Верю, надеюсь, люблю

Вдали по ходу фургона появилась постройка, придорожное кафе-забегаловка. Дада спросила:

– Может, по чашечке капучино раздавим? Ты не устала?

– Да нет, давай уж до дома потерпим.

И придорожное кафе со своим капучино тёмным пятном промелькнуло мимо, как и не было.

– А маму я в Питере бросила. Да-да, бросила. А тебе, дуре, на тарелочке всё дают… И квартира в Мюнхене, и дача в Баварии, и две машины. Ну чего ещё бабе надо?.. А в Дахау я постоянно езжу. Это мой «огород». У меня там для сбора самые лучшие точки есть. И магазины, и ларьки разные, маркеты… Пока ты по музею ходила, я товару набрала полфургона. А знаешь, что немец чтит больше всего?..

– Деньги?

– А вот и нет. Порядок – это и есть деньги. Говорят же: немец родится с руками по швам.

Я отвечаю не сразу:

– Да уж… В Дахау я в этом опять убедилась. Там всюду порядок. Пылесосят даже печи, в которых сожгли миллионы людей. У них и в Освенциме такой же жуткий порядок. Помню, нас, московских студентов, когда-то в Освенцим возили на экскурсию.

И над воротами там, как и в Дахау, тот же лозунг в три слова: «Арбайт махт фрай» («Работа даёт свободу»). Да и раньше при слове «Дахау» у меня душа обрывалась. Даже сегодня, когда я входила в ворота этого жуткого музея смерти и прочла на арке над головой это убийственное Arbeit macht Frei (как они переводят, «Труд освобождает»), голова закружилась. «Дахау» – какое слово-то душное, скверное. Напоминает выдох, удушье. А по мне – так оно ещё с детства известно и мерзко. Как и названия прочих страшных концлагерей: Бухенвальд (с его лозунгом «Ейдем дас зайн» – «Каждому своё»), Майданек, Треблинка, Освенцим. А «Дахау» для моего уха – навек как клеймо смерти. И для оправдания ему нет срока давности… А оказывается, жители там давно едят, пьют, смеясь, ходят в кафе, кино, бары. Вот и Дада ездит туда за обносками, за лучшим «товаром» своим… Непостижимо!..

Сейчас у меня в кармане лежит серый камешек для молитвенной памяти. Я подняла его в Дахау, на дорожке возле остатков одного из бараков. И теперь он как пепел Клааса, что больно бил, а теперь будет бить в моё сердце.

Минуту Дада молчит, вздыхает, говорит уже тише:

– Я, конечно, ценю твой сарказм. И всё понимаю. Я всё же советская, тоже дитя войны. Но за это немцы давно уже расплатились. Моя мать всю жизнь от них пенсию получает. И меня, кстати, на эти марки растила…

– Ну и где ж теперь твоя мать?..

Дада вдруг осеклась, напряглась, недобро взглянув на меня:

– Моя мать по профессии врач-акушер. И в блокаду работала. В роддоме от голода падала, а детей у рожениц принимала… Мой отец, лейтенант, в войну погиб. В Белоруссии где-то. Так могилу и не нашли… Так что мать одна меня воспитывала. Она по Ладоге меня, по Дороге жизни, отправила. А сама осталась. Так что не тебе, молодухе, меня судить.

Дада замолкает. Глядит на часы. Чуть-чуть опускает стекло, и резкий ветер врывается в кабину.

– Чему нас только тогда не учили… И Дом пионеров был, и кружки разные. И хор, и музыка. Но, как видишь, всё насмарку пошло, всё мимо… – Кривит рот. – Зато я здесь расцвела. – Невесело улыбается. – Кто бы подумать мог? Значит, судьба такая. Такое призвание. Но, слава Богу, мама об этом не знает. Порой денежки ей посылаю. Хотя в общем-то ей там хватает. И соцработники есть, накормят. – Она опять вздыхает. – А вот что я буду в старости делать – не знаю. Не знаю…

Впереди по автобану замаячила арка. Указатель съездов с главной дороги на Мюнхен. Тормозя, приближаемся к терминалу. У Дады на поясе сумка, достаёт документы и деньги. Надо расплачиваться за дальнейшие километры до дома. Опустив стекло, из руки в руку передаёт плату оператору в кабинку. И полосатый шлагбаум послушно поднимается перед нами.

Правда, ехать в центр Мюнхена нам было не надо, не по пути. Стали объезжать город по окружной. Ехали к Даде на задворки, в мюнхенские «Черёмушки».

– Ко мне на рынок вечно русские эмигранты приходят, как на летучку. И плевать, как нас называют, «беженцы» мы или «невозвращенцы». Только я не всех привечаю. Это тебе повезло. Я ведь любого с первого взгляда вижу. Насквозь. И торговцы бывают, а порой очень приличные люди. Я ведь мелочовкой не занимаюсь. Развалами круглыми, прилавками разными. За штуку – от марки до трёх. Это всё в прошлом. Там и правда и из больниц сдают, и с трупов снимают. А я себя не на помойке нашла. Мой товар чистый. Стираный-глаженый. Всё на плечиках. Прямо хоть в театр. У меня же палатка. Дверь, окно. И аренда за землю вперёд уплачена. Я порядок немецкий чту, уважаю.

Спрашиваю:

– И что? У тебя ничего никогда не крали? Не обманывали?

Дада смеётся (зубы белые-белые, как новенькие. Дантист у неё – чудо. Наверное, дорогой):

– Пока нет. Я и сама хоть кого обману. Хотя нет, вру. Помню, в прошлом году одна «наша» зашла… наглая такая брюнетка. Говорит, из Урюпинска. Уж она копалась, копалась. Всё капризничала, всё перемерила, перевернула до дна. Чувствую, тут что-то не так. И правда. Она юбку решила украсть. И, дура, в ней и сбежала, прямо в свою ночлежку. Ну, я полицию вызвала. Допрос, протокол, штраф. А у ней, оказывается, ни гроша в кармане. Ну ни марочки. К тому же голодная. Ну, простила её, конечно. А юбку ту ей потом подарила… Девка эта долго потом паслась у нас в Мюнхене. Пропала куда-то…

А мюнхенские «Черёмушки» между тем приближались – белые многоэтажные зубы дешёвых домов торчали на зелёном поле, на пустыре… Возле одного из них фургон наконец встал и затих. Аж в ушах зазвенело. Упёрся почти что в двери подъезда. И Дада, легко выскочив, распахнула задние двери. Стала меня вдохновлять:

– Ну бери, бери. Чего встала? Разгружай, не стесняйся.

Вскоре фургон опустел. Перетаскали всё. Захлопнули дверцы. На площадке второго этажа на белой двери Дады сияет дорогая, престижная, словно бы у профессора, бронзовая табличка с латинскими буквами: «Бизнес. Фрау Лакнер». Шрифт красивый, изящный, фигурный. А на соседней, тоже дешёвой, двери табличек нет. Дада кивает:

– А это Веркина однушка. Моей помощницы. Она родом из твоего Подмосковья. Неделю уж как в Аргентине. На разведку послала. Пилотная проба. Всё-таки это Америка, хоть и Латинская. Не какой-нибудь Гондурас. Надо же нам развиваться.

В квартире у Дады жуткая вонь. В нос бьёт спёртый, удушливый запах плесени, гнили, чужого белья, старого пота. Мешки с бельём мы покидали в одну из двух комнат, которую Дада превратила в кладовую. Там уже были горой свалены разномастные мешки с одеждой. Малые и большие. И вонь стояла несусветная.

Я чуть не кричу, умоляя:

– Давай откроем окно!

Она согласна:

– Сама открывай. А я не замечаю, привыкла.

В соседней комнате я распахиваю створки окна. Резкий ветер с пустынного зелёного поля с островками кустов ударил в лицо. Этот пустырь уже продан. Коммерсанты и здесь скоро построят такие же бараки для бедноты. Ну слава Богу, хотя бы вздохнуть…

Заметила: кухни в этой дешёвой квартирке нет. Просто закуток для готовки с электроплитой.

– Ничего, ничего, я весь этот товар приведу в порядок. – Дада копошится в своих мешках. – У них скоро праздники – Октоберфест, пиво, песни, палатки. Вот русские расселянты и повалят на рынок со всех сторон. Всё сметут подчистую… А мы с тобой поедем на радостях в центр.

Пировать. В «Хофбройхаус». Слышала? Это у них пивная такая – их гордость, козырь в кармане, почти как герб города. Разве твои переводчики тебя туда не возили?

– Это та, что ли, пивная, где пьют пиво в литровых кружках? Откуда фашисты пошли? И даже сам Гитлер? – отвечаю. – Меня Зигфрид возил туда в первую очередь. Он там пиво пьёт из личной кружки. Настоящий «бирбаух» («пивной живот»).

Живо вспоминаю огромный, словно вокзальный, зал, полный гостей и шума. Длинные столы светлого дерева, вдоль них такие же длинные лавки. И пиво там пенное, золотое, якобы лучшее в мире. Ядрёные баварки – полногрудые подавалки, все в народных костюмах: фартуки, бусы (так и тянет и манит их ущипнуть), бегом лавируют меж рядов, разносят пенное пиво, причём строго определённой температуры. В каждой руке чуть не по пять кружек. На алых губках весь день сияет улыбка, за которую им платят отдельно, с избытком. И гости здесь лучшие. Часто одеты в дорогой «трахт». В переводе это – народный костюм. Замшевые или кожаные шорты на лямках-подтяжках, белые рубахи, расшитые цветной гладью, на голых волосатых ногах – ботинки с пряжками, белые гольфы с красными бантами у колен. И обязательно шляпа почти без полей, но с длинным фазаньим пером. А главный символ в этом «хаузе» – это, конечно, её величество кружка. Дорогая красавица с картинками по бокам. Тяжёлая, из фарфора или стекла. Часто с откидной металлической крышкой. Гости уважаемые, достойные, постоянные свои личные кружки домой не уносят, а оставляют в зале, на полке при входе, положив набок в своей ячейке из проволоки… (за это платят помесячно)… А ключик от дверцы носят в кармане. Я почему-то думаю: «Неужели и у Гитлера была тут своя кружка?.. Интересно, может, место было своё?» Хотя понимаю, что пивной этот клуб существовал задолго до Гитлера…

Дада строго, недовольно глядит на меня:

– Давай без политики лучше, Кира. Нынче у немцев не принято вспоминать ни фюрера, ни войну. И ты забудь, пока тут. Не поймут.

Я умолкаю, но продолжаю думать: «А как не вспоминать-то? Если это Мюнхен, откуда фашизм и выползал. И продолжает ползти».

– А мне открыт отсюда весь мир. Европа как на ладони. Захочу – в Штаты махну. Только пока незачем, да и денег мало. А вот Верка моя в Аргентине. Неделю уже… А мы с тобой давай-ка пока пожрём.

Она идёт в кухонный закуток. Хлопает дверь холодильника. Слышу:

– Я тут совсем разучилась готовить. Помню, как в школе нас этому на уроках труда учили. А здесь всё готовенькое беру. В ресторане. Всё привозят. Шикарно и вкусно. Мясо, например, по-французски. Устрицы – я, конечно, их не беру, дорого. Паста итальянская болоньезе.

Спрашиваю:

– Что это за паста такая?..

В ответ Дада смеётся.

– Да это просто наша лапша варёная. Только с мясным соусом, куча приправ. Я когда сюда приехала, тоже никак не могла привыкнуть. Глаза разбегались на все колбасы эти, на еду, на весь этот рай. Сейчас привыкла… Вот только думаю, как всё-таки маму сюда вытащить. Там сейчас в магазинах хоть шаром покати. Пусть хоть под конец в этот мёд окунётся…

Видно, как душу её терзает мысль о брошенной в России матери.

Дада включает приёмник. Льётся негромкая музыка.

– Здесь у немцев, как правило, обязательно надо каждое воскресенье ходить в театры, концерты. Не пропускать премьер. А то соседи осудят… А что, разве твой Зиги не приглашал тебя?.. Ну, я приглашу. Можем в четверг, например, послушать в филармонии Вагнера. Тут белые люди почему-то Вагнера любят.

Она накрывает на стол:

– Ты говоришь, твои переводчики дали рассказ твой по радио?

Я с удовольствием уточняю:

– Да, актриса по «Свободе» читала, и очень даже талантливо. Заплатили пятьдесят марок.

Дада картинно закатывает глаза, восклицает:

– Да это же анекдот, Кира! Пятьдесят марок за рассказ какая-то шарашка дала!.. Да у меня один мешок дороже стоит… – Она расставляет еду на столе. – Не-ет, теперь у тебя, голубушка, есть три выхода. Или в жёны идти к этому одноглазому Зиги, пока он не передумал. Ты тут сразу и фрау станешь, и автоматом паспорт… Или к себе в совок возвращаться. В стойло своё, к параше. Пока гостевая виза не кончилась (со сроком виз тут не забалуешь). Или… – Её карие глаза лукаво блестят. Но она на меня не смотрит, разливает по рюмкам сухое вино. – Или идти ко мне на рынок в помощницы… Я вижу, ты баба бойкая, притрёмся. Тебе только надо язык получше освоить. Я уж давно легко болтаю. А у меня ты сразу и свободу получишь, и бабки живые, и, опять же, Европа… Я бы выбрала третье. Только не пойму, почему нас называют блошиным рынком, flea market? Это, может, он в Париже блошиный, а у нас – нет.

Я молчу. Думаю. Мыслю. А Дада вслух произносит:

– Индюк думал, думал да в суп попал. – Громко, резко ставит на стол бутылку, садится и поднимает рюмку. – Ну, будем! А вообще-то именно Мюнхен – столица Германии. Тут полно порядочных русских. Юрий Юркин, к примеру. Он и актёр, и поэт, и снимает рекламу какую-то для телика. По «Свободе» недавно читал свои стихи. И, кстати, не за какие-то пятьдесят марок.

Я переспрашиваю:

– Кто-кто?

– Юрий Юркин. Тоже москвич. Он сейчас в Париж собирается.

«Боже мой! – подумала я. – Неужели тот самый Юркин?!» И из прошлого всплыли наши гастроли – столичной группы писателей по Сибири. Чита, Омск, Иркутск. Частые переезды и перелёты. Ночёвки жуткие. В сёлах нетопленые дома культуры, рваные кулисы в пыли. Аплодисменты благодарных колхозников. И наши стихи со сцены осипшими, простуженными голосами. И, конечно, неизменный успех Юрия Юркина. Он обычно громко, звонко читал Маяковского – «Краснокожую паспортину»: «И я достаю из широких штанин / Дубликатом бесценного груза…» И гордо, картинно показывал залу, как он достаёт из кармана «молоткастый, серпастый советский паспорт»… За эти гастроли нам платили в Литфонде по тринадцать рублей пятьдесят копеек. Ну и плюс суточные, конечно. В сумме получалось совсем неплохо… Но потом… потом Юркин куда-то исчез из внимания нашего круга. И даже из ЦДЛ. И о нём все помаленьку забыли.

Дада вдруг замирает, лицо озаряется радостью.

– А вот и он, кажется.

Слышно, как входную дверь кто-то открывает своим ключом.

– Точно! Юра идёт!.. Я вас сейчас познакомлю.

На пороге действительно вырастает высокий стройный немолодой красавец с курносым, почти девичьим лицом. Ну конечно же, Юркин! Я сразу его узнала.

А гость говорит строго:

– Ты, оказывается, тут не одна? Пируете?

И голос у него прежний, звонкий. Вижу, за эти годы он сохранился очень даже неплохо. А Юра лишь мельком взглянул на меня, скользнул по мне взглядом. Но знакомства нашего ничем не выдал. Я догадалась: зачем ему нужен лишний свидетель его давнего прошлого? И мы с ним лишь церемонно раскланялись. А Дада живо захлопотала, защебетала, как молоденькая:

– Я всё тебе, Юрик, там приготовила. О чём говорили, – кивнула на дверь кладовки, – там справа висит. Как всегда, на плечиках. Только чёрный. И твой размер… Переоденься. А своё там оставь. Приведу в порядок и, Бог даст, в праздник продам.

И гость, не ответив, молча ушёл в кладовку. Видно, я ему тут очень-очень мешала. А Дада говорит:

– В прошлый раз я в Дахау в супермаркете так унижалась. Так просила, чтоб уступили мне этот костюмчик от «Гуччи». Это ж у них остатки товара. У них новая партия подпирает… Ну, уступили всё-таки по старой памяти.

Юра неспешно появился. Молча стоит перед нами. Дада, вскочив, одёргивает на нём чёрный модный костюм. Тройка, с жилетом… То полы одёрнет, то лацкан пригладит. И явно гордится и гостем, и, конечно, собой. А стройный Юркин и правда на зависть хорош. Словно сошёл с модной картинки. Дада спрашивает заботливо: