Гаргантюа и Пантагрюэль

ГЛАВА XXXVI. Как мы спустились по четверичным лестницам, и об испуге Панурга

После этого мы спустились на одну мраморную ступень, – там оказалась площадка; повернув налево, мы спустились по двум ступеням – и опять такая же площадка; потом три в другую сторону – и опять подобная площадка; и еще четыре – и снова то же.

Панург спросил:

– Это здесь?

– Сколько ступеней, – сказал наш великолепный Фонарь, – вы насчитали?

– Одна да две, три да четыре, – отвечал Пантагрюэль.

– Итого сколько? – спросил Фонарь.

– Десять, – отвечал Пантагрюэль.

– При посредстве, – сказал Фонарь, – пифагорейской тетрады умножьте то, что получилось.

– Десять, – сказал Пантагрюэль, – двадцать, тридцать, сорок.

– Сколько в сумме? – спросил Фонарь.

– Сто, – отвечал Пантагрюэль.

– Прибавьте, – сказал Фонарь, – первый куб, то есть восемь; в конце этого рокового числа мы найдем дверь храма. И заметьте предусмотрительно, что это – истинно-платоновская психогония, столь прославленная академиками, но столь плохо понятая, половину которой составляет единство (сумма) двух первых целых чисел, двух квадратов и двух кубов.

Пока мы спускались по этим числовым ступеням под землю, нам очень нужны были, во-первых, наши ноги, ибо без них мы бы могли спуститься только катясь, как бочки в подземный погреб; а во-вторых – наш пресветлый Фонарь, потому что при спуске нам не светил никакой другой свет, как если бы мы были в пещере святого Патрика в Гибернии или во рву Трофония в Беотии.

Когда мы спустились приблизительно на семьдесят восемь ступеней, Панург, обращаясь к нашему блестящему Фонарю, воскликнул:

– Чудесная дама! С сокрушенным сердцем прошу вас вернуться назад. Смертью быка клянусь, я умираю от страха! Я согласен никогда не жениться. Вы много потерпели и потрудились для меня. Бог вам воздаст за это в день великого возмездия! Я не окажусь неблагодарным по выходе из этой пещеры троглодитов. Пожалуйста, вернемся! Я сильно подозреваю, что здесь тот самый Тенар, которым спускаются в ад, и мне кажется, что я уже слышу лающего Цербера. Слушайте, это он, или у меня звенит в ушах! У меня нет к нему ни малейшего благоговения, – ибо даже зубная боль никогда не бывает сильней, чем укус собаки, хватающей вас за ноги! Если здесь ров Трофония, то лемуры и кобольды съедят нас живьем, как некогда они съели одного из аллебардщиков, Деметрия, за недостатком объедков. Тут ли ты, брат Жан? Прошу тебя, брюханчик мой, не отходи от меня, – я умираю от страха. С тобой ли твой меч? Ведь у меня к тому же нет никакого оружия – ни наступательного, ни оборонительного. Вернемся!

– Я тут, – сказал брат Жан, – я тут, не бойся: я держу тебя за шиворот; восемнадцать дьяволов не вырвут тебя из моих рук, хотя я и безоружен. В оружии, при нужде, недостатка не будет, когда доброе сердце в союзе с доброй рукой; даже с неба оружие дождем упадет, как на полях Кро, близ Марианских оврагов в Провансе, когда-то выпал каменный дождь (камни эти еще там лежат) в помощь Геркулесу, которому иначе нечем было сражаться с двумя детьми Нептуна. Да что? Не спускаемся ли мы здесь в лимб малых детей (ей-богу, они нас тут обделают всех!) – или мы в ад идем ко всем дьяволам? Прах побери, я их сейчас изобью, раз у меня в башмаках виноградные листья! О, как здорово я подерусь! А где же, где они? Я боюсь только их рогов. Но те рога, что Панург, женившись, будет носить, меня вполне предохранят от этого. Я уже вижу в пророческом прозрении его, второго Актеона, рогача рогозадого.

– Берегись, брат, – сказал Панург, – чтобы – в ожидании, пока будут женить монахов – не жениться тебе на перемежающейся лихорадке. Ибо я только в таком случае могу выбраться из этого подземелья цел и невредим, если я тебя случу с нею, – исключительно для того, чтобы сделать тебя рогоносцем, рогозвучащим. Иначе говоря, я полагаю, что лихорадка перемежающаяся – плохой груз. Мне припоминается, что Грипмино собирался ее дать тебе в жены, да ты его обозвал еретиком.

Здесь наша беседа была прервана великолепным нашим Фонарем, который указал нам, что тут такое место, которое подобает почтить прекращением разговора и молчанием языков. А кроме того дал решительный ответ, что нам ничуть не следует отчаиваться в возможности возвращения после того, как услышим слово Божественной Бутылки, раз мы набили виноградными листьями наши башмаки.

– Ну, так идем же, – сказал Панург, – бросимся напролом головой сквозь всех чертей. Двух смертей не бывать! Во всяком случае я берег свою жизнь для какой-либо битвы. Бей! Наступай! Храбрости у меня более чем достаточно; правда, что сердце у меня дрожит, но это только от холода и затхлого воздуха в этом погребе. Но не от страха, нет, и не от лихорадки. Бей! Наступай! Проходи! Мочись! Имя мое – Гильом Бесстрашный.

ГЛАВА XXXVII. Как двери храма удивительным образом приотворились сами

В конце ступеней мы встретили портал из тонкой яшмы, очень соразмерный и сделанный в дорическом стиле, на передней стороне которого ионическими буквами из самого чистого золота было написано следующее изречение: «В вине истина». Обе половинки дверей были медные, в роде коринфских, массивные, с маленькими выпуклыми виньетками, изящно эмалированные в согласии с требованиями скульптуры, и обе были плотно сдвинуты одна с другой в своем гнезде, без замка, без ключа, без цепочки и без какой бы то ни было смычки. Там висел только один индийский диамант, величиною с египетский боб, оправленный в золото, припаянный в двух точках, а формою шестиугольный, с прямыми ребрами; с каждой стороны его, по направлению к стене, свисало по пучку чеснока.

Тут наша благородная проводница сказала нам, чтобы считали законным ее извинение, так как она больше нас сопровождать не будет; что нам следует только повиноваться указаниям верховной жрицы Бакбюк. Ибо входить внутрь ей не позволено по некоторым причинам, о которых людям, живущим смертной жизнью, лучше умолчать, чем говорить. Но на всякий случай она рекомендовала нам не терять рассудка, ничего не пугаться и не бояться и положиться на нее относительно возвращения. Затем она вытащила диамант, висевший в месте соединения двух половинок дверей, и вложила его справа в нарочно для того устроенную серебряную выемку; вытащив из-под порога дверей шнур кармазинного шелка, длиною в полтора туаза, с висящим на нем чесноком, привязала его к двум золотым кольцам, нарочно для этого прикрепленным по бокам, и отошла в сторону.

Вдруг обе половинки, без того чтобы кто-нибудь к ним притронулся, открылись сами собой, не издав при этом ни резкого скрипа, ни страшного сотрясения, как обыкновенно это бывает с тяжеловесными бронзовыми дверями, а только нежный и изящный рокот, отдавшийся в сводах храма. Пантагрюэль сразу постиг причину этого, увидав под краями половинок дверей по маленькому цилиндру, которые касались дверей выше порога, и по мере того, как дверь отодвигалась к стене, они поворачивались на твердом куске пестрого мрамора, чисто и гладко отполированного, издавая нежный и гармонический рокот.

Я очень изумился тому, как двери сами собой, без толчка с чьей-либо стороны, распахнулись. Чтобы постичь этот чудесный случай, я, после того как мы все вошли внутрь, окинул взором пространство между дверьми и стеной, любопытствуя узнать, какою силою и каким орудием они были опять закрыты, подозревая, что наш любезный Фонарь к месту, где они смыкались, приложил траву, называемую «эфиопис», при посредстве которой отмыкают все, что заперто. Но я заметил, что в части, где смыкались обе половинки, в нижнем пазу находится пластинка из тонкой стали, вделанная в коринфскую бронзу.

Кроме того я увидел две доски из индийского магнита, большие, толщиною в пол-ладони, голубой окраски, гладко отполированные; во всю свою толщину они были вправлены в стену храма в том месте, где раскрытые настежь двери упирались в стену.

Значит, благодаря сильному притяжению магнита, стальные пластины, следуя сокровенному и удивительному закону природы, приходили в движение; вследствие этого двери, медленно влекомые, сдвигались, однако не всегда, но только когда удаляли вышеназванный диамант, – благодаря близости последнего сталь освобождалась от естественного для нее повиновения магниту, – и когда снимали оба пучка чеснока, которые наш веселый Фонарь удалил и подвесил к кармазинному шнуру, – ибо чеснок умерщвляет магнит и лишает его притягательной силы.

На одной из вышеупомянутых досок, направо, был тонко высечен латинскими старинными буквами следующий стих ямбического сенара:

Ducunt volentem fata, nolentem trahunt.

«Судьбы ведут того, кто хочет, отводят в сторону того, кто не хочет». А на другой доске, слева, я увидел изящно высеченную надпись прописными ионическими буквами:

«Все движется к своему концу».

ГЛАВА XXXVIII. Как пол храма был вымощен удивительными эмблемами

Прочитав эти надписи, я кинул свой взор на великолепный храм и стал созерцать на полу невероятный узор, с которым поистине не может сравниться никакое произведение искусства в нашем мире под твердью небесной, – ни каменный пол в храме Фортуны в Пренесте времен Суллы, ни пол, называемый греками Асаротом, сооруженный Созистратом в Пергаме. Ибо он был мозаичной работы, весь из маленьких полированных изящных четырехугольных камешков, своего природного цвета каждый: один – красный яшмовый, приятно расцвеченный разными пятнами; другой – из пестрого мрамора; третий – из порфира; тот – из волчьего глаза, усеянного золотыми искорками, мелкими как атомы; тот – агатовый, с разбросанными в беспорядке бликами молочного оттенка; тот – из очень светлого халцедона; тот – из зеленой яшмы, с красными и желтыми прожилками. Все эти камешки были разбросаны по диагонали.

Под портиком рисунок пола был сделан из маленьких камешков, каждый натурального цвета, служивших для изображения фигур эмблемы: как будто на вышеназванный пол высыпали в беспорядке охапку виноградных лоз. Ибо в одном месте они казались насыпанными более, в другом – менее щедро; и эта замечательная листва была повсюду, а особенно в полусвете проглядывали в одном месте какие-то улитки заползшие на виноград, в другом – маленькие ящерицы, бегущие по лозе; там виднелся виноград полусозрелый, а там – поспевший вполне. Все это было составлено и исполнено с таким искусством и уменьем, что этот виноград не менее легко способен был обмануть воробьев и других пичужек, чем живопись Зевксиса из Гераклеи; как бы то ни было, нас он обманул превосходно, так как на месте, где художник насыпал виноградные ветви очень густо, мы, из страха повредить себе ноги, шагали большими шагами, высоко поднимая ноги, как когда проходят по неровному и каменистому месту.

А потом я окинул взором своды храма и стены, выложенные мрамором и порфиром, также мозаичной работы, с чудными эмблемами, от одного конца до другого, изображающими с невероятным изяществом битву, выигранную добрым Бахусом у индийцев; начиная слева от входа в следующем порядке.

ГЛАВА XXXIX. Как в мозаике храма была изображена выигранная Бахусом у индийцев битва

Идет подробное описание нескольких картин. Вначале изображены были города, селения, замки, крепости, поля и леса, объятые пламенем. Затем тут же распутные и разъяренные женщины разрывали на части волов, баранов и овец, питаясь их сырым мясом. «Это обозначало, что Вахус, войдя в Индию, предал все огню и мечу».

Узнав, что войско Бахуса состоит из одного пьяного старика да голых и пляшущих хвостатых и рогатых, как козлы, молодых поселян и пьяных женщин, индийцы решили даже не оказывать ему вооруженного сопротивления, так как победа над таким сбродом ни в коем случае не могла послужить к славе победителя, а разве к позору. И Бахус беспрепятственно шествовал через страну, предавая все огню (огонь и молния – отцовское оружие Бахуса: Юпитер приветствовал его молнией перед рождением, а мать его Семела была уничтожена огнем вместе со всем своим домом). Бахус ехал на великолепной колеснице, в которую были впряжены три пары молодых леопардов.

В доказательство того, что добрые пьяницы никогда не стареют, лицо у Бахуса было совсем ребяческое, без волоска на подбородке, а на голове – острые рожки, над которыми прекрасный венок из лозы винограда; обут он был в золоченые полусапожки. Его телохранителями были вакханки (менады, эвиады, тиады, бассариды – неистовые женщины), с живыми змеями и драконами взамен поясов, с распущенными волосами, в которые были вплетены виноградные ветви; они были одеты в оленьи и козьи шкуры, с аллебардами, топориками и тирсами в руках; легкие щиты, звенящие от прикосновения, служили им тамбуринами и тимпанами. Их было восемьдесят тысяч. Авангардом их предводительствовал Силен, дрожащий старик, жирный, толстый, с большими прямыми ушами и острым орлиным носом. Одет он был в женское желтое платье и ехал верхом на осле. За ним бежали рогатые молодые люди, нагие и все время певшие и плясавшие; звали их титирами и сатирами; их было свыше восьмидесяти пяти тысяч. Арьергардом предводительствовал Пан. Это было чудище с покрытыми шерстью козлиными ногами и с прямыми, глядевшими в небо, рогами на голове. Он был краснолицый, длиннобородый, смелый, мужественный и дерзкий, весьма раздражительный человек. В левой руке у него была флейта, в правой – изогнутая палка; в его войско входили также сатиры, а затем всякие домовые, лешие, фавны, лары, лемуры, кобольды и пр. Их было семьдесят восемь тысяч. Все они кричали: «Эвое!»

ГЛАВА XL. Какими эмблемами была изображена битва Бахуса с индийцами

Впереди индийского войска стояли слоны с башнями на спине, в которых заключены были в бесчисленном множестве воины. Менады напали на индийцев первые, со страшным звоном своих тимпанов; слоны бросились в паническом ужасе назад и стали топтать индийцев… Силен, пришпорив своего осла, ринулся впереди авангарда; осел его, разинув пасть, гнался за слонами с воинственным ревом. Пан вприпрыжку вертелся вокруг менад, побуждая их доблестно сражаться. Один юный сатир вел семнадцать пленных царей, а одна вакханка опутала своими змеями и тащила за собой сорок два военачальника за раз. Бахус разъезжал на колеснице по лагерю, смеялся, забавлялся да выпивал за здоровье всех и каждого. Затем была изображена колесница Бахуса после его триумфа, вся увитая плющом, на которой стоял сам Бахус и пил вино из кубка.

Возле колесницы шли пленные индийские цари, закованные в толстые золотые цепи. В заключение был изображен Египет с Нилом, крокодилами, обезьянами, ихневмонами, ибисами, гиппопотамами и прочими тамошними животными. А Бахус разъезжал по этой стране в сопровождении двух быков, с золотыми надписями – на одном «Апис», а на другом «Озирис», потому что до прихода Бахуса в Египте не видывали ни быка, ни коровы.

ГЛАВА XLI. Как храм освещался чудесною лампой

Перед тем как приступить к описанию самой Бутылки, я вам опишу чудесную фигуру лампы, при посредстве которой свет распространялся по всему храму, – и такой изобильный свет, что – хотя храм был и подземный – в нем было так же видно, как в полдень, когда ясное солнце освещает землю. Посередине свода было прикреплено кольцо из массивного золота, толщиною в кулак; с него свешивались три почти столь же толстые цепи, очень искусно сделанные, которые в двух с половиной футах ниже кольца поддерживали в виде треугольника круглую пластину из чистого золота, такой величины, что диаметр ее превосходил два локтя и пол-ладони. В ней были проделаны четыре отверстия, или прореза, в каждом из которых был вделан полый шар, выдолбленный внутри, открытый сверху, в роде маленькой лампы, до двух ладоней в окружности; все лампы были из драгоценных камней: одна – из аметиста, другая – из ливийского карбункула, третья – опаловая, четвертая – топазовая. Каждая из них была наполнена горящей водой, пять раз перегнанной через змеевидный перегонный куб, – несгораемой, как то масло, которое когда-то Каллимах налил в золотую лампу Паллады в афинском Акрополе, с пылающим фитилем, частью из асбестового льна (как было некогда в храме Юпитера Аммонского, – его видел еще Клеомброт, преусердный философ), частью же из карпазийского льна, которые от огня скорее обновляются, чем истребляются.

Под этой лампой, фута на два с половиной, три цепи также были вправлены в три дужки, выходившие из большой круглой лампы из чистейшего хрусталя, диаметром в полтора локтя, открытой сверху ладони на две; через это отверстие была вставлена ваза из такого же хрусталя, в форме тыквы или урыльника; она спускалась до дна большой лампы, с таким количеством вышеназванной горящей воды, что пламя от асбестового фитиля приходилось прямо в центре большой лампы. Поэтому все сферическое тело последней, казалось, горело и пылало, потому что огонь находился в центре и в средней точке.

И остановить на ней твердый и постоянный взгляд было трудно, как этого нельзя делать, глядя на солнце, потому что такой удивительной ясности был материал и такая тонкая и прозрачная была вещь, благодаря отражению различных цветов (что свойственно драгоценным камням) с четырех маленьких верхних ламп на большую нижнюю; и блеск от этих четырех, изменчивый и мерцающий, сиял по всему храму. Далее, когда этот сильный свет падал на полированный мрамор, которым была выложена вся внутренность храма, то появлялись такие цвета, которые мы видим в небесной радуге, когда ясное солнце касается дождевых туч.

Изобретение было удивительное; но еще удивительнее казалось мне, что скульптор вырезал вокруг – на поверхности этой хрустальной лампы – живую и веселую стычку голых ребятишек, верхом на деревянных лошадках, с копьями из тростника и щитами, искусно сделанными из кистей винограда, перевитых лозами; их ребяческие движения и усилия были выражены искусством так умело, что сама природа не могла бы сделать лучше. Они даже не казались вырезанными в хрустале, но выпуклыми, или даже совсем отделенными, благодаря разнообразному и приятному свету, который проходил через скульптуру изнутри.

ГЛАВА XLII. Как верховная жрица Бакбюк показала нам в храме фантастический фонтан, и как вода фонтана принимала вкус вина, в зависимости от воображения пивших

Пока мы рассматривали в восторге этот чудесный храм и достопамятную лампу, пред нами предстала почтенная жрица Бакбюк со своей свитой, с веселым и смеющимся лицом; и, видя, что мы наряжены, как было сказано, без затруднения ввела нас в среднюю часть храма, в которой под вышесказанной лампой находился прекрасный фантастический фонтан, из более драгоценных материалов и работы более ценной, редкой и чудесной, чем грезилось Дедалу[313], когда он был в Аиде. Подножие фонтана было из чистейшего и прозрачного алебастра, высотою в три ладони с небольшим, семиугольное, равномерно выступающее наружу, с дорическими бороздками, извилинами и изгибами вокруг. Внутри он был точнейшей круглой формы. На середине каждого угла у края возвышалась пузатая колонна в форме столбика из слоновой кости, и их было всего семь, по числу семи углов. Длина их от основания до архитрава равнялась семи ладоням, немного меньше, точно такого же размера, как диаметр, проходящий через центр окружности и внутренней округлости.

Далее следует очень трудно понимаемое описание геометрического расположения колонн.

Первая колонна – то есть та, что при входе в храм предстала нашему зрению – была из небесно-голубого сапфира. Вторая – из гиацинта (с греческими буквами А в разных местах), цвета того цветка, в который была превращена кровь раздражительного Аякса. Третья – из анахитского диаманта – блистала и сверкала как молния. Четвертая – из отливающего оранжевым, а также и аметистовым цветом рубина, так что пламя его и блеск переходили в пурпурный и лиловый цвет аметиста. Пятая – из смарагда, в пятьсот раз более великолепного, чем колоссальный смарагд Сераписа в египетском лабиринте, – более цветистого и блестящего, чем те смарагды, которые вставлены вместо глаз мраморному льву, лежащему близ гробницы царя Гермия. Шестая – из агата, с более веселыми и разнообразными по цвету пятнами, чем у того, которым так дорожил Пирр, царь эпирский. Седьмая – из прозрачного селенита, белизною как берилл, с блеском гиметийского меда, – и в ней показывалась луна, по фигуре и движению такая, как на небе, – то полная, то как в новолуние, – возрастающая или убывающая.

Эти камни древними халдеями и магами связывались с семью небесными планетами.

Чтобы понять точнее и более по-ученому этот предмет, скажем, что на первой, сапфировой, колонне над капителью находилось изображение, из драгоценного свинца, бога Сатурна с косою и с искусно эмалированным (согласно приписываемым этой сатурновой птице цветам) золотым журавлем у ног. На второй, гиацинтовой, колонне с левой стороны стоял Юпитер из юпитерова олова, с золотым эмалированным (в натуральных цветах) орлом на груди. На третьей – Феб из червонного, огнем прокаленного, золота, с белым петухом в правой руке. На четвертой – Марс из коринфской меди, со львом у ног. На пятой – Венера из меди – из того же материала, из которого Аристонид отлил статую Атамаса, для того чтобы выразить красноватой белизною этого металла стыд, который тот испытывал, созерцая сына своего Леарха, умершего от падения; у ее ног – голубь. На шестой – Меркурий из твердой ртути, гибкой, но неподвижной, с аистом у ног. На седьмой – серебряная Луна, и у ног ее борзая собака. Эти статуи были такой вышины, что чуть превосходили третью часть колонны каждая; они были сделаны по чертежам математиков так умело, что канон Поликлета, про которого говорили, что он учил искусству, творя искусство, вряд ли мог идти в сравнение с ними.

Основание колонн, капители, архитравы, зоофоры и карнизы были фригийской работы, массивные, из более чистого и более тонкого золота, чем то, которое доставляет Лез близ Монпелье, Ганг в Индии, река По в Италии, Гебр во Фракии, Тахо в Испании, Пактол в Лидии. Арки, поднимавшиеся между колоннами, были из того же камня, что и ближайшие по порядку колонны: то есть сапфировая арка шла к гиацинтовой колонне, гиацинтовая – к диамантовой, и далее в той же последовательности. Над арками и капителями колонн с внутренней стороны был воздвигнут купол, служивший крышею для фонтана; сзади линии планет он начинался в виде семиугольника и медленно переходил в сферическую фигуру. Хрусталь был до такой степени чист, прозрачен и гладок, до такой степени однороден во всех своих частях, без прожилок, пятен, бугорков и капелек, что Ксенократ никогда не видал такого, какой бы можно было сравнить с этим. По остову его были по порядку искусно изваяны в изящных фигурах двенадцать знаков Зодиака, двенадцать месяцев года, с их особенностями, оба солнцестояния, оба равноденствия, линия эклиптики с несколькими более значительными неподвижными звездами вокруг Южного полюса и в иных местах, с таким искусством и выразительностью, что я подумал, что это работа короля Несепса или древнего математика Петозириса.

На верхушке вышесказанного купола, соответствовавшей центру фонтана, находились три грушевидные жемчужины, одной формы, и все вместе соединенные в виде цветка лилии, такой величины, что он превосходил целую ладонь. Из чашечки этой лилии выходил карбункул величиной со страусово яйцо, семигранной формы (число, излюбленное природой), такой чудесный и удивительный, что когда мы подняли глаза, чтобы посмотреть на него, то чуть не потеряли зрение. Ни огонь, ни солнце, ни молния не сверкали ярче его и ослепительнее, когда он нам предстал. Он бы легко затмил и Пантарб[314] индийского магика Иоахаса; тот поблек был перед ним, как звезды в полдень перед солнцем.

Так что справедливые ценители легко согласились бы с тем, что вышеописанные фонтан и лампы превосходят по богатству и по своей исключительности все, что Азия, Африка и Европа вместе заключают в себе.

Пусть теперь Клеопатра, египетская царица, хвастается своими двумя жемчужинами, висевшими в ее ушах, одну из которых, подарок Антония-триумвира, она растворила в воде с уксусом и выпила, – эта жемчужина была оценена в сто тысяч сестерций.

Пусть чванится Люллия Плаутина своим платьем, покрытым изумрудами и жемчужинами по очереди, приводившим в восхищение все население Рима, который называли ямой и кладовой грабителей-победителей всего мира.

Течение и падение воды из фонтана производилось через три трубы и каналы, сделанные из мурры и смежные с тремя углами равнобедренных вышеупомянутых краевых треугольников этого сооружения; каналы образовывали свитую вместе двойную улиткообразную спираль. Посмотрев их, мы отвели взор в другую сторону, когда Бакбюк приказала нам прислушаться к течению воды; и тогда мы услышали на диво гармоничный звук, хотя смутный и прерывистый, как бы шедший далеко из-под земли. От этого он нам казался более привлекательным, чем если бы был открытым и слышался вблизи. Подобно тому как через окна наших глаз дух наш услаждался созерцанием вышеназванных вещей, – в такой же степени наслаждался он через наши уши, внимая этой музыке.