по тропинкам в лесу, извилистым и засыпанным, но это гораздо дольше. А я люблю гулять по этому сосновому лесу. Вот и теперь, миновав теннисные площадки, где постоянно играют недужные толстосумы, как в храм, вхожу в многоствольный сосновый бор. Шурша хвоей и опалой листвой, так и хочется или классика процитировать: «Воздух чист, прозрачен и свеж», или себя грешную: «Я на краю планеты где-то / Весенним воздухом дышу». Воздух и правда напоён весной, тишиной и прохладой.

Однажды где-то здесь, невдалеке от «Империала», я видела какое-то странное сооружение. Тогда оно меня очень заинтересовало. И вот сейчас, бродя меж сосен, и по дорожкам, и без, я вновь на него наткнулась. И поняла: вот оно, это странное сооружение. Почти невидимое со стороны, засыпанное и заросшее. С минуту постояла. И вдруг в голове мелькнуло: «Да ведь это же дот, оставшийся, наверное, с давних времён войны. Второй мировой». Долговременная огневая точка. Ведь именно здесь, в Чехословакии, в Верхней Силезии, шли тяжёлые бои с фашистом. В 44-м наши наступали и гнали врага на запад, к Берлину.

Передо мной узкое чёрное окно щели дота. Сперва эта бойница почти незаметна. Но я подхожу всё ближе и ближе. По ту сторону бугристого дота замечаю заваленный сушняком провал вероятного входа.

И мне вдруг почему-то хочется отгадать эту странную загадку давних времён… И вот уже вскоре я довольно легко оказываюсь внутри углублённого в землю тесного бункера. Кругом темнота, грязь и мерзость запустения. Понимаю, что даже местные любопытные мальчишки давно потеряли к нему интерес. Давно его позабыли. Но почему до сих пор его вообще не удалили отсюда?..

Делаю шаг к свету. Шаг к горизонтальному оконцу-амбразуре. Господи, неужели это всё сохранилось со времён той страшной, кровавой войны?! Представляю: вот здесь, очевидно, стояло орудие – пушка, рядом солдаты. А её длинное, двухметровое, дуло торчало вот из этой щели. Интересно, чья была эта пушка? Советская или фашистская? Может, это наши солдатики, закрепившиеся на этой высотке, выбивали немца из городка, который тогда назывался Карлсбад? Нет, они не могли так быстро соорудить толстый бетонный дот и не стали бы разрушать снарядами этот кукольный городок. Так, может, всё это фашисты сооружали?

Вон внизу, передо мной, городские улочки как на ладони, с их декоративными, как на сцене, многоцветными домиками, построенными века тому назад. Карлсбад. Не имеющий никакого отношения к Чехословакии, к Чехии. Здесь, в этих ущельях Силезских гор, король Карл Четвёртый охотился со свитой на оленя в своих угодьях. И совершенно случайно наткнулся на горячий целебный источник… Открыл и отстроил-таки сей городок. И с тех пор кто только не отдыхал здесь, не лечился и не пивал целебные воды. И император Пётр Первый. Говорят даже, сей русский богатырь буквально вёдрами пил целебную воду… Был тут и основатель теории коммунизма Карл Маркс – маленький лохматый еврей. И гений Бетховен давал здесь концерты собственной музыки. Бродил по этим улочкам и лысенький большевик Ульянов (Владимир Ленин). И долговязый советский пролетарский глашатай Максим Горький… Однако после победной войны с Гитлером волей великого Сталина – вождя всех народов – городок стал называться Карловы Вары. И этот маленький край древней немецкой земли был подарен чехам и стал их собственностью.

Внимательнее рассмотреть городок сверху мне сейчас мешают стволы устремившихся в небо сосен. Сейчас, конечно, ни один снаряд не попал бы ни в одну цель внизу.

Я провожу ладонью по холодному бетону шершавых краёв бойницы. Всё почти заросло мхом. Но вот под пальцами чувствую какой-то бугор-бугорок. Пытаюсь расковырять. Неожиданно ощущаю что-то холодное, металлическое. Боже мой! Неужели пуля? Смотрю-рассматриваю неожиданный сувенир. Да, действительно, на ладони пуля, автоматная, вероятно. Тогда она никого не убила. Этот кто-то остался жив. Интересно, кто он, сколько ему сейчас лет?.. А мне это как горький знак, как мрачный сувенир прошлого. Значит, вот здесь оглушительно били орудия, смертью строчили пулемётные очереди. Гремели разрывы снарядов, лилась кровь… И вдруг у меня словно дыханье перехватило. Просто задохнулась от неожиданной догадки: так это же дот фашистов. Фашистский. Они били по нашим, по тем, что лежат на склоне, освободителям…

Я молча и спешно выбираюсь наружу из темноты этого логова. Для кого и почему он не уничтожен?.. Боже мой, как остро ощущаешь на воле воздух весны! Живой, холодный ветер пространств. Но у меня в кармане холодит ладонь пуля – старая память тех страшных лет. Ещё хранящая в себе смерть.

Оглядываюсь. Вспоминаю: недалеко отсюда, рукой подать (или, как говорят немцы, «айн катцен шпрунг», один прыжок кошки), красивое старинное кладбище. И там среди уникальных многовековых немецких надгробий (чудом избежавших гибели от рук варваров-чехов), увенчанных бронзовыми ангелами с распростёртыми крылами, я увидела много необычного. Чешские жители, вновь прибывшие в эти края, вскрывали древние эти могилы и, удалив прежние прах и кости, заполняли телами усопших из своих семей. И всё из экономии. А на мраморе надгробий заново гравировали Rodina (что значит «семья»). Например: семья – Ирже Новак… Зденка Дрожек… И такое святотатство было повсюду. Это просто поражало меня.

Только в конце кладбища я наткнулась на могилы наших советских воинов, почти над самым обрывом. В ряд двенадцать скромных жестяных пирамидок с красными звёздами на вершинах – память о наших солдатиках, отдавших свои жизни за свободу этих земель от фашистов. Интересно, сколько они тут ещё простоят, продержатся?.. Остался у меня и ещё вопрос без ответа. Почему в этом кукольном городке, среди домов-игрушек, среди цветов на балконах, кофеен и галерей, вдруг возник на главной площади, у дворца «Тэрмаль», большой памятный камень? И почему на его чёрной полированной глади местная власть написала слова благодарности – и кому? – американским солдатам, якобы освободившим этот клочок земли от Гитлера? И на этот вопрос нет ответа.

Я смотрю на наручные часы, понимаю: в санатории наступает пора обеда. Молча, в раздумье бреду меж сосен, мимо красивых спортивных площадок, ухоженных теннисных кортов. Вижу – за высокими сетками нарядные буржуи перестали со стуком гонять весёлые шарики. И, смеясь и болтая, уже собирают свою светлую дорогую брендовую одёжку. Складывают в кожаные чехлы теннисные ракетки и жёлтые мячики. Наигрались, аппетит нагуляли – пора и к столам, кормиться по расписанию. И вот уже на ступенях у высоких застеклённых дверей шикарного «Империала» собрался этот алчущий европейский люд. Что ж, говорят, голод не тётка – очередной обед подавай вовремя.

Три завета от чудо-поэта

(О Юрии Казакове. Дневниковая проза)

К сожалению, наступили времена, когда один за другим уходят мои ровесники. Мои друзья-шестидесятники, близкие и далёкие. И среди них немало блестящих талантов. В прозе, поэзии, музыке… А на днях мне позвонил по домашнему телефону Сергей Шаргунов. Он уже из нового поколения. Главный редактор журнала «Юность», где я печаталась тоже с юности, когда там редактором был основатель журнала Валентин Катаев. Потом прозаик Борис Полевой (Кампов). Помните его «Повесть о настоящем человеке»? А нынешний редактор Сергей неожиданно спросил меня о моей дружбе с Казаковым – блестящим писателем-шестидесятником. Признаюсь, я не очень хотела приглашать Сергея для интервью к себе домой. В моём возрасте встречать гостей уже хлопотно. А потому согласилась на телефонное интервью. И два дня подряд чуть ли не по часу отвечала на его вопросы. А поведать мне было о чём. От внешнего вида Юры до его биографии и свойств характера. О его дружбах-недружбах, его любовях-нелюбовях. И вот эта неожиданная беседа навеяла воспоминания о годах полувековой давности. Сподвигла меня к острой работе памяти. И она заработала…

Дело в том, что в России не только в девятнадцатом веке, но ещё и до Пушкина существовала такая традиция – заводить в дворянских, купеческих или иных культурных домах семейные альбомы. Во времена отсутствия телеграфа и телефона, Интернета и смартфона дорогие гости в праздники могли записывать в эти альбомы свои чувства к хозяевам. Мадригалы, поздравления, пожелания. В стихах и прозе. И даже в рисунках, набросках. Конечно, переворот 1917 года (большевистская революция) сломал эту традицию, как и многое другое. Однако уцелевшая, нерасстрелянная интеллигенция из традиций кое-что сохранила.

Вот и моя мама (уже после Отечественной войны) мне, первокласснице, подарила такой альбомчик для тёплых пожеланий от подружек. Каждую страничку этого картонного альбомчика я с радостью украсила по углам «переводными» картинками. Голубками, цветками, бантиками. А посередине листа соклассницы стали старательно выводить лиловыми чернилами свои стишки к дням рождения и другим праздникам: «Ира роза, Ира цвет, Ира одуванчик. / Ира, я тебя люблю, только я не мальчик. 2-й класс „Г“. Неля Токаева». Или: «Вы прелестны, словно роза, / Только разница одна: / Роза вянет от мороза, / Ваша прелесть – никогда». Этот трогательный, детски наивный альбомчик я храню до сих пор.

И вот в продолжение этой традиции уже в 1964 году я получила в подарок от художника Славы Рассохина, нашего семейного друга, новый альбом. Уже серьёзный, но не купленный в «Культтоварах», а мастерски сделанный им самим (т. е. бесценной ручной работы)… На бархатной винно-красного цвета обложке (это пола старого халата его мамы) блестит выпуклый бронзовый профиль моего любимого Гоголя (тоже ручная чеканка автора)… И вот ныне я с трудом отыскала этот альбом в домашнем архиве. Как же давно я не видела этот чудо-раритет и этого Гоголя! И сейчас держу его в руках. Полный всяких разноцветных записей и рисунков на каждой странице. Листаю.

На первой странице аккуратист Слава красиво на уголке написал тушью: «Я пишу первый! Пишу в знак великого уважения и преклонения перед человеческими и литературными дарованиями и качествами Ирины. Славка Рассохин. 10. I.1964». Боже! Как же давно это было!.. Переворачиваю страницу и вижу подпись «Ю. Казаков. 13. I.1964». Ну да, конечно. Мы тогда как раз все вместе, всей нашей компанией (тогда слова «тусовка» не было), праздновали старый Новый год. Гостей в квартиру набивалось полно (вгиковцы, художники, киношники, писатели). На столе стопками масленые Юрины фирменные блины. Ешь до отвала (а всего-то из одного пакета муки). Винегрет, селёдка, а выпить – кто что принесёт. Славка обычно приносил своё самодельное вино из дешёвого рыночного осыпавшегося винограда. Шум, разговоры, музыка. На дисках чёрных пластинок – модные тогда твисты, громко поёт польская группа «Филипинки». Танго, фокстроты. Наш старый бабушкин «Циммерман» до утра гремел и не закрывался. Ах, как мы любили шутить! «У самовара я и моя Маша». Приглашали и рассерженных шумом соседей. А гитары Вовы Шевцика и Вити Вучетича звучали как у Кутуньо и Челентано. А наш семейный друг, прозаик Казаков, уже известный тогда и самый старший средь нас, не танцевал. Сидит за столом ко всем спиной, закинув ногу на ногу, задумчиво курит. И я, хозяйка дома, для развлечения подала ему этот альбом с бронзовым Гоголем: «Юр, напиши что-нибудь с Новым годом». И я, веселясь и танцуя (а танцевать я любила), даже не видела, что и как он там писал у себя на колене…

Надо сказать, что и потом, позже, лишь бегло пробежав взглядом по его строчкам, я не очень-то заострила на них внимание. Ну, обычное поздравление, совет как совет. После него в альбом писали ещё многие, и интересно. Художники, поэты, киношники. Многие наши друзья в разные годы сочиняли там разные разности. И в шутку, и всерьёз. Стихи, проза, рисунки…

А пока я вам покажу, что тогда за столом написал мне Казаков Юрий: «Ирочка, изучай литературу во главе со мной. Люби наш могучий великий язык во главе со мной – и будь счастлива, опять-таки во главе со мной. Ю. Казаков. 13. I.1964. С Новым годом!»

Вот такие три воистину важных ЗАВЕТА от чудо-поэта.

Вот что он заповедал мне на всю оставшуюся жизнь… ИЗУЧАЙ!.. ЛЮБИ!.. И, наконец, БУДЬ!.. Будь счастлива.

И вот сегодня я, как потрясённая школьница, хочу подробно разобрать этот на редкость мудрый автограф, написанный будто бы невзначай (но у мастеров «невзначай» не бывает).

Мне очень приятно и ценно, что Юра письменно назвал меня ласково – Ирочка. Не как обычно – Ира или Ирина, а именно нежно – Ирочка. И для него я такой навсегда и осталась.

А вот первый его завет. Он звучит как постулат: «Изучай литературу…» (это главное, первейшее. Ибо это – по-евангельски – Слово). Но далее. Изучай, но не просто, а «во главе со мной». Судя по этой фразе, Юра не просто ощущал, а прекрасно понимал свою высокую роль, своё значение в литературе. Более того, предлагал и мне серьёзней и глубже её изучать. Но не просто так, а именно с ним во главе. С ним, посвятившим, целиком отдавшим себя этой литературе. Он и мне предлагал изучать эту трудную работу. Искать слово, как композитор ищет единственно верную ноту. По очереди (одну за другой) нажимая на клавиши. К примеру, так же, как именно об этом писала и Марина Цветаева в статье «Искусство при свете совести»: «Не то… не то… не то…» И вдруг возглас радости: «Это!»

Вот так и в прозе Казакова нет ни одного ничтожного, случайного слова. Всё в десятку. Всё по высшему классу. И все его рассказы тонки и изящны. Это видно и по названиям: «Вон бежит собака», «Звон брегета», «Голубое и зелёное». Писательский глаз Казакова очень чуток. Часто кинематографичен. Вот в объективе план общий, вот – средний, вот – крупный (словно наезд камеры на зрачок героя). А Слово максимально богато (выше некуда). И звук, и смысл, и аромат. А ведь там по сюжету ничего особенного не происходит. «Вон бежит собака». Просто один горожанин наконец-то едет ночным автобусом из города на выходные, отдохнуть. На вожделенное место рыбалки. Рядом на сиденье оказалась девушка, просто случайный попутчик, которой ехать в своё село, ещё дальше, чем герою. Просто несколько случайных фраз брошено друг другу. Просто при краткой остановке автобуса несколько взаимных взглядов и слов. И вдруг герой видит вдали собаку, куда-то уныло бегущую по шоссе. Опять ничего особенного. Просто бежит собака. И неизвестно куда, к радости или к горю. Рожать или умирать. Но как много автор вкладывает в этот контрапункт. В эти три слова: «вон бежит собака». Герой остаётся рыбачить, автобус увозит попутчицу вдаль. Навсегда. Но сколько острых чувств, сострадания возникает в душе читателя. А может, эта встреча была неслучайной? Может, это была судьба?.. Может… может…

А в другом рассказе – просто берег неширокой реки и в ночном белом тумане стога ароматного свежескошенного сена. Они словно плывут сквозь этот туман. А по тихой глади реки скользит лодка, и сонные бакенщики зажигают на реке для людей огни редких бакенов. Путеводных бакенов.

Конечно, неблагодарное это дело – своими словами передавать чудо-прозу большого мастера. Но я не в силах удержаться. Вот ещё маленькая новелла, «На полустанке». Какие безукоризненно точные образы! Какие слова! Диалог двух расстающихся молодых людей, ждущих проходящего поезда. Он, успешный самодовольный спортсмен, навсегда уезжает в город. Она навсегда остаётся на этом глухом полустанке. И каждое слово текста многоценно, незаменимо. И ведь ни одной проходной мысли. «В лоб». Ни одного случайного слова. Воистину, чудо-искусство.

А вот второй Юрин завет-постулат: «Люби наш могучий великий язык во главе со мной». И как же не любить этот великий язык и заветы мудреца? Ведь в каждом его рассказе не только мастерство, но и любовь, и любящая душа. А ещё Дух, который, как известно, дышит, где хочет. И когда читаешь эту прозу – в тебя вселяется этот Дух. Слово – драгоценнейший Божий дар, и Казаков им владел, обладал. И с любовью сеял разумное, доброе, вечное.

Помню, как однажды Юра, прочитав мою книгу, учил меня, как правильно строить композицию. С чего начинать и чем кончать. А строить надо рассказ, как мост через реку. Начинать надо сильно, чтоб сразу зацепить читателя за душу. И заканчивать сильно. Крепить прочно, как мост, перекинутый на другой берег. Хотя середина может и провисать. А под мостом пусть течёт себе река жизни…

Смотрю на казаковский автограф в моём альбоме. На его красивый почерк отличника. Читаю третий, последний, его завет: «И будь счастлива, опять-таки во главе со мной». Завет очень личный. И обращён только ко мне. Юра смело впрямую объясняется мне в любви. Больше того, даже как бы предлагает мне «руку и сердце». И всё это он пишет под старый Новый 1964 год на Преображенке, в тесной квартирке нашей хрущобы. При шуме музыки, разговоров и танцев. И делает это почти между прочим, деликатно, зная, что сейчас мне не до чтения, что рядом мой муж, художник, с которым я счастлива. И он, Казаков, никак не может его заменить. Подарить мне нужное счастье. Ни сейчас, ни потом.